- Как за мной? - Велигура поднялся. - Всякая шантрапа будет грабежом заниматься, а я ответ держи. Позавчера кожевенный товар, вчера кумачовую штуку на флаги да десять аршинов миткалю на буквы по бату-ринской записке отпустил. Потом два автомобиля прислал: керосином их накачай. Влезло в их не менее полбочки. И все без копейки. Одни записки на барбарисовой бумажке. Коммуния, мол. Деньгам конец. На конфетные бумажки переходим. По-моему, так надо закрыть потребиловку, а паи по рукам.
Велигура наступал на Литвиненко, и Илья Иванович насилу усадил гостя. Налил водки и перевел разговор опять на войну, на Корнилова. Велигура успокоился. Литвиненко изредка оглаживал узкую седоватую бороду и хмуро поглядывал на собеседников.
- Конные есть у них? - будто невзначай спросил он.
- Очень мало, - сказал Шаховцов.
Литвиненко крутил хлебный шарик. Вспомнив, что хлебом нельзя баловаться, оглядел шарик, кинул в рот и коротко перекрестился.
- Надо помочь конными, - тихо произнес он, ни к кому не обращаясь. - В кубанских степях пеши скоро уморишься. Долго не натопаешь. Штык-то хорош, но без шашки цена ему маленькая.
- Это смотря кто к чему привычный! - сказал Илья Иванович, переводя разговор на начатую тему. - Вот я про себя скажу. Как был маленький очень, помню, кулака боялся. Потом свой кулак окреп. Начал я тогда уважать камень в кулаке. Помню, бил больно и до крови. Когда же научился камнем владеть и не хуже других - признал за грозу палку. Но и палка, скажу я вам, страшна была до первого удара. Нашел я у нее второй конец и потерял уважение к палке, деревянной палке. Но есть у нас по станице мода с железными прутками таскаться. Помню, в бытность парубком, швырнули мне в грудь железным прутком, кажется, на саломахин-ском яру.
- Не на яру, - перебила Марья Петровна, - на саломахинском мосту, на покров день.
- Верно, на мосту, - согласился Илья Иванович, - тебе лучше помнить. За тебя дело вышло, суженую-ряже-ную.
- За тебя, мама? - игриво спросила Ивга. - Это хорошо, когда за девчонку мальчишки дерутся.
- Молчи уже, - остановила ее покрасневшая мать, - молода еще.
- Так вот, - продолжал Илья Иванович, - стал тогда уважать я железный прут, но снова до поры до времени, пока сам таким прутком не обзавелся. Гляжу, пустяк - палка и палка. Был тогда я далек от казачества и начал с большим уважением на шашку поглядывать. Страшнее всего мне шашка показалась. А потом подержал ее в руках, помахал ею, и ничем я ее от прута не отличаю. Ничего страшного у нее нет. Ну, кусок железа, плоский кусок, да к тому же еще и короткий. Кто знает, если ударить ей по шее, башлыком завязанной? Перерубит ли? По-моему, не перерубит. А по спине? Если хорошая дубленка на плечах? Ну, пусть овчину просечет, кожу чуток, но ведь кость-то твердая.
- То ты еще шашки не попробовал, - ухмыльнулся Велигура, - кто ее пробовал, таких речей вести не станет. Она ему и во сне снится.
- Ну кто ее пробовал? - пожимая плечами, сказал Илья Иванович. - Что-то я не видел, чтобы пришел казак с фронта и хвалился, что вот руку у него шашкой отхватили. Одни шрамы. И верно, ведь железо по кости боком скользит, раз упора нет. Погляжу я на мясника. Чтоб кость перерубить, да не где-нибудь, а на колоде, как он крякает, да как топором замахивается. И то с одного раза не всегда пересечет.
Литвиненко поднялся.
- Если злобы в сердце нет, Илья Иванович, то шашкой не то чтобы кость, а даже лозину не перехватишь. Для удара злоба нужна. А по злобе можно развалить недруга до самого седла, правильно говорю тебе. Шашка с сердцем на одной жиле подвязана, если хотишь знать. А насчет того, что никто с отрубленной рукой не возвращался, удивляться не приходится. У наших-то врагов-ка-заков нема. А у врагов-басурманов калек небось немало по ихним ярмаркам шляется, копейки в чашки собирают. Казачий удар пока по своим не приходился. Потому и примера нету, Илья Иванович. - Он истово перекрестился и подал руку. - Ну, пока прощайте. Спасибо за хлеб, за соль, за угощенье, за ласку.
