Ришелье, разрабатывающий, в уме, план беседы с Людовиком, был сосредоточен и серьезен, как впрочем, и оба офицера следовавшие за ним. Они, поднимаясь на второй этаж, не удостоили вниманием стаю куртизанов у лестницы, даже не взглянув в их сторону, что вызвало ропот недовольства у придворных.
У двери, охраняемой четырьмя солдатами вооруженными алебардами, из роты телохранителей короля, министр остановился и, обернувшись к Рошфору, негромко, так, чтобы, кроме графа и Шанфлери, не услышал никто, задал вопрос:
– От де Самойля нет новостей?
Рошфор покачал головой.
– Весьма скверно. Если де Самойль не выполнит свою миссию,… я даже боюсь думать об этом. Если же всё прошло по моему плану, то в скором времени в Каталонии начнется то, от чего испанцам будет недосуг вмешиваться в наши внутренние дела.
– Мятеж!
Прошептал лейтенант. Рошфор оставив без внимания догадки Шанфлери, в свою очередь, поинтересовался:
– Вы к королю за этим?
– Хочу напомнить, что в мои обязанности, господа, входит вызволение Его Величество из плена глупости и хандры, куда короля ввергают многочисленные советники. И могу заверить, если вы, хоть сколько-нибудь, сносный министр, то обязаны, время от времени, это проделывать.
Кардинал грустно, едва уловимо, улыбнулся Рошфору.
– Езжайте граф, через несколько часов вам следует быть в Сен-Клу. Поторопитесь. Дело, прежде всего.
****
Оглушительный хохот стоял в зале, где, были заняты изысканными беседами, упомянутые ранее придворные. Узрев Рошфора, спускающегося по ступеням, в своём неизменно черном одеянии, что от пыли зделалось светло-серым, веселая компания двинулась к основанию лестницы, тем самым, частично преградив путь кардиналисту. Из расфуфыренной толпы, выдвинулся стройный, напомаженный месье де Ларди, в вызывающе роскошном платье, встав на пути у Рошфора. Скривив мину, преисполненную брезгливости и высокомерия, он пронзил пространство гнусавым, одним из неприятнейших контратеноров, когда либо, достигавших человеческих ушей.
– Граф, что за лохмотья на вас? Неужели для визита в королевский дворец у вас не нашлось более подходящего наряда?
За спиной де Ларди послышался смех. Виконт, поспешил, изящным поворотом головы, выказать признательность своим друзьям, за столь высокую оценку его отточенного остроумия. Рошфор лишь надменно ухмыльнулся, насмешливо взглянув на бургундца, что выглядело, не менее устрашающе, чем резкие угрозы из уст множества прочих господ.
– Видите ли, виконт, я полагаю, что выбор платья, как и выбор всего, чего бы я ни пожелал, всегда останется за мной. А вот выбор оружия, удел слабых, как правило, предоставляют таким как вы.
При этих словах с лица виконта исчезла улыбка. Он, испытав от последних слов Рошфора не наилучшие переживания, в нерешительности отступил на шаг. Но ощущая невидимую поддержку, в лице товарищей стоявших за спиной, приосанился и, изо всех сил, стараясь проявлять твердость, произнес:
– А нам кажется, что ваш наряд свидетельствует о неуважении к королю и его свите!
Всё было разыграно как по нотам, после дерзких упреков де Ларди, вступать в дело должны были шпаги, грозного де Рокамдура, Варикарвиля и Бардувиля. Но колючие глаза Рошфора, взглядом выбирающего жертву хищника, бритвой полоснули по пестрой толпе. Сторонники Суассона застыли в нерешительности. Граф, не сводя глаз с бургундца, сделал несколько шагов, минуя последние ступени, приблизившись к наглецу, как змея к жертве потерявшей возможность двигаться.
– Несомненно, если роскошь и развращенность застилают глаза, допустимо делать подобные утверждения. Вы наверняка полагаете, де Ларди, что количество бантов на платье, каким-то невообразимым образом, влияет на преданность Его Величеству?
