- Какое ребячество! Ну, перебьете вы Романовых, придут Голицыны или Долгоруковы. Разве в царской фамилии дело?
- Не только. Надо отдать тысячу молодых жизней, чтобы очистить страну для будущего.
- Как кровожадно и как ребячливо! Не сердитесь, но инфантильность - ваша болезнь. На ненависти и убийствах ничего чистого не создашь. Вас когда-то сильно обидели, и вы обозлились на весь мир.
- Ничего подобного. Я ненавижу только власть. А народ я люблю.
- Как вам это удается? - сказала она с чуть комическим удивлением. - Можно любить Ваньку, Петьку, Дашку, а общность, к тому же столь неопределенную, любить нельзя.
- Почему нельзя любить народ? Его страдания?
- Это стихи. Крестьяне - народ?.. Вы любите крестьян?
- Конечно.
- А вы их знаете? - перешла в наступление Мария Александровна. - Вы же городской, слободской человек. Зажиточных крестьян вы любите?
- Смотря кого считать зажиточным. Кулаков на дух не выношу.
- А кто такой кулак? Две лошади и три коровы - кулак?
- По нашим местам - да.
- Одна лошадь, две коровы?
Старков промолчал.
- Значит, вы любите безлошадных и с одной лошадью. А если так: вы его любите, а он взял да вторую лошадь купил? Конец любви? С коровами мы вовсе не разобрались. По вашим местам две коровы много, а на Орловщине меньше четырех не держат. Без реестра с такой любовью не справиться. А сколько ваша любовь позволяет держать свиней, коз, овец, кур?
- Что вы из меня дурака делаете? - разозлился Старков. - Я рабочих люблю.
- Но их так мало в России. Куда меньше, чем дворян, чиновников, торговцев, военных, врачей, учителей.
- Я люблю всех простых людей. Которые не эксплуатируют народ.
- А как быть с Пушкиным?.. Львом Толстым?.. Декабристами?.. Герценом?.. Они-то ведь не простые и по-вашему - эксплуататоры. Поместья, деревни, земля, челядь. Вам бы моего Кирилла любить. От имений он отказался в пользу сестер. Мы жили только на его жалованье.
- Вы бойкая дама! - почти с восхищением сказал Старков. - Умеете запутать. Конечно, я в пансионах не обучался. А вы не просто дурачитесь. Хотите что-то доказать.
- Да?.. Может, то, что вы никого не любите и не любили? Даже самого себя, - сказала она, словно советуясь.
- Себя-то уж точно. Кабы любил, не был бы тут. Только вам-то что с этого?
- Мне?.. - Она задумалась. - Наверное, я защищаю слово "любовь". Ваша любовь к простому народу - злость на своих обидчиков.
- Каких обидчиков?
- Вам лучше знать…
На этом разговор оборвался. Старкову принесли обед, и Мария Александровна стала поспешно собираться.
- Я завтра приду, - сказала она на прощание…
…Тюремный врачебный кабинет. Обнаженный по пояс Старков стоит перед врачом. Тот снимает повязку с его плеча.
- Удивительно! - говорит врач. - Никаких следов.
- На мне заживает как на собаке, - сказал Старков.
- Ну и здоровье у вас! Вы физиологический уникум. И главное - я никогда не встречал такой крепкой нервной системы. С вас хоть диссертацию пиши.
- Рад послужить медицинской науке! - пошутил Старков. - Но и от вас кое-что потребуется. Великую княгиню подослали?
Врач улыбнулся наивности вопроса, но ответил серьезно:
- На таком уровне это исключено.
Старков задумался.
- Мария Александровна сильно набожная?
- Без фанатизма. Насколько мне известно. Глубоко верующий человек. Ею движет собственная совесть.
- Совесть - дело обоюдное, можно сказать, палка о двух концах, - как-то странно поглядел на врача Старков. - И меня тоже подвигла совесть…
…Камера. Старков сидит на табуретке с обмотанной полотенцем шеей, а Мария Александровна ловко взбивает в никелированном тазике мыльную пену.