- Не обессудьте, - кланяясь, сказала Марья Петровна. - Если дядю Тимофея увидите, пускай заходит, а то Вася опять уедет и не повидает его.
- Опять уедет? - переспросил Литвиненко, исподлобья оглядывая Василия Ильича. - Опять с ними?
- Да, - опуская глаза, сказал Василий Ильич, сразу почувствовавший какую-то робость.
Литвиненко вздохнул.
- Был у нас в станице один хороший офицер - Брагин. Тот добра хотел людям, а вы… Егорки Мостового подпихачи. Тошные дела творите, народу ненужные…
Василий Ильич направился к Батуриным, захватил с собой брата и сестру. Возле Карагодиных, на лавочке, Сенька собрал ребят. Шаховцов удивился, как мальчишка, узнавший отвратительную изнанку войны, мог с таким воодушевлением рассказывать о пережитом. Он приостановился и слушал, как Сенька, рассказывая о поражении, говорил тоном победителя.
- Я тут останусь, - попросил Петя.
- Хорошо.
Ивга давно заметила Мишу, и ей хотелось тоже остаться.
- Вася, и я с Петей.
- Только придете после. Домой вместе, сами не уходите.
Позади слышался Сенькин голос.
- Пущай они генералы да прапорщики. Все едино мы их бить будем. Все едино нас больше. Вот у fiac по станице есть генералы? Нема. А офицеров тоже мало, один-два, и обчелся. А казаков сколько! А солдат!..
У Шаховцава снова защемило на сердце.
- Заходите, заходите, Василий Ильич, - радушно приглашала Любка, выскочившая на стук.
- Как у вас дела?
Любка наклонилась к нему ближе.
- Батя сам не свой. Егор-то его когда-сь обидел, а Павло его к нам в дом. Шуму было, почти до драки.
В горнице держался тот особый запах, который появляется сразу же вместе с больным. Мостовой тихо похрапывал. Он был накрыт одеялом из мягкой байки, резко очерчивавшей его исхудавшее тело. На сдвинутых лавках были уже приготовлены две постели.
- Горницу им уступили, сами на печь перейдем, - шепнула Любка и, кивнув на Доньку, тихо спросила - Правда, она замужняя?
- Замужняя.
- Выходит, опять Егор холостой, - вздохнула Любка.
Павло писал, поставив на перекладину стола ноги в шерстяных фиолетовых чулках. Перед ним стояла лампа с жестяным абажуром.
- Работаете? - спросил Шаховцов, присаживаясь.
Павло искоса поглядел на Доньку, а потом на жену, ревниво перехватившую его откровенный мужской взгляд.
- К весне готовлюсь, не за горами, - потягиваясь, сказал Павло. - Атаманское хозяйство. Даст ли только новый царь хозяиновать, а?
- Какой царь?
- Да этот самый, Гришка Отрепкин… Корнилов. Тут батя все об нем жужжит над ухом, как муха в банке, да вы еще расстроили. Работаю, аж голова с непривычного дела опухла. От одних отношений можно рассудок потерять. Думаю, оценют ли мою эту пухлую голову, аль нет? На днях зашалился в Совет пьяный сапожник, вы знаете его, Филипп-матрос, у него еще жинка рябая. Кричать начал: "Давай земли двенадцать десятин". На его, значит, да на рябую жинку. "А плуг у тебя есть?" - спрашиваю. "А зачем мне плуг, абы земля". - "Что ты с ней делать будешь? - спрашиваю я. - Плясать на ней, штаны сняв, что ли? Боком кататься, так там колючки, можно бока пошкарябать". Так вы знаете, какой шум поднял, насилу ему руки на спину скрутили.
Павло помолчал.
