- Так точно, господин майор, - ответил Сало, поднявшись и став по стойке "смирно".
Майор и без того знал, что его люди уже накормлены, но в такой вечер командиру подобает задавать благодушные вопросы. Он провел весь день в крайнем напряжении, ибо известия о ходе боя, приходившие одно за другим, вначале не сулили ничего хорошего. Потери быстро возрастали, а линия фронта все еще не была прорвана. В общей сложности в этот день в батальоне погибло более ста человек, и, чтобы не сообщать об этих тяжелых потерях, он прогуливался теперь по деревенской дороге. При этом майор был преисполнен чувства собственной значимости. У него было ощущение, будто бы его жизненные силы возросли вдвое, и он вошел в такую хорошую форму, что теперь с нетерпением ожидал, когда можно будет перейти к выполнению новой задачи. С солдатами, с "этими носителями исконно финских черт", он заговаривал благодушно-доброжелательно.
- Так, так. А курево у вас есть?
- Конечно, есть, господин майор, - ответил Сало, но тут в разговор вмешался Хиетанен:
- Курим цигарки из махорки.
- Вот как. И каково же это на вкус?
- Самосад, господин майор. Самосад он и есть самосад.
- Да, это верно. Ну ладно, отдыхайте как следует. Силы вам еще понадобятся.
- Посмотрите на эти бедра, - сказал Рахикайнен, едва майор отошел. - Как она выступает, загляденье, да и только! Но простому солдату тут надеяться не на что. Росточек сантиметров сто шестьдесят, а сколько сладости на них приходится, братцы. Но Рахикайнену ничего этого не достанется. Разве это справедливо? Одним с лишком, другим ничего.:
- Легкий походный матрас, модель восемнадцать, - сказал кто-то.
- Был бы я генерал, я бы устроил со всеми ними бордель, - продолжал Рахикайнен. - А билеты раздавал бы по солдатскому жалованью.
Эта мысль так увлекла его, что он почти серьезно добавил:
- Какие дела можно было бы проворачивать с этими билетами!
- Ха-ха-ха! Уж Рахикайнен развернул бы дело! Покупать - да, покупал бы. Но чтобы он их продавал - этого, братцы, вы бы не дождались.
Тем временем появился Риитаоя с ящиками патронов. Покраснев и улыбнувшись своей детской улыбкой, он сказал:
- Там на перевязочном пункте, у дороги, лежат мертвые. И Кауконен среди них. А еще человек десять из второй роты. Священник разламывал их личные знаки. Знаки на случай смерти И лошади там же, убиты снарядом. А еще несколько солдат из обоза. И один раненый, так тот все кричал: "Простите… простите…" Кричит, а потом остановится и начинает говорить страшные вещи, а потом опять кричит…
Лехто вне себя от ярости отвернулся от Риитаои, но остальные смотрели на него добродушно. Его наивность отбивала охоту глумиться над ним. Рахикайнен спросил:
- Какие страшные вещи?
- Боюсь сказать.
- Умирающий не боится, а ты боишься?
- Иисус Христос… сатана…
Риитаоя вновь засмущался, выговорив эти слова, но Рахикайнен беспечно сказал:
- Видать, для верности просил прощения у обоих.
- Не говори так. У санитаров были слезы на глазах.
- Слезами тут не поможешь, здесь нужна грубая солдатская песня.
Тут появился Миелонен и крикнул:
- Готовьтесь!
- К чему?
- А к походу. К походу!
- К какому походу? Куда мы идем?
- Атаковать, атаковать. А ты думал куда? Домой?
- Не может быть! Господи, неужто мы единственный батальон у финской армии?
- Теперь не наша очередь!
- Мы свое выполнили. Пускай теперь идут другие части. Куда девались солдаты из резервного полка, те, что шли сюда?
- Я не командир полка. Я младший сержант. Но таков приказ сверху.
- Это майор зарабатывает себе повышение. Чертов вояка! Наверно, опять просил, чтобы поставили нас вперед.