- Почему у вас такой недоверчивый вид? Я отличный брадобрей. Брила раненых в госпиталях. И мужа, когда ему раздробило кисть. А он, знаете, какой привереда… был.
- Да уж представляю, - проворчал Старков.
- Прибор английский. А бритва золлингенская. Муж признавал только первоклассные вещи.
Мария Александровна принялась точить бритву.
Старков искоса следил за ее зловещими движениями.
Она добавила пышной пены на щеки Старкова и, закинув ему голову, поднесла острое лезвие к беззащитному горлу.
И вот Старков выбрит, спрыснут одеколоном, припудрен. Провел ладонями по атласным щекам.
- Это работа!.. Я бы на вашем месте иначе распорядился.
- О чем вы?..
- Ведь вы меня ненавидите. И должны ненавидеть, и никакой Боженька вам этого не запретит. Я лишил вас всего. И как хорошо - чик по горлу. И отвечать не придется: самоубийство в порыве раскаяния.
- Ну и мысли у вас! - Она вытирала бритву и отозвалась ему как-то рассеянно, машинально… Затем услышанное дошло до сознания. - Почему террористы такие пугливые? А Кирилл Михайлович ничего не боялся. Он знал, что за ним охотятся, но не предпринимал защитных мер.
- С этим позвольте не согласиться. Он задал мне работу.
- Вы сами перемудрили. Он был вполне беззащитен. Но террористы слишком осторожничают.
- Это неправда! - с силой сказал Старков. - Я канителился, потому что не хотел лишней крови. Ваш муж всегда был окружен мальчишками-адъютантами, какими-то прилипалами, холуями-чиновниками и душками-военными. Наверное, все они заслуживали бомбы, но я их щадил.
Она долго и очень внимательно смотрела на него.
- Это правда, - сказала тихо. - Теперь мне понятно, что было на площади. Вы помиловали наших мальчиков. Вы дали всем уйти. И ведь вы сильно рисковали. Вас уже заметили.
Старков молчал, но видно было, что восхищение Марии Александровны не доставляет ему удовольствия.
- Я знаю все подробности. Собрала по крохам… А если б машина не завелась? - спросила она вдруг.
- Одним толстозадым адъютантом стало бы меньше.
- Но как же так?.. Он-то чем виноват? - Гримаса боли исказила лицо. - Ведь у него мать, невеста…
- У всех матери, жены, невесты, сестры. И у брошенных в тюрьмы, и у каторжан, и у солдат, которых ваш муж укладывал штабелями под Плевной. И у меня была мать-нищенка, и у всех несчастных этой страны. Только властям нет дела до них.
- А у вас была невеста? - живо спросила Мария Александровна, не тронутая социальным пафосом.
- Никого у меня не было, - хмуро ответил Старков.
- И никто вас не любил и вы никого не любили?
- Обошлось. Бомбисту это ни к чему.
- Не всегда же вы были бомбистом.
- По-моему, всегда. Как начал чего-то соображать.
- И всегда вы были таким беспощадным? Никогда, никогда не знали жалости?
Старков молчал.
- Почему я, женщина, ни о чем не боюсь говорить, даже о самом горьком и больном, а герой боится? Очень щадит себя? - Она его явно поддразнивала.
- Я не боюсь. Не хочу. Потому что сам себе противен.
- Это другое дело, - согласилась она. - Тут нужно большое мужество.
Самолюбие Старкова было задето.
- Вы слышали о рязанском полицмейстере Косоурове?
На экране возникает Рязань, и весь последующий разговор идет на фоне города, собеседников мы не видим. Студеная февральская зима, когда с Оки задувают ледяные ветры, закручивая спирали метелей. Только что закончилась обедня, народ валит из церкви. Сперва высыпала голытьба, затем разнолюдье: чиновники в шинелях на рыбьем меху, учителя, торговцы, курсистки, военные, наконец, двинулась избранная публика: купцы в шубах на волке, модные врачи, предпочитающие подстежку из лиры, губернская знать в бобрах, их разодетые жены, нарядные дети. Кучера с необъятными ватными задами, каменно восседающие на облучке, подают им роскошные сани с меховой полостью. Пар морозного дыхания большой толпы уносится к бледно-голубому небу.
