Всю эту неделю жители Ерушалаима просыпались под звуки шофара и возгласы левитов: "Вернись, Израиль, к Господу Богу!" Храмовые коэны призывали народ забыть вражду, помириться и просить у ближних прощения за обиды, нанесённые вольно или невольно. В городе воцарилась торжественность, ерушалаимцы приходили в Храм в белых одеждах и слушали, как король Шломо громко читает Священный свиток: "В десятый день Восьмого месяца сего, в день очищения, да будет у вас священное собрание: смиряйте души ваши и приносите жертву Господу. Никакого дела не делайте в день сей, ибо это – день очищения, дабы очистить вас перед лицом Господа, Бога вашего".
До окончания Судного дня все ворота в городе оставались закрытыми, торговля и всякая работа прекращалась, начинался пост.
Первые лучи солнца окрасили плиты Храма в золотистый цвет. Было ещё по-утреннему холодно, когда возле медных столбов Яхин и Боаз начали собираться коэны. Ворота Храма были широко распахнуты, и люди могли видеть тяжёлую завесу Двира с вытканными по ней орлами и львами. Поднимался дым от утреннего жертвоприношения, горела большая менора, сияли на солнце священные сосуды для воскурения благовоний.
В обычные дни в Ерушалаиме все так кричат, что трудно расслышать, что сказал коэн в Храме. И вдруг – тишина! Молчит королевский Офел и нищий район пещер на берегу Кидрона. Не кричат сборщики податей и пастухи, прогоняющие овец по городским улицам; не голосят базары, где в обычные дни ослы, верблюды и их хозяева стараются переорать друг друга. Не слышны голоса купцов и паломников на мосту через ручей Кидрон, не перекликаются молодые левиты, собирающие в садах Храма ароматические травы для Золотого жертвенника. Воины, придворные, простохлюдины – все столпились на восточном склоне Храмовой горы. Вытянув шеи, они смотрят через Кидрон в сторону Маличной горы, откуда должен появиться первосвященник.
Тихо. Зной. Город замер.
Посмотреть на первосвященника иврим собрались к подножью Масличной горы чужестранцы – гости Ерушалаима: арамеи, филистимляне, люди пустыни, негры-моряки из страны Пунт. Их легко отличить по ярким одеждам. С вершины горы Покоя, где стоят дома иноземных жён Шломо, сами жёны и их слуги смотрят на Храмовую гору: им тоже интересно, как ведут себя иврим и их священнослужители в такой странный день.
Иврим стояли в тени каменной стены, окружающей Храм, пока король не кончил читать молитву, прося Господа о прощении Его народа.
Для первосвященника Азарии впервые наступил Судный день, когда он должен будет провести службу в Храме. Семью днями раньше его начали готовить к этому: читали перед ним Закон и проверяли, точно ли он помнит, что должен делать после того, как войдёт в Двир и воскурит ароматные травы перед Богом. Прежде чем переодеть Азарию в праздничные одежды, коэны убедились, что пепел Красной коровы для очищения первосвященника – на месте.
В прошлом году на Масличной горе была торжественно сожжена шестая Красная корова с момента выхода иврим из Египта. Народ со всей Эрец-Исраэль собрался в Ерушалаиме. Тогда службу проводил первосвященник Цадок, ещё не знавший, что в следующем году ему уже не доведётся брызгать водой из Тихона с растворённым в ней пеплом Красной коровы на завесу, которая отделяет Двир от остального Храма – так всегда начинается служба первосвященника в Судный день.
Коэны в специально поставленной палатке сняли с Азарии голубую мантию первосвященника и после омовения переодели в белые одежды простого коэна. На плечах рубахи закрепили накладки из оникса, а к ним привязали лентами священный нагрудник-хошен.
За открытым пологом палатки первосвященник Азария видел своих детей. Те пришли проститься с отцом на случай, если сердце его не выдержит волнения, когда он войдёт в Двир.