Прошипел граф, пронзив юношу взглядом, всё ближе подбираясь к презренному противнику.
– Запомните, де Ларди, как человек, у которого можно потребовать сатисфакции, вы меня не интересуете. Мне надоело марать шпагу о всякое отребье, вроде вас. Хочу лишь предупредить, не стойте у меня на пути, не то я проткну вас без вызова и секундантов.
Уж вы мне поверьте. Я обращаюсь ко всем…
Произнеся последние слова, Рошфор, равнодушно смерил взглядом стоящих за спиной виконта вельмож.
– Если кто-нибудь склонен думать, что мои слова расходятся с делом, я готов принять вызов немедленно, или в любое удобное для вас время.
Наступила тишина. Рошфор, неторопливо, будто томимый ожиданием, медленно, одного за другим, оглядел притихших дворян, намереваясь, встретится взглядом с каждым из них.
– Имею честь, господа.
С пренебрежением, на ходу, бросил он, удостоверившись, что никто не желает откликнуться на его вызов. Молчаливые придворные, грозными взглядами проводили дерзкого кардиналиста.
****
В это самое время, после торжественного доклада Его Величеству, о прибытии в Сен-Жерменский замок, первого министра Франции, в дверях, распахнутых королевскими пажами, наряженными в голубые, украшенные золотыми лилиями накидки, появился кардинал Арман Жан дю Плесси, герцог де Ришелье.
Оказавшись в зале с большими окнами, окаймленными дивным орнаментом, высеченным в камне; огромным, почти во всю стену, пылающим, камином, он, иронично прищурив глаза, огляделся. Проницательный, изучающий взгляд изобличал в нем стратега, оценивающего, перед битвой, расстановку сил и шансы на победу. В торопливо перемещающейся толпе, заполонившей зал, присутствие министра, осталось незамеченным, что, вполне, устраивало кардинала. Он нисколько не был удивлен происходящим, скорее удовлетворен, подобным развитием событий. Лишь одна странная деталь, бросалась ему в глаза в этом круговороте, беспрерывной беготни. Хотя понятие "странность", применимо лишь в данном случае, и заключается в том, что персона, сидящая на раскладном стульчике, возле камина, была абсолютно неподвижна, что резко контрастировало с общими настроениями. Подобная статика, привлекла внимание гостя. Ришелье, всмотревшись, узнал в мрачно созерцающем человеке королевского шута -л’Анжели, который так же заметил кардинала. Его Преосвященство небрежно кивнул, в ответ на поклон "дурака", продолжив наблюдение.
Посреди просторного помещения, под массивным металлическим коробом, рдела небольшая, обрамленная изящными бронзовыми перилами, дровяная кухонная плита. Её раскаленная поверхность была уставлена множеством разнообразного вида и величины кастрюль, из которых клубами поднимался пар, наполняя зал аппетитными запахами и блеском начищенной посуды. Вокруг этого отливающего медью безумия, сновали и суетились, дополняя празднество изобилием кружев и парчи, многочисленные придворные Его Величества Людовика Тринадцатого. Сам же король выглядел весьма благодушно, и, учитывая его врожденную склонность к аскетизму, был одет довольно нарядно, что, несомненно, свидетельствовало о добром расположении духа монарха. Он находился в гуще событий, принимая самое активное участие во всех процессах, отдавая указания и демонстрируя личным примером ловкость и сноровку в приготовлении варенья и сладостей. На его щеках разыгрался румянец, глаза горели, так было всякий раз, когда он, пусть и на короткий срок, был чем-то увлечен, а приготовление варенья, занимало едва ли не главенствующее место среди этих многочисленных страстей.
Тринадцатый Людовик был хорош собой. Сей двадцати четырехлетний, черноволосый, элегантный молодой монарх, с наивными как у ребенка глазами, порой производил весьма благоприятное впечатление. Он был неплохо сложен, добродетелен, религиозен, был страстным любителем музыки, играл на клавесине, виртуозно владел охотничьим рожком, пел партию первого баса в хоре, исполняя многоголосные куртуазные песни и псалмы. С детства он начал учиться танцам, и уже в девять лет, в 1610 году официально дебютировал в придворном Балете Дофина. Людовик исполнял в придворных балетах благородные и гротескные роли, а в 1615 году в Балете Мадам, выступил в роли Солнца.