Хиетанен тоже был недоволен, однако положение заместителя командира взвода обязывало его принять какие-то меры для выполнения приказа. Он недолго раздумывал над тем, что сказать солдатам, здравый смысл подсказал ему верные слова. Конечно, юмор, которым он воспользовался, был юмором висельника, но все-таки он был наиболее подходящим в этой ситуации.
- Приготовиться умереть за родной дом, веру и отечество! Вещмешки на спину! "Он поднял лапу и дерется: опять медведь финляндский бьется".
- А фон Дёбельн смотр производил, - хихикнул Ванхала, вскидывая вещмешок на спину.
В отделении Лехто не роптали. Увидев, как их командир, ни слова не говоря, взял винтовку на плечо, солдаты поняли, что надсаживать глотки бесполезно. Хиетанен заметил, что кое-кто из солдат ухмыляется в ответ на его слова, и продолжал:
- Хотя бы и фон Дёбельн… Чего вам еще не хватает? Сумки для хлеба полны сахару. Мы молодые герои Финляндии, нами можно любоваться. Про нас будут слагать песни в назидание потомкам. Ради всего этого стоит шагать хотя бы и в вечность.
- Наверное, стараешься заработать лычку?
- А тут все стараются вот уже несколько дней.
- Колонной по два на дорогу выходи!
Все небо затянуло облаками. Вдали грохотала артиллерия, дульное пламя огоньками вспыхивало на сумеречном горизонте. Уже падали первые капли дождя. Дорога шуршала под сотнями ног, солдаты шли колоннами во все сгущающейся ночной тьме.
Глава четвертая
I
- Держать дистанцию… Есть у вас связь слева?
- Что?
- Есть у вас связь слева?
- Вон они идут.
Тяжело дыша, отдуваясь и чертыхаясь, они колонной по двое продвигались по темному лесу. Угрюмый ельник и низко нависшие облака усугубляли ночной мрак. В сапогах хлюпала вода. Мокрая жесткая одежда липла к телу и дымилась от его живого тепла. Шатаясь от усталости и голода, каждый неотрывно смотрел на покачивающуюся впереди темную фигуру. Никто не думал о том, откуда и куда они идут. Их конечная цель была им неизвестна. Каждый шаг, который они делали, требовал от них полного напряжения сил и поглощал все их внимание: "Осторожно, кочка… яма… кустарник".
Где-то далеко гремел бой, но они не прислушивались. В глубине души они надеялись, что автомат идущего впереди разведчика будет молчать, что противник далеко и уйдет еще дальше. Лучше всего, если в самую преисподнюю. Временами они тешили себя надеждой, что впереди вдруг окажется дорога, у которой их ожидают палатки и походная кухня.
Неужели только одни сутки миновали с тех пор, как они выступили из деревни?
Прошлой ночью они выбили противника с позиций. У них мало что осталось в памяти о рукопашной схватке, прошедшей в темноте. Стрельба, свист пуль, вспышки дульного пламени. Кто-то звал санитаров, и только утром они узнали, что попало в Лехтинена из соседнего взвода. "Так, так, значит, и Лехтинен тоже".
Они видели также нескольких убитых солдат противника и сняли с них красные звезды, хотя было темно и шел дождь. Весь следующий день они шли вперед, время от времени останавливаясь, не зная, где и зачем. Они перенесли без потерь несколько артиллерийских и минометных обстрелов. Последний раз горячую пищу им выдали вчера утром. По своему опыту они уже знали, что следующая кормежка будет неизвестно когда, и поэтому разделили хлеб на две порции: эту я съем, а эту припрячу. Потом они стали понемногу отламывать кусочки от припрятанной порции и, наконец, решили: "Чего его дальше беречь?" А после этого началось:
- Есть у кого кусок хлеба в обмен на полсигареты?
- Нету. Вчера был, да весь съеден.
- Нету хлеба, но я не так уж и голоден.
Такой ответ считался отменной шуткой.
Сахар у них растаял под дождем. Они соскребли сырую вязкую массу со дна сумок и съели, но голод не утих.
