- Не так экспансивно, молодой человек, - сказал он. - Командование Добровольческой армии охотно верит вашему чистосердечному раскаянию. К тому же не наша задача обострять отношения с офицерством. Гражданская война потребовала чрезвычайно деликатной политики. Конечно, можно бросаться в атаки, как это сегодня сделал Сергей Леонидович Марков, но цели нашей организации слишком обширны и многогранны, чтобы все решить только фронтальным ударом. - Алексеев снизил голос: - В среде большевиков зреет разложение. К власти привыкали веками, молодой человек. Веками. Борьба отдельных честолюбцев разъединит их силы. Поэтому необходимо углубить щели, умело углубить, и, может быть, тогда не придется тому же Маркову или Неженцеву рисковать своими храбрыми и честными сердцами. Вы, надеюсь, понимаете, о чем я говорю?
Шаховцов склонил голову.
- Посылать в среду врагов неизвестных людей - значит сознательно обрекать себя на провал, - откровенно сказал Алексеев. - Вы уже заслужили доверие. Теперь вы возвращаетесь как бы овеянный ореолом храбрости. Вы дрались. Вы быстро выдвинетесь и поможете нам, воссоздающим великую Россию.
- Я чрезвычайно признателен вам, ваше высокопревосходительство, - сказал Шаховцов, чувствуя, как у него горят уши.
- Вот и отлично, - Алексеев поднялся, - за подробными инструкциями зайдите к Ивану Павловичу, - поймав непонимающий взгляд Шаховцова, добавил: - Романовскому.
Утром Шаховцов вышел из дома. На улице сразу же наткнулся на труп. Убитый приник плечом к обомшелому забору. Возле - дорога, изрезанная колесами, и широкие следы подошв, подернутые беловатой пленкой льда.
Шаховцову захотелось повернуть убитого. Посмотреть, не знаком ли, но из переулка навстречу ему выехала повозка. Он зашагал, пальцами нащупав кумачовую повязку шапки.
На повозке лежали, сваленные как попало, трупы. Лошади понуро двигались. Подводчики остановились у забора, взяли убитого за плечи и ноги и, качнув, умело швырнули наверх. Казалось, что этим делом они занимались уже давно. Поцукав на лошадей, двинулись дальше.
По площади бесконечно двигались обозы. Крестьяне возвращались в село. Обочь дороги, по хрусткому снежку, гнали курдючных овец, похлопывая бичами. Вот узкие следы батареи, обмерзшие кучки навоза, остатки сена. Овцы подхватывали сено, меленько жевали, блеяли. С Шаховцовым многие крестьяне здоровались, соболезнующе на него поглядывая. Он был представителем хотя и разгромленного, но близкого им красного отряда.
Шаховцов вздрогнул. Кто-то звал его по имени. Оглянулся. К нему подбежал Сенька, в сапогах, в знакомой шинелишке.
- Дядя Василий, - обрадовался запыхавшийся Сенька, - дядя! Вот папане радость будет.
- Он жив? - изумился Шаховцов, слышавший рассказ Брагина о смерти Егора.
- Жив, - заулыбался Сенька, - я его выходил да еще дедушка один. Пойдемте. - Он потащил его. - Моего батю ни пуля, ни штык не берет.
- Значит, отец все же ранен, - неуверенно улыбаясь, сказал Василий Ильич, не поспевая за шустрым мальчишкой.
Шаховцов обрадовался Сеньке. С его появлением он снова вступал в жизнь ясную и простую, до этого казавшуюся ему совершенно потерянной. Беседа с Алексеевым окунула его во что-то смрадное. Главное падение произошло чрезвычайно быстро, и все подробности бродили в памяти, как остатки страшного, болезненного сновидения. Но вот яркие воспоминания… Честное слово офицера, данное Алексееву, какие-то унизительные подписи, отобранные у него сухим и корректным Романовским. Нелепые поздравления Брагина, потом Карташева, потом Гурдая…
Когда еще затемно уходили полки Добровольческой армии, он настоятельно просился в строй. Его не пустили, и он ясно, как сейчас, видит Алексеева, вышедшего на крыльцо вместе со своим взрослым сыном и высоким черноволосым адъютантом. Генерал узнал его, но, не поклонившись, оглядел холодным и чужим взглядом. Хотелось броситься к нему, попросить избавления, отказаться от обещаний, но этот отчуждающий, безразличный взгляд точно пригвоздил его к месту. Потом, словно сквозь туман, он видел Алексеева, опустившегося на сиденье рядом с сыном. Тележка сразу исчезла, нырнув между качающимися крупами лошадей текинцев, вытягивающихся в походную колонну вслед за Корниловым.