Первосвященник знал, что ни разу не нарушил Закон и удерживал язык от злого слова. Но и он не умел избежать греховных мыслей, и поэтому просил за них прощения. Просил истово, просил и не знал, будет ли ему прощение и каков приговор Господа населению Эрец-Исраэль на будущий год: жить в достатке и в мире или при засухе, землетрясении и нашествии врагов.
Чтобы успокоиться, первосвященник Азария смотрел на небо.
И вдруг он увидел там… Ерушалаим Небесный!
В Восьмом месяце над городом висят пушистые облака. Ветер, поднимающийся от Солёного моря, надувает и окрашивает их. Из облаков этих и построен Ерушалаим Небесный, и в нём – священные предметы, которые изготовил для Храма медник Ави: Медное море, Золотой жертвенник, столбы Яхин и Боаз. На них и смотрел с земли первосвященник Азария.
Ерушалаим Небесный располагался на острове, висящем прямо над Городом Давида – южной частью Ерушалаима земного. У храмовых ворот сидел лев, которого однажды послал Господь, чтобы указать королю Давиду место для главного города Своего народа. Лев так и остался в Ерушалаиме Небесном. Храм, Дом леса ливанского, городская стена с башнями – первосвященник Азария увидел явственно и их, и мощный свет, поддерживающий остров на осях золотых лучей. Снаружи, вне стен Ерушалаима Небесного, сталкивались в битве гигантские чудовища – тяжёлые, медлительные, свирепые. Но в самом Небесном городе – тишина и свет.
На глазах первосвященника остров начал оседать в серую пучину, нависшую над Иудейскими горами, и когда Азария захотел показать Небесный Ерушалаим стоящим рядом коэнам, от города уже остались лишь рыхлые очертания Офела, да у северной части стены два воина, похожих на братьев бней-Цруя, напирали друг на друга лбами и бородами, раскинув руки на полнеба.
Коэн, закреплявший ленту хошена, сильно прижал плечо, и от боли Азария очнулся. Прислушался к чтению другого коэна и понял: пора!
Священнослужители расступились, и первосвященник Азария при полной тишине мира направился по настилу моста через Кидрон к Храму. Там, омыв ноги, он вошёл в Двир, поставил тарелку с углями между шестами Ковчега Завета и кончиками пальцев высыпал на угли порошок из золотой ложки. Когда помещение наполнилось дымом, первосвященник Азария отодвинул завесу и вышел. Пройдя через Хейхал, он появился на пороге Храма. Площадь перед входом была заполнена людьми. Пав лицом на землю, священнослужители и народ ждали возвращения первосвященника, не смея даже мельком взглянуть в сторону Двира.
Выйдя к людям, первосвященник Азария во всю мощь своего голоса произнёс полное имя Бога, и народ восславил Господа, как славят Его ангелы: "Благословенно царствование Его вовеки!"
Люди думали, что первосвященник, готовясь к службе, выучивает наизусть имя Бога, но сам он знал, что это не так. Очищение, пост и ночная молитва вознесли Азарию в такие сферы, что, когда он вышел из Двира, имя Бога само слетело с его уст.
Вечером над Ерушалаимом прошёл лёгкий дождь и оставил пятна на земле – иначе люди не поверили бы, что шёл дождь, потому что опять стало душно и жарко.
Трубный звук шофара возвестил об окончании поста и вызвал в сердцах иврим надежду на прощение их Господом, Богом израилевым. В каждом доме началось веселье.
Король Шломо, вернувшись из Храма, благословил Рехавама, как в этот день благословляют сыновей все отцы в Эрец-Исраэль: "Да благословит и да хранит тебя Бог, да озарит Он для тебя лицо своё, да ниспошлёт Он мир тебе!"
Рехавам стоял босой, в белой рубахе и, как показалось отцу, необыкновенно худой. "Это из-за поста", – подумал Шломо.
В который раз ему стало тревожно за сына-наследника.