На этих кадрах идет такой разговор:
- Я его знаю, - говорит Мария Александровна. - Он проделал с мужем турецкую кампанию. Храбрый офицер и хороший человек.
- Очень хороший, - насмешливо подтвердил Старков. - Бросил в тюрьму моего однокашника по уездному училищу.
- За что?
- За прокламации.
- Закон есть закон. Да и не Косоуров его посадил, а какой-нибудь мелкий чин.
- Все равно. Моего друга пытались завербовать, и он повесился в камере.
- Бедный мальчик! С такой нежной психикой лучше сидеть дома. Но при чем тут Косоуров?
- При том, что я его приговорил. Хотя мне со всех сторон пели о его доброте, ранах и дочках-бесприданницах. Но я помнил Лешку-повешенца и с пистолетом в кармане встретил Косоурова у паперти церкви Николы Мокрого…
Сквозь толпу пробивался рослый человек в дохе, валенках и овечьей шапке. Это Старков, только моложе, худее и скуластее. Он ищет свою жертву.
Как нагретый нож сквозь масло, рассекает Старков толпу, бесцеремонно расталкивая людей и даже не огрызаясь на их возмущенные вскрики. И вот он увидел полковника Косоурова в шинели, фуражке и узких кожаных сапогах. Полковник поджидал у поребрика тротуара свои санки, которые почему-то запаздывали. Старков огляделся. Рядом зиял зев подворотни, до нее было шага три-четыре. Он перевел взгляд на полковника и, сунув руку в карман, нащупал рукоять пистолета. Удивительно жалко выглядел его враг вблизи. Он притоптывал, по-извозчичьи охлопывал себя руками крест-накрест, зубы его слышимо выбивали дробь.
Косоуров столкнулся с пристальным взглядом незнакомого человека и жалобно проговорил отвердевшими губами:
- Ну и холодняшка!.. Рук, ног не чую, душа в льдинку смерзлась!.. - и засмеялся дребезжащим стариковским смешком.
Полицейский, злодей, палач - нет, бедный брат в человечестве, замороченный жизнью неудачник, окоченевший старик, доживающий скудную жизнь.
Рука Старкова так и осталась в кармане. Тут подкатили неказистые саночки, запряженные сивой лошаденкой. Косоуров сел в них и, будто догадавшись тайной душой о непростой связи с прохожим человеком в дохе, помахал Старкову рукой…
…И снова тюремная камера.
- Как это прекрасно! - воскликнула Мария Александровна. - Жаль, что вы не встретились взглядом с моим Кириллом. Он остался бы жив.
- Нет, - жестко сказал Старков. - И Косоуров не был бы жив, попадись он мне сейчас. Я дал ему уйти, а он накрыл явку. Я предал товарищей своей мягкотелостью. Это был урок на всю жизнь.
- Но ведь Косоуров не входит в вашу тысячу, - сказала Мария Александровна. - Сколько же придется убивать, чтобы построить этот храм на крови?
- Но храм будет!
- Какой ценой! На злодействе может взойти вертеп, а не Божий храм.
- Звучно сказано, но мимо. Зря я вам рассказал, вы ничего не поняли.
- Поняла: у вас в жизни был добрый поступок. Вам это зачтется.
- Говорю, вы ничего не поняли! - сказал Старков. - Это мой провал, стыд, предательство!
Он сунулся за своим табачным запасом.
- Подождите, - сказала Мария Александровна. - Я принесла вам папиросы.
В камеру заглянул надзиратель.
- Осмелюсь доложить, Ваше Высочество, господину преступнику положена прогулка!..
…Мария Александровна и Старков сидят на скамейке во внутреннем дворе тюрьмы. Она роется в своей вместительной сумке и достает плоскую деревянную коробку, похожую на пенал. Открывает ее и протягивает Старкову: там лежат длинные тонкие папиросы.
- Медом пахнут, - заметил Старков.
Он взял папиросу, покрутил в пальцах, чтобы лучше курилась, посыпались табачинки.
