Петров, молчаливый и уравновешенный - порода людей, из которых слово клещами не вытянешь, - трудолюбием, громадным жизненным опытом быстро завоевал такое уважение, что через полгода его избрали бригадиром, а к 1955 году он уже был наиболее авторитетным человеком в Петропавловске - главой профсоюза портовых грузчиков. Еще через десять лет, в шестидесятые, о нем опубликуют очерк на целую полосу "Литературной газеты", где будет рассказано, как впервые войдя в вагончик для перекура и отдыха, он увидел заплеванный пол, загаженный окурками, мусором, посреди и на котором восседали могучие чудо-парни, не признающие ни Бога, ни черта, никаких званий, напрочь вроде бы лишенные эстетического чувства, ни слова не говоря, молча вышел, вернулся с веником, ведром и тряпкой и отдраил столы, стены, пол до блеска. Затем проделывал уборку ежедневно, взяв добровольно на себя обязанность дневального…
14
Володя Литов вышел из зимней сессии с одним хвостом по математике.
Незначительный с виду эпизод за два дня до каникул полностью оставил Володю без средств.
Он случайно обратил внимание на то, как тихоня Киря странно как-то исчезает из комнаты, из общей компании, в середине дня направляющейся в подвал обедать. "Подвал" - так называли столовую, расположенную в церкви.
Володя вспомнил, что давно не видел Кирю Смирнова в столовой, вообще не видел его что-либо жующего; Киря сделался, если это возможно, еще более тихим и незаметным, почти что прозрачным. Казалось, он истаивает, одни глаза, излучающие свет, остались на бледном и похудевшем лице.
Никакого поста, ни простого, ни великого, кажется, не случилось на эти дни.
Володя, задержавшись в библиотеке, устремился позже обычного в столовую.
Киря Смирнов тихо брел по дороге из клуба в мужской корпус, медленно ступая по заснеженным колдобинам. Прошел мимо церкви, Володя хорошо видел, что не вышел из подвала, а именно шел мимо.
- Пойдем, Киря, поедим. Брыковский и Сухарев, наверное, давно отвалили.
Смирнов сделал неловкое движение, отпрянул от него. Поскользнулся, но устоял на ногах.
- Я не голоден… Я уже поел…
- Где ты поел?
- В столовой.
- Когда?
- Только что.
- Не темни, Киря. Только что ты идешь из клуба.
- Я… потом пошел в клуб, - сказал Киря, облизывая сухие губы.
Володя внимательно вгляделся в него.
- Скажи, у тебя нет денег? Постой, постой… Киря.
Тот пожал плечами и вымученно улыбнулся:
- Тютелька в тютельку на билет до Сталинграда.
- А как же ты в поезде? Завтра еще день?
- Не знаю. Как-нибудь.
- Наплевать. Идем в столовую. Какого черта!..
- Не говори так…
- У меня есть деньги. Потом отдашь. Киря, ты отдашь после каникул.
- Ты, Вова, правда, можешь одолжить?
- Му… прости, чудак ты, Киря! Сколько ты не ел? Сколько дней?
- Не помню.
- Загнуться захотел? Почему не сказал?
- Не говори никому. Не скажешь?
- Хорошо, не скажу.
- Я тебе верю.
Володя рассчитал, что из девяти оставшихся у него обедов он три употребит на Кирю и, если умерить аппетиты свои, сможет свободно продержаться шесть дней, иногда и с вечерним перекусом. Шесть дней - большой срок, там видно будет, авось что-нибудь где-нибудь подвернется.
Когда они приступили к еде, к их столу подошел Далматов и подсел к ним.