Вечером они свернули с дороги в глухой лес и теперь шли, не зная, куда и зачем их ведут.
- Есть связь?
- Носильщикам смениться!
- Я нес гораздо дольше.
- Не ври!
- И кто это выдержит!
- Да не нойте вы, тряпки! Давай сюда станину.
- Это сказал Лехто.
Один из солдат задел плечом еловую лапу, она хлестнула по глазам сзади идущего.
- Осторожней, черт проклятый!
- Разуй глаза и помалкивай.
- Только не затевайте склоки.
Такие перебранки никогда не вызывали ни драки, ни даже враждебности. Как только причина - утомление и нервное напряжение - снималась, мгновенно забывалось и недовольство, как будто его никогда и не было.
Коскеле ехидных замечаний выслушивать не приходилось. Он носил пулеметы бессменно, помогая всем отделениям поочередно. Поначалу некоторые для виду возражали, хотя в действительности были рады помощи. Лехто не хотел отставать от Коскелы и носил пулеметы так же, как он.
- Где пулемет второго отделения? Теперь я понесу его, - сказал Коскела.
- У Мяятти.
- А где Мяяття?
- Мяяття-я-я-я!
- Только что шагал тут.
- Вперед… Сейчас не до поисков.
- Ясное дело, вы оторвались от него, чтобы не нести пулемет, и он заблудился! - бушевал Хиетанен.
- Придержи язык, у нас каждый уже нес по разу! - вскинулся Сихвоиен.
Пр-р-р-р-р-р…
Длинная очередь из автомата положила конец спору.
Они опустились на колени, дрожа всем телом, сердца учащенно бились.
- Что там?
- Русские, что ж еще.
- Вот и пуля уж в дерево шлепнула.
- Пулеметы на позицию!
Они потащили пулеметы в стрелковую цепь. Пулемет второго отделения отсутствовал, и Лахтинен уже хотел было отправиться на поиски Мяятти. Будучи добросовестным командиром отделения, он считал себя виноватым в исчезновении солдата. Однако Коскела удержал его:
- В таком лесу, да еще в темноте, его не найдешь. Он заслышит стрельбу и придет сам.
Лишь одиночные выстрелы доносились время от времени со стороны противника, и пулеметчики отвечали на них так же лениво. Коскела шепотом сказал:
- Насколько мне известно, мы должны обеспечивать этот фланг. Возможно, что время остановки растянется. Мы выставим часовых, которых будем сменять каждые полчаса, а сами отойдем чуток назад. Так будет лучше.
Предложение пришлось солдатам по душе. Выставили часовых, остальные собрались чуть поодаль, под большой елью. С ее лап капало. Веточки черники и папоротники стряхивали воду на и без того уже мокрые башмаки. На небе начали появляться бледные пятна, и солдаты стали смутно различать лица друг друга. Некрасивые это были лица, грязные и заросшие. Глаза смотрели не видя и без выражения, вокруг рта залегли суровые, горькие складки. Неужели это был рассвет всего лишь четвертого дня войны?
Солдаты кутались в шинели, но холод не давал им заснуть. Если стрельба усиливалась, они испуганно вскакивали и вопросительно глядели друг на друга, но, когда стрельба стихала, снова ложились, и лихорадочный блеск в их глазах угасал.
Дождь перестал; небо все более светлело. Налетавший ветерок стряхивал капли с веток. На их мокрую одежду налип десятилетиями накапливавшийся сор с хвойной подстилки под елью. Какая-то птица робко начала свой концерт; где-то бухала артиллерия.
Рахикайнен стоял, прислонившись к еловому стволу, и смотрел на носки своих промокших башмаков, шевеля пальцами ног так, что между ними хлюпала вода. Красивым мягким голосом он запел:
На небе нет ни смерти,
Ни слез, ни ночи нет…
Обычно, когда усталые солдаты только и искали повод, чтобы сорвать на ком-нибудь свою злость, они запрещали напевать или насвистывать, но сейчас никто не мешал Рахикайиеиу петь. Его даже слушали с удовольствием - такой мягкий и красивый был у него голос. Все же Лехто положил конец его пению. Посмотрев на выигранные в карты часы, он сказал:
- Пойди смени Ванхалу и Сало.