- Слабая набивка. Самонабивные? - спросил он, прикуривая от зажженной ею спички.
- Да, муж всегда сам набивал. Он много курил. Я ничего в этом не понимаю, но табак должен быть очень хороший.
Старков инстинктивно вынул папиросу изо рта, ведь ее касались руки убитого. Но, заметив довольное выражение на лице Марии Александровны - как же, потрафила! - пересилил отвращение.
- Это из экономии? - спросил с улыбкой.
- Да! - простодушно откликнулась Мария Александровна. - У мужа был принцип: не бояться случайных трат и экономить на повседневном.
- Как понять?
- Он мог выбросить уйму денег на арабского скакуна или английское ружье, но у нас был очень простой стол…
- Представляю! - не удержался Старков, пуская голубые кольца дыма.
- Правда, правда, мы не ели убоины. Каши, овощные супы, салаты, иногда рыба, которую муж сам ловил.
- Вы что - толстовцы?
- Нет. Муж говорил: не хочу есть трупы животных. А мы все делали по его уставу. Я не прибедняюсь, но мы обходились самым скромным гардеробом, я перешиваю старые платья, вяжу теплые вещи, штопаю, латаю. Мальчики сами себя обслуживают. Мы держали одну прислугу на все, теперь взяли приходящую.
- Но у вас же имения, - удивленно сказал Старков. - Романовы - самые богатые помещики России.
- Не самые богатые, - улыбнулась она. - И не все. Я говорила вам: мы жили на жалованье мужа. Сейчас на пенсию. Он отдал свое состояние младшим сестрам, у них не сложилась жизнь, а на остаток содержал вдовьи дома.
- Что еще за вдовьи дома? - с плохо скрытым раздражением спросил Старков.
- Там живут солдатские вдовы и сироты. Вы не думайте, - сказала она с поспешной деликатностью, - в их положении ничего не изменилось. Муж отдал необходимые распоряжения на случай своей смерти.
- Так что вдовы и сироты не пострадали, - ядовито уточнил Старков.
Она не обратила внимания на его интонацию.
- Слава Богу, нет. А свои средства я передала приюту для брошенных детей и небольшому женскому монастырю.
- Неплохие у вас средства!
- Были. Я не прибедняюсь. Но мы вовсе не такие богачи, как может показаться.
- Вам ли жаловаться! - сказал Старков и осекся, вдруг сообразив, что гражданское негодование едва ли уместно, когда оно обращено к вдове убитого им человека.
- Я не жалуюсь. Просто объясняю наши обстоятельства. Люди очень плохо знают жизнь друг друга и не стараются узнать. Милее самому придумать.
- Но вы же не станете утверждать, что все Романовы только и знают, что заниматься благотворительностью, - запальчиво сказал Старков.
- Нет, не стану, - ответила она мягко. - Люди все разные. Романовы в том числе.
- Богатые люди разные, а бедняки все одинаковы.
- Я… я не понимаю, - растерянно проговорила Мария Александровна.
- Беднякам не на что и незачем иметь свое лицо. Не до жиру, быть бы живу.
- Думаю, вы не правы. Человеческий пейзаж во всех слоях разнообразен. Но мне, конечно, трудно судить. - Она вдруг спохватилась. - Засиделась я. Мне давно пора к моим… другим мальчикам… Не сердитесь. Иногда мне кажется, что вы тоже мой мальчик, которому я сейчас больше нужна. Хотя и там не сладко. Кирилл Михайлович был замечательный отец - строгий, требовательный и по-умному заботливый. Он хотел сделать из них настоящих мужчин. Не знаю, справлюсь ли я. Но доброе семя заложено… Скажите без ломанья, чего бы вам хотелось?
- Ничего, - отрубил Старков, которому не понравилось ее сюсюканье над детьми.
Пока они говорили, откуда-то - не слишком издалека - доносились глухие, мерные удары. Видимо, что-то изменилось в атмосфере, и удары стали громче, звучнее.
- Какой утомительный аккомпанемент! - досадливо бросила Мария Александровна.
- Виселицу сколачивают, - невозмутимо произнес Старков. В глазах ее отразился ужас.