- Жрете? Молотки!.. А мне надо в Москву, к бабе одной. - Он говорил громко, грубо похохатывая. Все, о чем он рассказывал, было так неинтересно - тем более, что он не только мешал им есть, он протянул руку и взял кусок хлеба с их тарелки. Быстро его сжевал и потянулся за другим куском. Не спрашивая ни о чем, схватил володин стакан с компотом, спокойно развалясь на стуле, продолжал разглагольствовать и отхлебывал неспешными глотками. И Володя, и Киря стали быстро-быстро доедать суп, чтобы приняться за второе, - от Далматова все, что угодно, можно было ждать. - Кто мне до завтра тридцатник даст? Киря? Вовка? Завтра верну - железно! Гадом быть!..
Киря с печальным выражением покачал головой.
Володя, испытывая единственное желание - избавиться от назойливого жлоба, поделил в уме на два, предварительно вычтя предназначенную Кире сумму, и сказал:
- У меня только пятнадцать. Больше нет. Если ты мне не вернешь - на две недели останусь без копейки.
- Не бзди, Литов. Завтра железно. Молоток! - Он забрал деньги и ни завтра, ни послезавтра в общежитии не появился…
Почти все разъехались. Буквально несколько человек не захотели или не смогли уехать - в числе последних иностранцы, для которых поездка на две недели за границу и обратно была не по карману.
Володя остался на каникулы жить в общежитии.
Проводил время с Маришкой. По вечерам устраивались на танцах.
Однажды она затеяла для него чай с пирожными, в своей комнате накрыла стол. Он видел ее возбуждение, как она радуется и получает удовольствие от суеты, и вкладывает какой-то особый смысл в свою затею.
Но ему было неловко, оттого что не он, а она угощает его. Такое количество разнообразных пирожных - для него картина непривычная, вот тут и сказалось его уличное, дикарское воспитание. Кусок не лез в горло. Володя почти и не съел ничего.
Денег не было даже на сигареты. В то же время иностранцы, по сравнению с нашими студентами, имели стипендию царскую.
Он сидел на иголках.
Напряженный, зажатый. Хотелось, чтобы побыстрее закончилось чаепитие с пирожными, и тогда они выйдут на воздух, и он сможет вновь ощутить себя уверенным, независимым - самим собой.
Маришка не понимала, что происходит. Все ее приготовления были скомканы и обращены в никчемный мусор. От веселья не осталось следа, радостное возбуждение перешло в уныние, в угрюмость.
- Ну, Вова, возьми, пожалуйста. Какое тебе дать?
Он не мог спокойно смотреть на эту громадную пирамиду пирожных. Он и не задумывался о том, что и почему ущемляет его самолюбие, или привычку: никогда прежде он не видел перед собой на тарелке одновременно столько пирожных.
- Нет, не хочу!..
Кажется, Маришку его дурацкое поведение обидело не на шутку.
А после того, как они съездили в Москву в Третьяковскую галерею и их обоюдная недомысленная стыдливость сделала проблему из посещения туалета, осудив их на семь или восемь часов неудобства, чуть ли не мучения, - они оба, одинаково подгоняемые неудержимой потребностью, примчались назад в общежитие и здесь разбежались, едва попрощавшись на бегу, на долгих три дня.
Ему не хотелось ее видеть: он, не задумываясь, всю вину взвалил на нее. Она тоже не горела желанием встретиться.
Он ощущал постоянное неудовлетворение в ее присутствии.
Стоило ему расстаться с ней, и он начинал тосковать; уже через минуту реальная сердечная боль отравляла существование. Когда Маришка была рядом, боли не было, наступало спокойствие - но зато неудовлетворенность, какая-то скука овладевали им, и возникало желание распрощаться поскорей.
Он знал, что он чокнутый. Он был из тех людей, которым мысль о смерти, посетив однажды, западала в душу и не давала покоя. Приходили мысли о самоубийстве.
Все-таки языковый барьер мешал полному и всестороннему общению с Маришкой; возможно, он стыдился своих переживаний. Но с кем еще можно поделиться до конца откровенно, как не с любимой и единственной?
Неосознанная потребность выговориться и невозможность выговориться - в этом, наверное, скрывалась причина неудовлетворенности.