- А что, уже моя очередь?
- Да.
- Черт побери. Ясное дело: без меня путешествие в Москву не состоится.
С недовольным видом оп вскинул винтовку на плечо и вместе с Сихвоненом отправился на позиции. Едва затихли их шаги, как в лесу послышался треск. Они схватили винтовки и прислушались.
- Стой! Пароль!
- Не знаю я пароля. Позавчерашний, если годится, могу сказать.
- Это ты, Мяяття?
- Я. Это мой взвод?
- Да. Ребята! Мяяття пришел! С пулеметом на спине. Добро пожаловать в нашу компанию.
Все обрадовались возвращению Мяятти, хотя и не слишком волновались из-за его отсутствия, зная, что он не пропадет. Мяяття промок до нитки, но был спокоен, как всегда. Он безмолвно оглядывался вокруг, стараясь сразу уяснить себе обстановку - как обычно, сам, ни к кому не обращаясь с вопросами. Так что и теперь расспросы оп предоставил другим.
- Где ты был?
- Плутал по лесу.
- А как нашел нас?
- Услышал стрельбу.
Мяяття уселся на корень ели и принялся разуваться. Он выжал портянки и сказал Коскелс как бы невзначай:
- Там в лесу русские. Может быть, надо доложить об этом господам офицерам? И нам самим, наверное, не мешает как следует оглядеться.
- Где русские?
- Вот в этом направлении. С километр-полтора отсюда. Что-то в этом роде.
- Сколько?
- Я видел человек десять.
Коскела отправил вестового с донесением. Тот скоро возвратился и сказал, что прочесать местность там приказано второй роте. Они успокоились, но оружие все-таки держали под рукой. По мере того как спадало напряжение, росло чувство голода. В этом направлении и пошел их разговор:
- Кто-нибудь из вас поверит, что я голоден?
- Ну-у, о каком голоде можно говорить, когда мы только вчера утром поели. Но вот можете ли вы себе представить, что мне холодно и я промок?
- Нет, а вот кто бы мог подумать, что я охотно вернулся бы на гражданку?
- Ишь, чего захотел - на гражданку! Я прошу лишь кусок хлеба. Но даже его нет.
- Как долго, по понятиям господ, лесной воин может прыгать на таком рационе? - спросил Ванхала.
Лахтинен, который был обозлен, пожалуй, даже больше, чем другие, сказал презрительно и горько:
- По понятиям! Они ничего не понимают, зато все знают. Они рассчитали, сколько калорий или какой там еще чертовни должно быть в нашем питании. Поди попробуй пожаловаться на голод, тебе сейчас же сунут под нос таблицу, из которой следует, что ты абсолютно сыт. А кроме того, пусть кто-нибудь только попробует пожаловаться! Вспомните, что было с Исоахо.
Лахтинен имел в виду одного солдата первой роты, который однажды на генеральском смотру, когда генерал спросил, есть ли у кого-нибудь жалобы, выступил вперед и пожаловался на недостаточное питание. Ну и заварил же он кашу на свою голову! Его чуть не довели до сумасшествия. Его взвешивали по два-три раза на дню, посылали без конца на врачебные осмотры, да и вообще начальство стало к нему придираться. Парень горько раскаялся, что раскрыл рот. А ведь обычная судьба благодетеля человечества - он набрался смелости говорить за всех и жаловался не от своего лица, а по поручению других. Всем была памятна эта история; она показала, что у рядового солдата нет никаких прав, и даже те, которые за ним признаны теоретически, на практике сведены на нет.
Хиетанен похлопал себя по мокрым коленям и сказал:
- Я понятия не имею, что это за штука такая - калории. Просто мои кишки говорят мне, что их до жути мало.
- Гм… Наверное, они правы. Но ты думаешь, господа понимают, о чем бурчат кишки? У нашего брата кишки бурчат уже так давно, что он позабыл, что это означает. А уж чего ждать от господ, когда у них собственное брюхо набито.