Когда он видел Брагина? Чуть позже. Брагин взял его руку, откровенно и цинично поздравляя. Он видел розоватый жировик у уха есаула, короткий средний палец со сморщенным ногтем. Ни жировика, ни искалеченного пальца он раньше не замечал, и эти детали как-то заслонили всего Брагина.
- Меня посылают на линию обороны Покровского, - сказал ему есаул. - Она проходит примерно на высоте Усть-Лабы - Кореновской. Надо предупредить Покровского о нашем приближении. - Брагин опустил руку и панибратски похлопал его по плечу: - Мы будем почти в одинаковом положении. Нам обоим будет худо.
Потом Брагину покричали, и он присоединился к колонне Кутепова. Шаховцов знал Кутепова как бывшего командира Преображенского полка, и ему было странно видеть его с винтовкой на ремне, фельдфебельским голосом подсчитывающего ногу. Офицерская рота проходила мимо. У них был деловой, бесстрастный вид, пестрели разнообразные погоны, надетые поверх шинелей, венгерок, дубленок.
Теперь везли обнаженных мертвых людей, убитых теми, ушедшими. Шаховцова поторапливал мальчик, не знавший всей глубины его падения. Как бы посмотрел он на него, если бы узнал? Шаховцов на мгновение закрыл глаза, остановился.
- Дядя Василь, аль заболели? - спросил Сенька. - Я вас сейчас знаете чем накормлю?
- Чем? - встрепенулся Шаховцов, насильно улыбаясь.
- Фасолевым супом. Папане наварили, а он не ест. Чуть-чуть языком поворачивает. Язык черный какой-ся, сухой, острый…
Мальчик дальше двигался молча.
- Неженцев, - тихо произнес он.
- Что? - изумился Шаховцов.
- Неженцев, говорю, гад.
- Что Неженцев?
Сердце Шаховцова заныло.
- Нашего Баварца увел. Тонкий, хитрый, а еще в черкеску вырядился, Георгия нацепил. Воряга. Я его ког-да-сь угадаю.
Сенька по пути поведал о встрече с Неженцевым, скупо упомянул о расстреле пленных и снова замолк.
Село возвращалось к жизни. Уже появились мальчишки. Они собирались в кучки, разыскивали затоптанные гильзы и сосредоточенно-сурово останавливались поодаль от убитых.
Солнце поднялось высоко, и деревья перекидывали через заборы короткие тени. По голубоватому небу протянулись косые перья облаков, длинные и неподвижные. Светлыми прямыми столбами поднимался дым растопленных очагов.
Подошли ко двору, где приютили Мостового. Двухстворчатые ворота были раскрыты, во дворе с мажары сгруживали скарб. Вернулась семья.
- Ничего, мужики-ставропольцы… - солидно заметил Сенька, тщательно отирая ноги, - за нас идут. Их не обманешь.
Мостовой лежал худой и черный. Руки вытянулись вдоль тела, острый кадык двигался быстро, будто под кожей перекатывался орех.
- Егор Иванович, - сказал Шаховцов, подсаживаясь и снимая шапку.
- Батя не узнает вас, дядя Василий, - тихо сказал Сенька, отводя его к столу, - нехай спит, может, даст бог, выдужает.
Сенька говорил нарочито грубо, но голос дрожал, и большого труда стоило мальчишке выдержать этот солидный тон.
- Что ж теперь делать? - спросил Шаховцов Сеньку, как равного.
- Домой надо.
- Далеко домой. Можно ли?