Именно в эти дни Володя должен был решить важную практическую проблему.
Комсточетыре разгоняли. Сперва грозили всем отказать в общежитии.
В один из дней как нельзя кстати - и к его громадному неудовольствию - явилась мама, нахмуренная, разгневанная тем, что он не дает о себе знать, наплевал на них, живы они, здоровы они - ему не нужно ничего и его нет; она была очень сердита и обеспокоена. И то и другое не понравилось ему, зажало ему нервы. Он тоже нахмурился и не мог по-доброму смотреть на нее.
Объяснить он ничего не умел: не знакомить в самом деле ее с Маришкой. В голову не пришло рассказывать о своей любви, о том, что он из-за любви на час не может отлучиться. Вот так будет дохнуть от голода, без сигарет, завтра и без крыши над головой - и никуда не уйдет, так и сдохнет.
Мама потрогала его кровать, выложила из сумки домашние продукты.
Взяла чайник и сказала, что сама найдет дорогу в кубовую.
Там она задержалась: у нее с вахтершей получился длинный разговор по душам.
Потом она встретилась с комендантшей.
Володя проводил ее на станцию. По возвращении тетя Оля, вахтерша, сообщила ему, что в комнате на втором этаже, над кубовой, освободилось одно место. С разрешения комендантши, он может занять его.
Володя боялся поверить в то, о чем услышал. Он знал, что в этой комнате живет Петров, Пеликан.
Почему Пеликан? - теперь он узнает.
Он будет жить с ним в одной комнате!
15
Контраст с комсточетыре был поразительный.
Всего четыре кровати. Радиоприемник. Настольная лампа с зеленым стеклянным абажуром. Никакого бардака - чисто, аккуратно. И - свет, сколько угодно, хотя бы до утра.
Из постоянных обитателей присутствовал один Модест. Он был детдомовский, и ему некуда было уехать.
Петров задерживался с приездом.
Заходили в комнату Валя Ревенко, Фаина, сидели подолгу, болтали о всякой всячине.
Однажды пришла Александра. Володя, наслышанный о ее талантах, робко помалкивал. Но недолго. Эта очкастая эрудитка притягивала его, в особенности когда он заметил, что его отношение небезразлично ей и за ее сдержанной и самовластной манерой открывается доброе внимание, способное обернуться, быть может, пониманием, - он понесся с горы.
Прочитал несколько своих стихотворений. Дал прочесть рассказ, еще незаконченный, переписанный разборчивым почерком на вырванных из тетради листах в клеточку. Они обособились и до ночи говорили о литературе. О жизни. О цели.
- Боря Петров тоже пишет стихи. Вы подружитесь.
Слова Александры прозвучали приятным подарком, согревшим сердце.
Он не без опасения ожидал первой встречи с Пеликаном. Если Модест встретил его хмуро и безразлично, не будет ли реакция главного сожителя враждебной? Слава Сорокин, правда, отнесся сразу к Володе как к своему, обрадовался появлению у них в комнате безобидного и незлобивого человека.
- Хорошие стихи?
- Разные. Но он ищет, старается понять. В чем-то вы похожи.
- Лет с тринадцати, всю сознательную жизнь, я знаю, - сказал Володя, - все-таки жизнь не имеет цели. Все умрут, всё умрет. Остальное - софистика… Зачем? Руки опускаются, и ничего не хочется. Скучно. Тошно жить. Тухлые зубрежники ходят на лекции и сидят, повторяют падежи. Их цели - в действительности дерьмо! Удивительно, сколько внимания уделяют пустякам, не задумываясь о главном. Сдать зачет - разве это цель жизни? Выиграть в баскетбол…
- А может, они правы?
- Как так?
- Жизнь дана - надо жить. По законам жизни. Кто-то из них, наверное, верит в Бога; это дает прочную основу.
- В комсточетыре со мной жил парень, Киря Смирнов. Он верующий, все о нем знали. Тихарь, блаженный… Бога нет; от страха принимают Его, как утопающий хватается за соломинку. И я бы с удовольствием поверил - но Его нет, Его нет!..