Быть может за все эти достоинства, Людовик и был назван Справедливым, хотя это не единственное его прозвище. Как ярого почитателя охоты, а стало быть, и стрельбы, его называли Справедливый Аркибузир. Но было и ещё один обидный ярлык, против которого так рьяно боролась королева-мать, всеми доступными ей средствами. За чрезмерно большой язык и дефект речи, Людовика назвали Заикой. Но Мария Медичи, не щадя сил и средств победила злословие жестокой черни, и Людовик XIII остался в истории, как "Справедливый".
Он был немного жесток, как большинство замкнутых и малодушных людей. Доблестью не отличался, хоть и желал прослыть отважным. Иной раз он довольно разумно рассуждал на Королевском совете и даже, казалось, одерживал верх над кардиналом. И только сведущие, близкие Ришелье люди знали, что министр, незаметно для монарха, намеренно доставлял ему это маленькое удовольствие. Удовольствия, которых, по мнению самого Людовика, в жизни не существовало, разве за редким исключением. Короля часто мучили приливы мизантропии, он становился невыносим. В таком состоянии он старался уединиться в своём охотничьем домике в Версале, с малочисленной свитой и верным л’Анжели.
Однако чрезмерное увлечение монарха охотой вызывало в нем лишь непомерную жестокость. Что, например, демонстрирует случай произошедший при осаде Монтобана. После победы королевской армии, Его Величество безучастно взирал на тех гугенотов, которых герцог де Бофор велел оставить в городе; большинство из них были тяжело ранены и лежали во рвах замка Королевской резиденции. Рвы эти были сухие, и раненых снесли туда, как в наиболее надежное место. Людовик так ни разу и не распорядился напоить их. Несчастных пожирали мухи. Они претерпевали мучения, страдая от жажды. Но король был непреклонен.
Была среди прочих королевских забав ещё одна, по меньшей мере, странная, потеха. Долгое время он развлекался тем, что передразнивал гримасы умирающих. Узнав, что граф де Ларош-Гийон находится при смерти, король послал к нему офицера, дабы справиться, как он себя чувствует. "Скажите королю, что он сможет поразвлечься довольно скоро. Ждать вам почти не придется: я вот-вот начну свои гримасы. Не раз помогал я ему передразнивать других, нынче настает мой черед" ответил граф.
Тем не менее, Людовик был натурой увлекающейся, он умел делать кожаные штанины, силки, сети, аркебузы, чеканить монету; герцог Ангулемский говаривал ему в шутку: "Государь, отпущение грехов всегда с вами". Людовик отлично брил – и однажды сбрил всем своим офицерам бороды, оставив маленький клочок волос под нижней губою. Сия бородка получила гордое название – "а ля Руаяль", то есть "по-королевски". Король был хорошим кондитером, прекрасным садовником. Он выращивал зеленый горошек, который посылал, потом продавать на рынке.
Почти невозможно перечислить все те ремесла, которым он обучился, помимо тех, что касаются охоты, всегда остававшейся его основной страстью. Однако охота, как и всё прочее, далеко не заполняли весь монарший досуг, и у него оставалось еще достаточно времени, чтобы томиться от скуки. Хорошо знавшие его люди даже утверждают, что "короля погубило безделье". Невзирая на многоцветие, перенасыщение красок, зачастую не умещающихся на палитре интересов одного человека, на все развлечения изобретаемые королем, он всегда находил время поскучать. Но так, же доподлинно известно, что при всех своих пагубных наклонностях, которые мы привели выше, молодой монарх боролся с пороками, как и со скукой. Эти редкие потуги, направленные на обретение собственного счастья, порой даже казались не бессмысленными, на столь коротком жизненном пути этого странного, так и не нашедшего себя, человека.