- Фершал говорит, сразу нельзя, а потом можно. Вот железной дороги нету, а то поездом бы. - Сенька покусал губы. - Вы, дядя Василь, пока в часть не идите, постерегите батю, а я пеши смотаюсь в Покровку, может, Каверины коней дадут.
Шаховцова обрадовала сметливость мальчика. Ему хотелось придумать еще что-нибудь, настоящее, спасительное.
- Надо спешить, Сеня. Уход нужен хороший, питание. В Екатеринодар отправим. Там хорошие врачи… - Он осекся: ведь на Екатеринодар пошел Корнилов, враг Мостового. - Пожалуй, лучше через Покровку, - тихо добавил он. - Только как же туда пешком добираться?
Подошел дед, поздоровался, пристально оглядел Шаховцова.
- До Покровки довезем, - сказал он, - я уже с сыном советовался. А там устроитесь.
- Видите, какого я себе дедушку разыскал, - обрадовался Сенька, - получше Харистова, - отмахнулся, скривился, - паралик его разбей, того Харистова. Через его два кадета с мушки ушло, может, батю бы выручил.
Сенька рассказал о случае во время атаки корниловского полка.
- Жилейцев разыскивал середь мертвяков. Нет-нет да и пригляжусь, - продолжал Сенька, - ведь двенадцать человек батя за собой увел, с кого-кого, а с него в станице спросят…
- Нашел жилейцев? - бездумно спросил Шаховцов.
В глазах мальчишки появились радостные огоньки.
- Нет. Ни одного середь мертвяков… Да разве я всех оглядел, их по всему селу накидано… Ну, что было, то прошло. Пойду, дедушка, во двор, погляжу, какие там у вас кони, у ставропольцев. Может, я пеший швидче доберусь.
ГЛАВА XVII
Кружным путем Мостового привезли в Жилейскую. Извещенный телеграфно, на полустанок прибыл Батурин. Он мимоходом пожал руку Василию Ильичу и, приблизившись к раненому, оправил овчинную шубу, что прикрывала Егора. Мельком оглядел Доньку, укладывавшую в мешок кое-какие вещи.
- Сам не можешь, Егор? - спросил он.
Мостовой скривился от боли.
- Пожалуй, не смогу.
- Снесем, - сказал Павло и взялся за носилки. - Сенька, прикажи кучеру прямо к поезду подавать.
- Вроде нельзя, дядя Павло.
- Для такого дела можно.
Тачанка въехала на перрон. Жеребцы испуганно толкались на непривычном асфальте. В поезде, составленном из товарных и пассажирских вагонов, ехал вооруженный отряд со знаменами и пулеметами. Из теплушек высыпали бойцы. Батурин оглядел их, указал на Мостового.
- Корнилов пометил, - процедил он, сдвигая челюсти.
Отряд двигался против Корнилова. Все стояли молчаливо, выжидательно.
- Мы его позже пометим, - сказал красногвардеец в солдатской шинели.
- Скипетр добывать идет, - добавил Батурин и выругался. - Трогай…
Жеребцы натянули постромки, цокнули копытами. Поезд проходил мимо, и из вагонов глядели сотни сосредоточенных лиц.
Возле полустанка ожидал Меркул на второй подводе. Поверх сена была накинута добротная полость, расписанная коричневыми цветами. На линейку сели Шаховцов и Донька. Тачанка пошла вперед.
- Не растрясут? - недовольно буркнул Меркул,- Говорил Павлу, дай я на козлы сяду, не послухал.
- Там же фельдшер, - сказал Шаховцов, - Пичугин. Он знает.
- Знает, как живот йодом мазать да клизму ставить, а с пораненными людьми - без привычки. - Подтолкнул Шаховцова: - Чья? Егорова, что ли? Не у Корнилова отбил?
- Каверина Евдокия, из Новопокровской.
- Из Покровки? - Меркул приподнял брови. - Чего же ее шут в Жилейскую занес?
- Помогала, ухаживала. Без нее, пожалуй, не справились бы.
- За милосердную сестру, выходит. Что ж, баба хорошая.