- И все казачеством меня попрекают. Вроде сапожник звание хорошее, а казак коростливое. Вот об этом самом и думаю, Василий Ильич. Дорогой ли я человек для новой власти, аль нет? Может, я вроде колечка, что старьевщики детишкам дарют за всякое там ржавое железо да за кобыльи кости. И блестит, и на палец его надеть можно, а потом подойдет иэбоку кто-нибудь вроде Филипла-сапожника да шепнет: "Чего ты его носишь, срамишься, выкинь его". Через то с тобой говорю, Ильич, что ты прежде всего человек образованный, а во-вторых, сам этой власти присягу принес. Сам на моем положении. Егора вот бы спросить. Тысячу вопросов к нему накопил. Ведь все бросил, как на пожар собрался. И (вот - поспешишь, людей насмешишь…
Шаховцову стало неловко и мучительно стыдно. Он не нашелся даже, что ответить Павлу, но тот, занятый своими мыслями, и не искал немедленного ответа. Он просто выговаривался и от этого, очевидно, чувствовал известное облегчение.
- Как Егор? - спросил Василий Ильич после короткого молчания.
- Должен выдуться. Какой сволотой Братин оказался. Мало того что на прицел взял, да еще штыком пырнуть надо было. Пичугин сказал, что пулевое ранение ничего, а вот от штыка дырка сурьезная.
- Уход нужен.
- Взялась вот дамочка Покровская уход делать. Ежели ничего не выйдет, придется за ней самой поухаживать.
Любка вскинула свои смородиновые глаза.
- Ну что ж, попробуй, - шутливо сказала она, - чужая завсегда красивше.
В голосе ее Павло все же почувствовал ревнивую тревогу. Ему захотелось успокоить жену: появление красивой казачки в их доме, естественно, должно было зародить у Любки это тревожное чисто женское чувство. Он поймал ногами чувяки, подтянул очкур, встал и приблизился к женщинам. Изучающе уставился на Доньку.
- Каждому коню свой хомут удобней, - сказал Павло, прищуриваясь. - Другой хомут и красивше и с медным набором, а влезь в него, а он либо на горловину давит, либо холку жмот.
Донька облизала полные губы, подняла глаза. Улыбка осветила ее, и лицо у нее так и осталось какое-то задорно сияющее.
- Я тоже, Павел Лукич, дюже красивых не люблю, - сказала она. - У красивых мужиков что-сь бабское есть, а сало на сало, сам небось знаешь, не годится.
- Смотря кому сало на сало, не у всех вкус одинаковый. - Павло улыбнулся, обнажив ровные белые зубы.
Застонал Мостовой. Павло оправил одеяло.
- Ну ладно, хватит… Думаю его в город прихватить, там доктора получше. Да и дружки не так надоедать будут. За сегодня больше дюжины перебывало. Не говорю уже про баб, что за своими мужьями беспокоятся.
- Какими мужьями? - спросил Шаховцов.
- Да что вы под Корнилова увели. Ведь пока только вы двое.
- Ия третий, - сказал Сенька, незаметно вошедший вместе с Мишей и Шаховцовыми.
- Ну, и ты третий, Семен Егорович, - согласился Павло, ущипнув его.
- Дядька Павло, - тихо сказал Сенька, отзывая Батурина в сторону, - аль меня снова к вам в работники сосватали? Тогда где-сь в сундуке мои сапожата да полушубок заробленные.
- Ты чего? - Павло непонимающе нахмурился.
- Батя ваш заставил меня баз чистить. Я взялся было - гляжу, на ладони волдырь. Отчего ж он, думаю? Вроде от работы не отвык. Гляжу, у вилок держак надколотый. Я возьми и попроси вилы другие, а он меня кулаком. Насилу увернулся. Вон и Мишка видел все, и Шаховцовы.
Лука появился в занавоженных сапогах, подпоясанный свернутым в жпут рушником.
- Павлушка, иди-ка на часок, - сердито позвал он сына.
Павло направился в теплушку.
Лука стоял избочась, широко расставив короткие ноги.
- Ты долго думаешь этих беспортошников кормить?
- Каких?
- Мостовых… Егорку да вон этого кутенка: того и гляди палец отхватит, або всю руну по самый локоть.
- Пока выздоровеет.
- Ты что! - зашипел старик. - Лазарет у меня открываешь аль общий дом для разных публик?
- Какой это общий дом для разных публик? - не понял Павло.
- Бабу гулящую с собой приволок Егорка, а ты им опять хвост подносишь. Уже вся станица балакает. От родного мужа сбежала… Срам…
- Пущай языки почешут. Заткни ты, батя, себе ухи, всякую сплетню подбираешь. Донька милосердие оказывает, а ты ее пятнишь.