Именно в тот момент, что не было случайностью, когда король обрел сколь редкое столь желанное благодушие, плескаясь в собственной праведности, в его загородной резиденции появился герцог де Ришелье. Министр уже несколько минут наблюдавший за всем происходящим на королевской кухне, со стороны, неподвижно выжидал своего часа. Хитрость, расчетливость, определение точного времени для нанесения удара, были в крови у этого хилого, тщедушного и болезненного человека.
Людовик, заметив кардинала, изменился в лице. Веселость и задор улетучились в миг, и он раздраженно завопил на своих помощников – придворных из ближайшего окружения.
– Граф, ради Господа нашего, разве так я вас учил нанизывать фрукты?!
Нервно заметил король первому виночерпию Жану де Бюэю, графу де Морану.
Послышался звон металла, Людовик, словно полководец на поле брани, метнул суровый взгляд на фланг, в сторону двух вельмож, пытающихся справиться с пузатой кастрюлей. Шталмейстер Большой конюшни, Клод де Сен-Симон, безуспешно намеревался совладать её содержимым, вращая внутри металлического цилиндра, буковым весельцем, а Первый камер-юнкер, маркиз де Мортемар, растерянно наблюдал за тщетными попытками товарища.
– Да держите вы кастрюлю, маркиз! Возьмитесь за ручки! Что за наказание, ей Богу!
Раздраженно закричал король. Он, ощущая пристальный взгляд премьер министра, чувствовал себя крайне неуверенно, всем своим видом давая понять, что ему не досуг выяснять причину приезда Ришелье. Кардинал спокойно, свысока, словно алый монумент, взирал на представление устроенное монархом. Его Величество, с напускной неспешностью, подошел к круглому ажурному столику, расположенному вблизи окна, подхватив двумя пальцами одну из креманок, синего стекла на серебряной ножке в виде мифической рыбы, заглянув вовнутрь. Вытянув руку, он поднес сосуд поближе к окну, оценивающе разглядывая содержимое под солнечными лучами. Его фальшивые леность и вальяжность, бросались в глаза. Не выпуская из рук креманки, он наконец, направился к министру. Остановившись в шаге от кардинала, покручивая в руках серебряную ножку посудины, король вперил в него недобрый взгляд. Ришелье поклоном засвидетельствовал почтение и, обозначив, на лице, легкую улыбку, произнес:
– Я питаю надежду, Сир, что меня не только выслушают, но и услышат.
В глазах Людовика появилось что-то дьявольское.
– Мы непрестанно намереваемся поверить в вашу искренность, но…
После этих слов монарха, все вокруг замерли, словно глядя на двух диковинных птиц, опасаясь как бы ни спугнуть их. Свора придворных затихла, казалось, забыв о только сейчас бушевавшем кондитерском шабаше. Король, достал из нагрудного кармана фартука, серебреную ложечку, зачерпнул варенья, из синей креманки и, искривив рот в странной улыбке, поднес её к губам министра. Их взгляды встретились. Ришелье, после непродолжительной паузы, не сводя глаз с Людовика, отведал предложенное лакомство. Лицо его сделалось серьёзным. Не сводя проницательного взгляда с министра, Его Величество заметил:
– Мы, пожалуй, недовольны прозрачностью. А, что скажите вы?
Кардинал одобрительно закивал головой.
– По-моему несравненно.
Людовик, в глазах которого появилось недоверие, тихо произнес:
– Вкусно?… Вот и теперь наверняка лжете. Ведь вы не любите сладкого?
– От чего вы так не справедливы к своему жалкому слуге? Сладкое и предложенное королем угощение, разные вещи, Сир.
– Но я прекрасно помню, что слышал от герцога де Шеврез, будто бы вы совершенно не выносите сладкого.
– Герцог славен тем, что несет всякую чушь. Он быть может, утверждал, что я и женщин не люблю? Скажу вам по секрету Ваше Величество, я считаю его жену, весьма привлекательной особой.
Король рассмеялся.
– Ну, если ваше отношение к сладкому подобно отношению к этому "дьяволу в юбке"…это прелестно! Клянусь Богом прелестно… А вы Ришелье злой человек.