- Почему?
- Потому что как может Он быть в бесконечности в прошлом? В будущем бесконечно долго и далеко - еще куда ни шло. Но бесконечно в прошлом?
- Некоторые люди непосредственно ощущают Бога, соприкасаются с Ним. Именно из них - пророки, апостолы, передающие всем другим людям Божьи заповеди. Чудеса в давние и недавние времена засвидетельствованы многими очевидцами.
- Ты это серьезно? - Володя с недоверчивой усмешкой посмотрел на нее. - Все откровения и чудеса - либо гипноз, либо самогипноз. Полуобморочные фантазии. Психические процессы в мозгу экзальтированных человеков.
- А ты подумай, что такое бесконечность. Бесконечный ряд чисел. Он существует, мы знаем, что существует. Потому что неправда, что числа конечны: всегда можно добавить еще число, и еще число. Но мы можем его представить, понять? Мы знаем - но не понимаем. Одинаково неверно, что бесконечность четная, и неверно, что она нечетная, хотя всякое число либо четное, либо нечетное. Так и вера в Бога. Паскаль говорит, что можно знать - верить - что Бог есть, не понимая, кто Он такой. Мы вообще обо всем способны судить только с точки зрения нашей земной логики, а логика других измерений нам недоступна.
Он хотел бы ей сказать: "Прости меня, прости!" Но сидел, молча и неуютно поводя плечами, вспоминая со стыдом, как минутой ранее он вдруг подумал о ней как о непроходимой дуре.
Зная себя, он боялся смотреть ей в глаза: наверняка его мысль она тогда же прочла без труда на его по-идиотски наивной физиономии.
А она забавлялась симпатичным мальчишкой, его горячностью, выплескивающей то телячьи восторги, то страдальческую меланхолию; он не хотел оставаться успокоенным, он тоже обостренно искал по широкому кругу. При том в ее планах было укрепить взаимную симпатию с человеком, который на многие месяцы остается под одною крышей с Пеликаном и, скорее всего, сблизится с ним.
- И ты думаешь, - медленно произнес Володя, - что наше "я" это и есть наша душа? Где она? В каком месте?
- Ни в каком, - ответила Александра.
- Вот тело. Вот мозг - в нем разум и память; здесь мысли. Это - душа?
- Нет. Это все земное. Душа, дух - иное. Совсем иное. Она в нас, но мы почти не ощущаем ее. Она сокрыта в нас.
- И ты веришь во все это?
- Она оказывает на нас влияние, - продолжала Александра. - А мы своими поступками, своими мыслями и словами влияем на нее. И ты, если внимательно присмотришься к своим чувствам, увидишь, как нечто - твоя душа - подталкивает тебя в какую-то сторону, к каким-то действиям, а другие пути перекрывает, словно выстраивает преграду… Ты творческий человек, Вова, у тебя связь с космосом. И ты не можешь не чувствовать эту связь. Ты просто не понимал сам, что означает твое внутреннее состояние. - Она вдруг улыбнулась. - Мы все искалечены нашим воспитанием, увы, с пеленок нам преподали пресловутый атеизм: из-за него мы такие несчастные и убогие. Слово бог для нас чуть ли не презренное слово, а душа - измышления мистиков.
Он с удовольствием отметил, как чутко она владеет разговором; ее переход к "мы", смягчающий и отводящий критику от собеседника, - был ему хорошей наукой.
Восхищение собеседницей усиливалось с каждой минутой. Он был по-настоящему счастлив.
Толик Сухарев с его плоскими шутками, дубина Далматов, и даже… томительные часы с Маришкой не шли ни в какое сравнение с упоительным разговором, который подарила Александра, - это не было просто беседой, разговором, это было что-то другое, чему не находилось слова в его словарном запасе. Спустя годы к нему придет это слово - из индийских источников, от йогов, умеющих из общения сделать подобие молитвы.