Заметив, что Донька прислушивается к их шепотку, покричал на коней и лихо выскочил из балки на бугор. Над полями носились грачи, черные, одинаковые. Изредка они опускались стаей и долбили землю крепкими клювами. Меркул намотал вожжи на баранчик, пустил коней шагом и вынул кисет.
- Вдовка? - шепнул он, наклоняясь к Шаховцову.
- Замужняя.
- Замужняя, - удивился Меркул, застывая с кисетом в руке и с бумажкой, приклеенной на нижнюю губу, - как же ее муж пустил?
- Пустил вот.
- Новое дело, - вздохнул Меркул, сворачивая папироску, - какой-ся, видать, святой у нее муж. В чужие края, с чужими людьми пустил.
Донька полуобернулась, задев спиной Шаховцова. Тот подвинулся. Она оглядела Меркула, поправила платок.
- Скоро-то станица?
- Да вон уже церковь видна, - поспешно ответил дед, искоса наблюдая ее смешливые серые глаза и здо-ровые, похолодевшие щеки.
- То разве Жилейская?
- Жилейская.
- Я когда-сь была. Мне скидывалось, что она на бугре стоит.
- То ежели снизу глядеть, с Кубани. Бугор дай боже.
- Ну, должно быть, я на нее снизу глядела.
Донька отвернулась. Меркул подтолкнул Шаховцова.
- От такой любую рану затянет.
Они въезжали в станицу. Батурин помахал им рукой с тачанки, требуя, чтобы они побыстрей подъехали к нему. Линейка запрыгала на мерзловатых кочках. Сблизились.
- До нас поедем, - сказал Павло, а то в Егоровой хате давно пе топлено, как бы еще какую-нибудь хворобу не подцепил.
Шаховцов сидел сгорбившись. Ему казалось, он перенес какую-то мучительную болезнь, от которой никак не мог оправиться. Он односложно отвечал на вопросы Мер-кула, раза два перекинулся словом с Донькой и потом снова погружался в свои мысли. В воздухе носились бодрящие запахи, звонко кричали галки, задорней и деятельней стали воробьи. Перекликались молодые петухи, чувствуя весну и тепло. Ехали мимо закопченной кузни, возле которой беспорядочно навалены были повозки, колеса, плуги, садилки. В кузне отблескивал горн, слышалось посапыванье меха, по наковальне отчетливо били молотки. Пахло известным с детства дымком курного угля и охлаждаемого железа. У Шаховцовых при молотилке был переносной гори.
Люди у кузницы, проводив их глазами, снова принялись за свои дела. Помогали натягивать шину, придерживая колесо железными крючьями, подводили под мажару окованный передок. В станок - четыре столба с перекладинами - с криком начали заводить для ковки строптивую серую лошадь.
- Я, пожалуй, здесь слезу, - сказал Шаховцов, - тут до дома ближе.
- Может, подвезти?
- Пройдусь пешком, тут же недалеко.
- Ну, как хотите. - Меркул тронул лошадей.
Отъехав, покричал:
- Отцу поклон передавай, матери тоже!
Донька обернулась, улыбка мелькнула на ее лице. Заметив, что Шаховцов смотрит вслед, Донька отвернулась.
"Они ничего не знают, - мучительно подумал Шаховцов, направляясь домой. - Признаться? Признаться хоть Барташу. Тот поймет его, может, - один из всех поймет, - но он далеко, и потом… Поведать позор падения, рассказать о своей подлости. Ведь сообщи даже Барташу, не один же он будет знать. Лучше пусть никто, - решил Шаховцов, - никто из… своих. Согласие на предательство еще не означает предательство. А может, тех уничтожат… уничтожат…"
Его встречали обрадованные родители, Петя, Ивга. Василий Ильич долго целовал их родные, близкие лица. Потом он разделся, умылся, с наслаждением переменил белье и переоделся в непривычный штатский костюм.
- Разве уже можно? - спросил его отец, разглядывая сына из-под очков.
- Еще нельзя, папа, но хочется.
- Может, уже не пойдешь? - осторожно спросил отец, присаживаясь к столу.