– Знающего человека всегда назовут злым, потому, что его знания непременно вызовут раздражение у присутствующих.
В этот момент в зал вошел королевский паж и, обращаясь к королю, отрапортовал:
– Письмо Его Высокопреосвященству, кардиналу де Ришелье.
Людовик жестом разрешил вручить послание министру. Герцог, взломав печать, развернул свиток.
ПИСЬМО: "Ваше Высокопреосвященство, осмелюсь доложить, что шевалье де Самойль как и его люди, убиты в городишке Бюзансе. Об участи анжуйцев, мне ничего не известно. Послание, вполне вероятно, не попало в Барселону. К сожалению, более ничего сообщить не могу.
Ваш покорный слуга лейтенант де Ла Удиньер"
Ни один мускул не дрогнул на лице кардинала. Он улыбнулся, взглянув на короля, и беспечно произнес:
– Ваше Величество, смею заверить, всё идет неплохо, весьма неплохо.
Эти слова, отчего-то довольно странно повлияли на настроение Людовика.
– Неплохо …?
Прошипел он, и, набрав полные легкие воздуха, закричал:
– У вас, стало быть, любезнейший Ришелье, все идет неплохо?! Быть может это и является причиной, которая заставляет вас беспрестанно лицемерить в нашем присутствии и отвлекать нас от важных дел?!
Королевские придворные, с озлобленными лицами, будто настал тот долгожданный момент, когда ненавистного кардинала уличили в посягательстве на честь Его Наихристианнейшего Величества, плотным кольцом обступили беснующееся Величество и безмятежное Преосвященство.
– Ваше поведение возмутительно, оно не умещается ни в какие рамки! Вы плут Ришелье, заурядный перестраховщик и паникер! Вам повсеместно мерещатся одни лишь враги и заговоры! То вы без всяких оснований настаиваете на созыве Королевского совета! То вам мниться назревающий мятеж в Лангедоке! Вы барахтаетесь в глупых догадках и усматриваете всякий подозрительный вздор в совершенно обыденных вещах! С чем на этот раз пожаловали?!
Людовик как человек, которого частенько одолевали необъяснимые приливы ярости, бросил в лицо министра все обвинения, которые в этот момент пришли ему на ум. Если бы было возможно, он бы обвинил его и в гибели Помпеи, что было вполне в духе короля, но, даже потеряв контроль над собой, Людовик понимал – это был бы перебор.
– Я, Ваше Величество, просто пытаюсь заниматься государственными делами!
– Государственными делами?! А я, по-вашему, потрудитесь объяснить, чем занимаюсь!?
– Вы монарх, и дело к которому Ваше Величество соизволит прикоснуться, в тот же миг приобретает статус государственного.
Король попытался успокоиться и взять себя в руки. Он вытянулся, изображая показное величие. Затем неспешно снял с себя передник, бросив его на пол, спокойно и надменно заявив:
– Вы, полагаю, и сейчас явились говорить о всякой чепухе? Мы не желаем вас слушать. Подите прочь!
Кардинал склонился, излучая покорность.
– Вы, как всегда правы Сир, даже несколько преувеличивая, мою скромную значимость. Действительно я пришел говорить о мелочах еще менее стоящих вашего внимания, чем прочие глупости, слетающие с моих уст.
Он, пятясь к дверям, еще раз поклонился, не громко проронив:
– На сей раз это всего лишь война с Испанией, но не смею вам мешать и отрывать от важных дел, Сир.
Ришелье исчез за дверью. Людовик, переполняемый яростью, как бык на корриде, тяжело дыша, глазел на запертую дверь. Тянулись минуты. Дворяне замерли в оцепенении, боясь проронить даже самый ничтожный звук, на сей момент, ещё не решив, чего в большей мере стоит опасаться – королевского гнева или войны с Испанией. Его Величество тряхнул головой, как будто сбросив остатки пролетевшего мимо кошмара, и изумленно оглядел знакомые лица, окружавшие "обожаемого" монарха. Его ноздри задергались, легкие наполнились воздухом, и раздался тихий повелевающий стон:
– Прошу оставить меня господа.