Он спросил после минутного колебания:
- Александра… ты, значит, тоже верующая?..
- Есть такое представление, что вся наша жизнь - сон. Душа видит сон, ей снится все, что вокруг. А настоящая жизнь, главная жизнь там, в другом измерении. Но мы, естественно, не можем участвовать в жизни. Мы можем только смутно - не все, некоторые из нас - помнить о ней. А пока мы здесь, на Земле, запрятанные в плотные формы, - движемся в земном сне.
- Тогда очень скоро все мы проснемся. - Володя отреагировал мгновенно. - Что такое сорок лет? пятьдесят лет? Все умрем. Всё умрет.
- А может быть, начнем жить? Рембо написал, что настоящей жизни нет: мы живем не в том мире.
- Не знаю. Очень красиво, прекрасно - но не знаю.
- Не все сразу, Вова. Ребенок, выйдя на волю из утробы матери, первые недели все видит перевернутым. Потому что там он сидел кверху ножками.
Александра была права: опыт предыдущей жизни, то, к чему привык, чему научили, - заполнял сознание.
У него был период замечательной способности, утерянной позднее, жить в потоке чувств, образов, имеющих цвет, запах и звуковую окраску, - бесчисленного множества слов, словосочетаний. Пульсирующий океан метафор и рифм наполнял его. Все это бурлило и выливалось изнутри, из самой души.
Напряженные раздумья терзали сердце. Порой, ощущалась настоящая физическая боль. Неприемлемы были для него те, кто решил развлекаться и делать карьеру, - сам он мог лишь искать и мучиться.
Но из детства сохранялась любовь к радости жизни, к веселому общению, смеху, шутке.
16
Райнхард Файге - студент немец - сидел у окна электрички, напротив Володи.
Его голубые, невинные глаза взрослого ребенка смотрели по сторонам с неослабевающим интересом. Жирные щеки не вызывали брезгливого чувства, как это было в начале знакомства. За полгода Райнхард вполне прилично освоил русский язык.
Рядом с ним поместился Надарий Гордуладзе, опальный грузин, ставший тише воды. Второкурсник механик. Злобный враг Пеликана, когда-то угрожавший и Володе после танцев - хотел увести Маришку.
Его не исключили из института. Объявили строгий выговор с последним предупреждением.
А рядом с Володей сидела девушка, его однокурсница, но из другой группы - Инна, невзрачная зубрилка и дурочка. Она и Володя побывали в Москве на лабораторных занятиях: основное здание института находилось в Москве. В Голицыно учились только первые два курса.
Теперь все четверо уезжали с Белорусского вокзала - чужие, если не чуждые, друг другу - поистине чудом объединились в одну компанию.
Вагон дернулся, платформа медленно поплыла назад.
В соседнем отсеке мужчина стучал ладонью по стеклу и кричал в открытое верхнее окно:
- Быстрее!.. Быстрее сдачу!..
Мороженщица на платформе на покупателя не смотрела, намеренно медленно считала деньги.
- Ах, провались ты!.. Ах, чтоб тебя!..
Ее уж не видно стало.
- Не отдала! ах, чтоб тебя!..
Он сжимал в руке пачку пломбира.
- Сколько дали? - спросил Володя.
- Да тридцатку я ей отдал!.. Сволочь!.. Видишь, как она, - "не успела"…
- Да-а… Сперва надо сдачу взять. А после платить, - сказал Володя.
- Да кто же даст? - удивился мужчина.
- Сволочь! - повторил Райнхард. - Не отдала!.. Сука!
Инна покраснела и завертелась, как на иголках, словно хотела встать и уйти на другое место.
- А ты не смущайся, - сказал Надарий. - Он не понимает, чего говорит.
Мужчина с мороженым вдруг перегнулся к Надарию через спинку скамьи:
- Я тебя знаю. Как пить дать - ты приходил еще с одним в Вязёмы к моему пацану.