- Милосердие, - не унимался старик. - Когда дегтем ворота вымажут, узнаешь милосердие. На твою ж Любку клеимо ляжет, уж не на мать же.
Перфиловна, сидевшая за пряжей и было оставившая работу, чтобы послушать разговор, наклонилась к кудели и снова зажужжала веретеном.
- Иди, батя, - сказал Павло, поглядывая на мать.
- С хаты вытуряешь, - наершился старик, - твоим голодранцам да их кралям помешал?
- Батя, ты меня не так понял. Думал, что тебе еще по двору управиться нужно.
Старик поворчал и, уже выходя, подтянул к себе сына.
- Еще одно скажу, Павлуша. Выдужает Егорка - сопхнет тебя.
- Иди, батя. Эх ты, - укорил Павло, - иль кто тебе мозги перцем натер. Ведь человек же Егор…
Павло вернулся в хату, обнял детей, притянул к себе.
- Вот что, парнишки, вон там на столе бумажки-отношения. Раскидайте их по папкам, какая куда. Да кроме того, - он помялся, - тут я землю рассчитываю. Никак цифры с цифрой не сходятся. Проверьте да свяжите их в кучу; а то дня через три пахать, как бы вилами не начали расписывать. Лучше загодя уж карандашом померекать, чем вил испытать.
Ребята сели за стол. Сенька отошел в сторону, Павло водил пальцем по цифрам, диктовал. Проворные пальцы Пети и Миши бегали по бумаге.
- Гляжу я, парнишки, - сказал Батурин, - пора вам к делу привыкать. Вот поприсылали мне с отдела каких-ся девок, стариков с золотыми очками, что-сь пишут, пишут день и ночь, перьями скрипят, а все напутано. Я даже удивляться стал, как раньше Велигура управлялся с двумя писарями. Заберу вас к себе в Совет.
- Не пойдем, дядя Павло, - защитился Миша.
- Вон оно что, - удивился Павло, - а куда ж вы пойдете?
- Воевать, - разом сказали они.
- Это уже Сенька настропалил. Его работа. Воевать не хитро. Особой науки не требуется. Сколько воевал, ни разу в мозге кишки не заворачивались, а вот тут из-под пера дым, а из глаз слезы. - Наклонился ближе: - Этот столбик не трожьте. Тут озимки идут. В них уже разобрался, а вот второй столбец подкиньте, никак не пойму, сколько ж у нас под толокой земли гуляло.
Во дворе остервенело залаяла собака. Павло отложил карандаш.
- Чего-сь Рябко кинулся.
Послышалась перебранка, ввязался голос Франца. Прибежала из теплушки встревоженная Перфиловна.
- Павлушка, кто-сь ломится. Миприч "ричит, не убивать ли?
Она ухватила сына и приникла к плечу, тревожно вслушиваясь.
- Стойте, маманя.
Мельком оглядев, желтеют ли, в гнездах нагана патроны, сунул его в карман, вышел.
Сенька бросился к оружию, сложенному на лавке. Схватил овою винтовку, ткнул Мише отцову. В его поведении (была серьезная, взрослая решительность.
- Сади в упор, только сбоку, из-за дверей, - шепнул он, - пуля цель любит. А вы, дядя Василь, напрямик стойте, чтоб ничего не подумали.
Хлопнули сеничные двери, голоса, отнюдь не похожие на враждебные, загомонили на кухне. Вслед за Павлом появился вооруженный Меркул. Ребята отложили винтовки. На Мишином лице обозначилось разочарование.
- Пущай его огник задушит, проклятого деда, - пробормотал Сенька на ухо приятелю, - придется ворожку кликать переполох Перфилихе выливать. Как квочка, до Павла кинулась.
- Весь дом наиужал, - сказал Пачвло, перекладывая наган в карман висевшей на крюке шубы, - хуже варфоломеевского почина. Чего там?
Меркул поспешно расстегнул крючки, полез за пазуху.
- Телеграмма тебе, Лукич, важная. С полустанка сам начальник привез.
Павло покрутил поданную ему Меркулом бумажку.
- Ты ему чертей прописал?
- Кому?
- Начальнику тому.
- За что? - не понимал Меркул.
- Распечатанная.
- А, - протянул Меркул и подморгнул, - то я распечатал. Как дежурный по Совету. Ведь можно, кажись?
- Можно.