В этом году Рехаваму исполнялось двадцать семь лет, у него было две жены – обе из родни – и он уже одарил Шломо первым внуком, Авиамом. Все в Ерушалаиме знали, что Рехавам не порвал с шайкой своих спесивых товарищей. После того как они зарезали вавилонских купцов в Весёлом доме, их судили, и каждый получил наказание, а главарь шайки был побит камнями. Рехавам на какое-то время отошёл от беспутной ерушалаимской молодёжи и даже появился в Школе Мудрости на уроках пророка Натана, объяснявшего Закон. Но радость отца была недолгой: очень скоро Шломо сообщили, что Рехавам вернулся к своей компании.
Когда король Шломо уезжал в Эцион-Гевер, он хотел оставить вместо себя Рехавама: ведь тому пора было готовиться принять правление страной. Но хорошо, что вместо короля тогда остался командующий Бная бен-Иояда. Во время бунта строителей-эфраимцев Рехавам с его молодыми советчиками наверняка устроил бы кровавое побоище и отпугнул бы от Ерушалаима все племена иврим.
Последнее время они виделись редко и почти не разговаривали. Шломо всё ждал, что Рехавам придёт к нему и расскажет, чем он занят, о чём размышляет, поинтересуется делами в стране, попросит совета. Сын не появлялся, от расспросов уходил – может, был чем-то обижен. Чем? Шломо не находил ответа и мучался.
Но жён своих и сына Рехавам любил. Бывая в его доме, король Шломо думал: "Наама была права, наверное, это любовь дал нам Господь в утешение за неизбежность смерти. Когда мужчина молод – любовь к женщине, потом – к ребёнку, а в старости – любовь к самой жизни, которая заканчивается. Как говорила моя Наама, "сильна, как смерть, любовь…"
Вспоминая Нааму, Шломо всегда начинал тосковать по осенним прогулкам с ней в горах, среди влажной прохлады Иудейской пустыни… На покрытых щебнем склонах гор цвели нарциссы – любимые цветы Наамы. Она становилась перед цветком на колени и дышала на него, будто хотела отогреть душистую и нежную головку цветка, всегда немного наклонённую набок.
Было уже за полночь, когда Шломо вышел из дома и направился к Храму.
Служба закончилась, люди разошлись по домам. Стражники впустили Шломо во двор, он вошёл и огляделся. Подумал: жертвенник поставили правильно, на то самое место, где Бог сотворил Адама, где Ной принёс благодарственную жертву после окончания Потопа, а праотец иврим Авраам уже занёс нож над связанным сыном своим Ицхаком, когда ангел остановил его руку.
На душе стало легче, Шломо повернулся и пошёл к Дому леса ливанского.
А в городе продолжали трубить шофары, народ праздновал окончание самого страшного дня в году – Судного дня.
Глава 27
Зимой, в солнечные дни король Шломо, подобно праотцам Аврааму, Ицхаку и Яакову, седлал ослика и уезжал в пустыню, где никто не мешал ему думать. Иудейская пустыня была рядом. После утренней молитвы король Шломо, если он в этот день не судил, не встречался с иноземными купцами и не решал важные дела, набрасывал на голову большой шерстяной платок, садился на ослика и, запретив искать его, отправлялся в объезд Масличной горы в пустыню. Там он оставался под сводом пещеры до наступления сумерек, а иногда засыпал, завернувшись в платок, и возвращался только под утро.
Эта зима, кажется, решила вобрать в себя сразу все сезоны года. Выпадал и таял снег, часто начинался дождь, потом возвращалось солнце и высушивало склоны холмов, на которых стоял Ерушалаим. Мир, простирающийся перед Шломо, был тих и приветлив. Когда вот так всё вокруг погружалось в зимнюю прозрачность, у Шломо бывало чувство, будто Господь всматривается с небес в свои творения: в рыжую сосновую рощу на пригорке, в притихших на ветках птиц, в лужи, оставшиеся после растаявшего на дневном солнце снега, в Ерушалаим и в него, Шломо. У радости, которую пробуждал в нём ливень зимнего света, не было причины, как не было и возможности удержать эту радость. Он думал: "Всё – дом Божий: и земля, и небо, и море!"