Лахтинен, как всегда, выступал с позиций пролетария, но Хиетанен только засмеялся и сказал:
- Я вот что придумал. Есть такие люди - чревовещатели. Нам надо научиться у них, ребята! И всякий раз, когда мимо будет проходить кто-нибудь из господ, у нас из брюха будет раздаваться: хлеба-а-а!
Ванхала скорчился от смеха. Попытка Лахтинена просветить солдат снова окончилась ничем, как и тысячу раз прежде. Тут-то и проходила граница между брюзжанием и действительным бунтом. Солдаты в любую минуту готовы были поносить и высмеивать свое отечество и господ, но того, кто пытался придать брюзжанию программный оттенок, они сокрушали смехом. Это был своего рода идеологический порог, который никак не удавалось переступить. Точно так же им претил патриотизм, если в нем ощущался хотя бы малейший намек на пафос. "Слюни распустил", - говорили они об офицерах, которые часто грешили этим.
Ванхала еще долгое время сотрясался от смеха, прежде чем смог вымолвить:
- В брюхе так и будет урчать, хи-хи. Что скажут тогда господа своим лесным воинам?!
Лахтинен снова пришел в то угрюмое расположение духа, какое накатывало на него, когда он терпел поражение в споре. Однако плачевность их положения до того омрачала его душу, что он не замолчал, а, наоборот, продолжил:
- Что скажут? Посадят в каталажку и дадут читать Новый завет. А то и "Сказания прапорщика Стооля" . Там есть одна дьявольская история про голод, будто бы он наследуется у нас в Финляндии детьми от родителей, и вот господа внушают народу, что голод - святое дело. Шестьсот, семьсот лет дралась наша армия, полудохлая от недоедания, и при этом у нее сквозь лохмотья еще и голая задница проглядывала. Прежде мы творили историю для шведов, чтобы они могли ею упиваться, а теперь должны делать это для своих собственных господ. Это нужно господам и их женам. Чтобы было над чем проливать слезы. Им правится, когда есть бедные, когда можно помогать им и восхищаться собственной добротой. Вот был бы у нас хлеб и одежда - что сталось бы с нашим геройством!
- Я видел, как побеждает врагов голодный и мерзнущий народ, хи-хи-хи. Автомат "суоми" и финский лесной воин - это грозное сочетание, хи-хи-хи.
Разговор прекратился, все с удивлением смотрели на Лехто, который достал сверток с неприкосновенным запасом и открывал ножом банку консервов.
- Ты что, не знаешь, что это запрещено? - спросил Хиетанен.
Губы Лехго тронула легкая сухая усмешка.
- Убивать людей тоже запрещено. Сказано в пятой заповеди. Что значит вскрытая консервная байка там, где то и дело продырявливают черепа?
Солдаты теперь смотрели на Коскелу, ожидая его реакции, от которой зависело и их собственное решение. Коскела слушал разговор молча. Он очень забавлял его, однако он не улыбнулся, лицо оставалось неподвижным и ничего не выражало, лишь в глазах мелькала хитринка. Когда солдаты обратили к нему взгляды, ожидая приговора, ему стало немного не по себе. Он вообще не любил принимать решения за других и к тому же слегка презирал солдат за то, что им нужно разрешение, чтобы достать свои неприкосновенные запасы и съесть их. Он отвел взгляд в сторону и сказал равнодушно:
- Я не возражаю. Едва ли чувство голода станет сильнее, чем сейчас. Через сутки оно должно вроде бы притупиться. Стало быть, крайний случай, для которого и существует неприкосновенный запас, налицо.
Он, конечно, видел несостоятельность своего объяснения, видел и то, что солдаты тоже в глубине души чувствуют это, но его слова до некоторой степени вуалировали их действия так, что они не казались нарушением дисциплины.
Началось повальное обжорство, и, хотя Коскела, конечно, мог бы еще терпеть голод, он присоединился ко всем и тем самым окончательно санкционировал решение солдат открыть неприкосновенный запас.