Павло пробежал глазами, нахмурился, поднес телеграмму к лампе.
К нему наклонились Василий Ильич и Любка. Дети напряженно ждали.
"Войоками революции взят Екатеринодар. Контрреволюционное кубанское правительство бежало в горы. Немедленно оповестить станицы хутора".
Телеграмма была круговая из областного города Армавира.
- Видать, Хомутов крепче вас с Егором дерется, - сказал Павло, обращаясь к Шаховцову. - Катеринодар-город взяли. Правительство выгнали. Надо Егора побудить, хорошо ли это, аль плохо. Что ж правительство в горах делать <будет? Ежей ловить?
Павло шатнул к кровати Мостового. Но перед ним, закрыв собой раненого, встала Донька.
- Нельзя, Павло Лукич.
- Чего нельзя?
- Пускай спит.
Она широко расставила руки и стояла перед ним со строго сдвинутыми бровями.
- Как же нельзя? Город взяли.
- Шут с ним, с городом, - тихо сказала Донька, - городов много, а Егор один. В городах дома да камни, а тут живой… человек…
ГЛАВА XVIII
Батурин внимательно перечитывал блекло отпечатанные на машинке бумаги. У стола, в кожаном кресле, сидел вызванный в Совет Шаховцов. Василий Ильич настороженно ожидал. В последние дни он с тоскливой тревогой прислушивался к каждому постороннему шороху. Он боялся ареста, и ритмичный стук проезжающих ночью тачанок порождал мелкий заячий испуг. Батурин был представителем власти, и, выжидая объяснения, Шаховцов робел. Он мельком вглядывался в бумажки, которые перечитывал Павло..
- Подписываю ясно: Б-а-т-у-р-и-н, - сказал Павло, откладывая папку, - стесняться нечего. Приказания правильные. Через двадцать лет могу ответ держать. - Он отодвинулся и уперся коленями в ребрину стола. - Вот из отдела часто присылают важные распоряжения, а подписано трусливо, либо какая-сь Тося, Либо, еще хуже, завернет шестнадцать хвостиков вместо фамилии.
Все понятно. Придет Корнилов - ищи эту самую Госю и шестнадцать хвостиков. Вот и приходится на Тосю пу-жливую плюнуть и самому разбираться по смыслу. Не казацкое дело, Василь Ильич, стульям дырки выдавливать, бо наш зад больше к седлу привышный, и ничего не попишешь. Уйдешь в сторону, пришлют какого-сь гор-лохвата с четырьмя наганами. Народу нашего не зная, тяп да ляп, в бога в Христа, и ляпнется вот эта самая Советская власть. Через то за Егора согласился попотеть, пока он повоюет. Только вот война у вас оказалась какая-сь короткая; раз-два и… в дырках. - Павло быстро зашагал по комнате. Шаховцов следил за ним, поддакивая и улыбаясь. Пока Батурин говорил о вещах, безусловно не относящихся к цели вызова. Вот он остановился у окна, постучал пальцем, помахал кому-то рукой, повернулся.
- Куда вы наших жилейцев рассовали? - неожиданно опросил он.
Заметив, что Шаховцов не понимает, добавил:
- Тех, что с собой под Корнилова увели? Вторые сутки бабы проходу не дают, платочки зубами рвут. Митинг собирал насчет катериндарской победы похвалиться - голосить начали, как по покойникам. Что им победа, раз мужьев нету?
- Я, собственно говоря, не знаю, Павел Лукич, куда делись люди из нашего отряда, - виновато улыбаясь, ответил Шаховцов. - Меня сразу же приписали к батарее. Одного приписали, и все… Потом этот несуразный бой. Всех разгромили…
На лице Павла появилось недоумевающее выражение.
- А как же ты целый остался?
- Видите ли, - помялся Шаховцов, - боя, собственно говоря, не было. Короткая атака и наше бегство.
- Как боя не было? А Сенька хвалился - возле заборов мертвяки.
- Он прав. Но это после…
- Тот, кто труса празднует, завсегда битый будет, - пренебрежительно сказал Павло.. - Бегуны. Так уж с природы положено - ноги изо всего длиньше. Небось офицерье радовалось?
- Вы бы Сеньку подробнее расспросили.
- Об чем?
- О жилейцах. Он к трупам присматривался.
- А тебе от них воняло? - скривив губы, процедил Павло.