Вчера поздним вечером, смущённый и растерянный, пришёл Шломо в Храм. К нему вернулся его детский ночной ужас. Он подолгу не мог уснуть, ему опять стало казаться, будто он один и беспомощно мечется в пространстве, переполненном ожиданием смерти.
Через распахнутые ворота во двор Храма проникал ветер. Шломо обхватил руками столб Яхин и прижался к нему лбом. От таких прикосновений ему всегда становилось легче.
– Я настолько понимаю людей, что жизнь моя сделалась невыносимой от жалости к ним, – бормотал Шломо.
– Ты же просил у Господа мудрости, вот Он тебе её и дал.
– Я хочу покоя!
– Но ты просил у Господа мудрости, и Он тебе её дал, – повторил Храм. – И теперь ты знаешь цену всему, из чего состоит жизнь человека. Вспомни изгнание из Рая. Это была расплата за съеденный плод с Древа познания добра и зла, расплата за мудрость.
– Я зарою в землю всю свою мудрость, все стихи и притчи! – кричал про себя Шломо. – Я больше не хочу бояться ночи!
– Ты устал быть королём, Шломо, это не для тебя, – сказал ему Храм. – И прими: мудрец может познать многие тайны жизни. Но он не в силах вынести хаоса истерзанного ума. Вы, люди, беспомощны, и в вашей беспомощности – бездомны. Особенно перед лицом ночного страха.
Шломо обогнул склон холма, где стояли пастушеские шалаши. Дети украшали их цветами к празднику Суккот. У Шломо не было сил ни посмотреть, сохранился ли "их с Наамой" шалаш, ни даже взглянуть в ту сторону, где он стоял.
Задумавшись, он не заметил, как выехал на окраину сосновой рощи, растущей на песке и примыкающей к маленькому селению – с десяток едва видных над землёй домов. Часть рощи была выжжена, расчищена и перепахана под ячменное поле, а по его краю посажено несколько оливковых деревьев. Шломо остановился за ними. Неподалёку от него за плугом, в который был впряжён вол, шёл пахарь. К плугу крепилась железная воронка с семенами. Мальчик – может, слуга, а может, сын – то и дело бегал к кувшину, стоявшему под сосной, отсыпал из него зерно в глиняный ковш, возвращался и наполнял воронку. Пахарь, не останавливаясь, продолжал погонять вола. Ещё двое мужчин мотыгами били по коричневым комьям, разрыхляя землю. Остальные собирали камни под оливами и складывали из них ограду для защиты деревьев от коз.
Подошло время вечерней молитвы, люди прервали работу и, сойдясь вместе, начали повторять слова, которые произносил один из них, судя по одежде, местный коэн. Стоя в роще никем не замеченный, король Шломо произносил про себя те же слова. Это было ему непривычно и странно: общая молитва. Закончив её, люди не сразу вернулись к работе, а ещё несколько минут оставались на месте, и каждый что-то шептал. Шломо подумал: "Наверное, они говорят Ему о своих нуждах, просят помощи. Но зачем? Разве Бог не знает, что человек хочет быть здоровым, сытым, спокойно жить в своём доме и того же желает своим детям и родителям? Разве Господь не добр и не милостив? Разве Он и без нашей просьбы не делает нам добра? Обращаясь к Нему, мы называем Его нашим Отцом. А дети ведь не просят, чтобы отец кормил их, одевал и защищал.
Почему же мы просим об этом нашего Бога?"
Так и не показавшись из-за деревьев, король Шломо ушёл ещё глубже в прозрачную, не сохранившую хвою рощу. Там он увидел быстрый ручей и обрадовался. Вода пахла травой. Он напился, ещё раз с удовольствием омыл лицо, потом влажными руками обтёр грудь, шею, плечи и засмеялся – так ему стало хорошо. Он дивился своему смеху, и думал, что душа его стосковалась по радости.
Шломо спохватился: как же он забыл про ослика! Сходил за ним, отвязал и подвёл к ручью, дал напиться, потом смочил тряпку, обтёр ему ноги, достал из пояса лепёшку, поделился с осликом, и оба принялись жевать.