- Нет! Нет!.. - Она зажала уши. - Какая виселица?.. Тупой административный раж!..
Старков насмешливо улыбался, пуская голубые кольца дыма.
- Идемте отсюда!
- Не могу, - посмеивался Старков. - Мне положено полчаса дышать воздухом.
- Это бог весть что!.. - металась Мария Александровна. - Я скажу коменданту!..
- Внимание! - поднял палец Старков. - Княжеское слово уже подействовало.
Мария Александровна убрала руки с ушей - действительно, удары топора прекратились. Она несколько мгновений молчала, переводя дыхание. Затем к ней вернулось обычное доброе расположение духа.
- Что вы скажете о фруктах? - спросила она.
- Не люблю.
- Что-нибудь сладкое?
- В рот не беру.
- Вино?.. Наверное, запрещено?
- Я не пью.
- Книги?
- Я пишу свою книгу… в голове.
- А не хотите на бумаге?
- Нет. К перу меня сроду не тянуло.
- Чем же вы жили?
- Тем же, ради чего умираю…
Она сделала протестующий жест, который Старков оставил без внимания.
- …Своим единственным поступком, который вам мерзок.
- Я этого не говорила, - сказала она истово. - Он мне ужасен, это другое… Вы человек своей идеи, своей правды, как Кирилл - своей. Я вашей правды не принимаю, но уважаю характер. Ладно, скажите быстро свое желание.
- Кувшин ледяной воды утром.
- Зачем?
- Я привык окатываться холодной водой. Хорошо бодрит.
- Какой вы молодец! - восхитилась она. - Сколько в вас жизненной силы. Вам жить и жить!..
…Через наплыв, будто продолжается вчерашний разговор, возникает камера и наши герои в привычной позиции: Мария Александровна вяжет, а Старков курит, лежа на койке.
- Я все думала над вашими вчерашними словами, - говорит Мария Александровна, - что у вас никого не было. Почему жизнь так немилостива к вам? Разве может быть молодость без любви?
- Очевидно, может.
- Вы обманываете меня. Не хотите говорить. Никогда не поверю, чтобы такой молодой, красивый, сильный человек ни разу не обнял девушку.
- Ах, вот вы о чем!.. Вы это называете любовью?..
…Воскресное гулянье на реке. Невдалеке виднеются кирпичные строения маслобойной фабрички. С противоположной стороны к речной луговине подступает густой смешанный лес.
Фабричные девушки водят хороводы, украсив головы венками полевых цветов, другие, лежа на траве, поют:
Ночь темна-темнешенька,
В доме тишина;
Я сижу младешенька
С вечера одна.
В стороне с брошюрой в руке пристроился на пеньке Старков. Он делает вид, что весь ушел в чтение, а сам нет-нет взглянет на веселящихся фабричных.
К нему подошла девушка, востролицая, из тех хожалочек, о которых говорят: оторви да брось.
- Чего киснете, молодой человек?
Старков оглядел ее снизу вверх - от загорелых, исцарапанных травой ног до пшеничных кудрей.
- Книжку учу.
- От книжек голова болит, - засмеялась девушка. - А вам не хотится в рощу пройтится?
Будто нехотя, он поднялся, отряхнул брюки, сунул брошюру под ремень. Они пошли к роще…
…Лесная тропка. Садится солнце, заливая стволы берез своим пожарным светом. Вверху еще светится небо, а в западках, балках, буераках копится тьма. Девушка повисла на Старкове. Он деревянно смотрит вперед.
- Так и будем глину месть? - спросила девушка.
Старков беспомощно огляделся.
Она схватила его за рубашку и потащила прочь от тропинки. С размаху упала на груду палой листвы у подножия клена. Старков упал рядом с ней.
- Ну, чего же ты? - сказала девушка.
- А чего?
- Чего не целуешь?
- А как?
- Брезгуешь? - Девушка сделала попытку встать.
Он схватил ее за руку и вернул на место.
- Да не брезгую, - зашептал пересохшим ртом. - Не умею. Понимаешь ты, не умею!