Марья Петровна задержала руки возле горячего чугунка с картошкой, который она только что поставила на стол. В лице ее Василий Ильич видел радость ожидания.
- Нельзя, - коротко ответил он и опустил глаза к тарелке.
- Ну, раз нельзя, значит нельзя, - сказал отец, наливая рюмки из четверти, доверху набитой разбухшими вишнями.
- Я так и знал, - громко сказал сестре Петя, - Вася не из таких. Раз пошел драться, значит - до конца.
- Мы думали, - подсаживаясь, сказала мать, - чем воевать, не лучше ли снова учителем. Уже и с директором высше-начального договорились.
- Мать, - укоризненно остановил ее Илья Иванович.
Марья Петровна покачала головой.
- Вроде когда царь на службу брал, другое дело было. Хочешь не хочешь, а иди. А сейчас ведь никто не неволит. По доброй воле дерутся.
Она приложила фартук к глазам, потом поставила локти на стол и застыла, глядя куда-то в одну точку. Василий Ильич взял ее за плечи.
- Мама, не надо. Все будет хорошо.
- Ну, давайте выпьем по этому случаю, - нарочито веселым голосом произнес Илья Иванович, надувая свои пухлые розоватые щеки, - мать, полно тебе… Никого не хороним. Бог не выдаст - свинья не съест.
Прослышав о приезде сына к Шаховцовым, к ним пришли Мартын Велигура и старик Литвиненко. Они принесли с собой водки, сразу же выставили ее на стол и принялись издалека расспрашивать о Корнилове и его действиях. Василий Ильич подробно говорил о бое под Средним Егорлыком, тяжелом ранении Мостового, о потерях красных. Гости переглядывались между собой, выспрашивали, вставляли колкие замечания. В конце концов Василий Ильич потушил душевную тяготу, и эти люди, враждебные Мостовому, показались ему близкими, приятными.
- Выходит, супротив Корнилова не дюже приходится фасонить, - заметил Велигура. - Это тут, что ни день, новый отряд шумит.
- Отряды бывают? - спросил удивленный Василий Ильич.
- Чего доброго, а их хватит. Все ленты из потребиловки поразобрали. Всю зиму будто свадьбы. - Велигура оживился. - Позавчера какой-ся командир ихний в лавку прикатил, а с ним еще с десяток гавриков. После узнал: раньше тот командир был на лесной бирже приказчиком. Здоровый чертило, еле в двери влез, голос вроде колокольного звона, аж в ушах больно. Растолкал народ, к стойке. Подавай товар на сапоги. Видите ли, он нигде по своей ноге готовых сапог найти не может. Сто офицеров вроде он побил, и все ноги китайские. Подал я ему гамбургских передов пар шесть на выбор да шагреневых голенищ. Он покрутил их, покрутил, посопел, да как хлобыстнет меня голенищей по морде. "Ты чего ж это на смех меня перед бойцами поднимаешь! Покупателя не видишь. Дите к тебе пришло? Давай не обмерки, а чтоб на мою ногу годилось. Без обуви хожу". Наклонился я поглядеть, и верно, несчастный человек, ножища длиныие нашей вывески, а до колен и полсажени верных. А ему голенища с козырьками хочется, наполеоновские. Принес ему со склада юхтовые вытяжки, что для болотных сапогов идут, а они ему на четверть короче. Прикинул он вытяжки и еще пуще заревел. Потом весь товар со стойки зацепил и был таков. Что ж, за ним не угонишься…
Литвиненко подозрительно глянул на Велигуру.
- Что-то ты, Мартын Леонтьевич, раньше не так рассказывал. Вроде ты рассказывал, что тот лесной приказчик только одни гамбургские переда прихватил да поднаряда на две пары. Ты уж брехал бы в лад, в одно.
- Как брехал? - взъершился Велигура.
- Да я ничего, - тихо сказал Литвиненко, собирая крошки в ладонь, - только дойдет твой разнобой до peвизионной комиссии, ну и не придется за счет того алаха-ря проехаться. За тобой все зачислят.