Посмотрев, где на небосклоне появилась первая звезда, Шломо пошёл к ней, ведя за собой ослика, и вскоре вышел в подлесок. Тут же он наткнулся на пучок заострённых морщинистых листьев, торчащих из-под земли. Из середины пучка тянулись к небу сиреневые цветки. Шломо наклонился, чтобы их разглядеть, его обдало сильным терпким запахом. Мандрагора!
– Только не вздумай вырывать её сейчас! – раздался голос у него за спиной.
Шломо выпрямился и обернулся. На пне сидел старик и улыбался ему. Он был калекой, на земле около пня лежала его палка. Волосы старика спутались с рыжеватой бородой, розовая сетка сосудов покрывала щеки, а красные пятна – шею. Старик кого-то смутно напоминал королю Шломо, но он никак не мог вспомнить – кого.
Поздоровавшись, старик сказал:
– Запомни, вырывать мандрагору из земли можно только на рассвете. Встанешь лицом к солнцу, возьмёшь нож и очертишь вокруг стебля два круга, один внутри другого. Но не забывай всё время отворачивать лицо, потому что мандрагора будет испускать ядовитый дым. И ещё. Прежде, чем вырывать её, нужно чем-нибудь заткнуть уши, потому что она начнёт издавать такой крик, от которого люди и животные сходят с ума.
– Ради чего так стараться? – вырвалось у Шломо. – Зачем мне мандрагора?
– Из её корней можно приготовить сто разных снадобий, а если сварить корни в молоке молодой ослицы, то у тебя под рукой всегда будет мазь, которая останавливает кровотечение, снимает боль и, конечно, помогает в любви.
Голос калеки тоже был знакомым. Шломо показалось, что и старик всматривается в него, стараясь вспомнить, где он его видел.
– Спасибо, – улыбнулся король Шломо. – Я обязательно приду сюда на рассвете и вырву мандрагору. Ты живёшь в том селении? – он показал рукой. – Нет? А я верно иду к Ерушалаиму?
– Верно, – подтвердил старик. – И мне туда же. Нам по пути.
– Тогда садись на ослика. Я всё равно иду с ним рядом.
И он подсадил калеку на ослика.
– Ты живёшь в Ерушалаиме?
Старик покачал головой.
– Я не живу нигде. Ночую в пещере. Земля и этот лесок никогда не дадут умереть с голоду.
– У тебя совсем ничего нет?
– Так уж "совсем ничего"! У меня есть душа, которую дал мне Бог, – возразил старик. – Всё, что сделано руками человека – дом, который он себе строит, богатство, которое копит, и семья, и уважение людей, которого он добивается, – всё только… ну, как бы это сказать? Видишь, вот я дохнул, вышел пар изо рта и нет его. И так всё, что есть у человека. Только душа не исчезнет, потому что она создана не из праха, как наше тело.
Шломо во все глаза глядел на старика, сидящего на его ослике.
– Ты разве не боишься смерти? – наконец выговорил он.
Старик задумался.
– Не знаю. Человек пришёл из ниоткуда и уйдёт в никуда. Я видел мертвеца: лежит, раскрыв ладони, а в них пусто.
"Неужели всё только суета!" – подумал Шломо.
И он, и ослик тяжело дышали после подъёма в гору. Уже хорошо были видны освещённые факелами ворота. Шломо догадался, что в сумерках сделал круг и вернулся к городской стене. Он отпил из фляги, висевшей у него на поясе и протянул её старику. Тот поднёс её к глазам, чтобы рассмотреть при свете луны, и засмеялся.
– Так это ты забыл у меня флягу с таким знаком! – обрадовался он. – Я – нищий Шимон. Мальчишки меня дразнят Розовым Шимоном, они уверяют, что на рассвете уши мои становятся розовыми, – он засмеялся. – Мы беседовали с тобой в Овечьих воротах. Теперь вспомнил? Приходи и забери свою флягу.