Хиетанен с широкой улыбкой на лице запихивал пальцами в рот мясные консервы. Солдаты, как озорные мальчишки, радовались учиненному безобразию, и Хиетанен слегка патетически подытожил объединявшие их чувства:
- Я уже бился на нескольких полях сражений, но такого обжорства еще ни разу не видел.
После еды закурили махорку, и солдатской душой начало овладевать довольство. Мяяття ковырял спичкой в зубах. Кто-то попросил его поподробнее рассказать о своем приключении, и хорошее самочувствие несколько развязало ему язык. Он громко рыгнул и не спеша начал рассказ:
- Еще немного - и попал бы я там в лапы к черту.
- Как ты заблудился?
- Обходил кустарник, думал, все взяли направо, ну а я решил идти напрямик и вдруг очутился один в темном лесу. Я так понимаю, что рота тогда тут же взяла опять налево. А я этого не заметил.
- И увидел русских?
- Ну я это, услышал шорох, дай, думаю, посмотрю, кто там. А там сидит на корточках с десяток солдат. Я уже крикнул им: "Эй, ребята!" - и тогда только заметил, что они в касках. Они меня о чем-то спросили, но я ведь по-ихнему не понимаю, так что так и так не смог бы ответить. Вот и пришлось мне маленечко дать деру. Они стреляли мне вслед, но я бежал, петляя, так что в меня не попало.
- Черт подери, ребята, надо поменьше шуметь. Ведь они бродят тут по лесу.
- Рус в кустах, хи-хи-хи, - Ванхала впервые употребил выражение, которым впоследствии широко пользовались в их части.
II
Рассказ Мяятти насторожил солдат, и, как бы подтверждая их опасения, Коскела прошептал:
- Тише!
Он достал из кобуры пистолет и предостерегающе взмахнул рукой.
- Кто-то идет.
Они стали красться от дерева к дереву. Хрустнувший под ногами сучок оглушал, как пушечный выстрел, и заставлял соседа сердито качать головой. Затем прозвучал выстрел. Это стрелял Ванхала.
"Это стрелял Ванхала", - эхом прокатилось по цепи.
- Что там?
- Да вон бежит.
Человек в зеленовато-серой форме скрылся за деревом. Он оступился, упал, но поднялся и вновь побежал.
- Руки ве-ер! Руки ве-ер!
Русский вышел из-за дерева с поднятыми руками. Он переводил взгляд с солдата на солдата и подступил на несколько шагов ближе. Его грязное лицо было необычайно бледно, и он трясся всем телом. Глаза блуждали, устремляясь то на одного, то на другого, но их выражение говорило, что он, в сущности, ничего не видит, находясь всецело во власти величайшего внутреннего смятения и страха. Он явно боялся наведенных на него винтовок и выступил еще дальше вперед, ожидая смерти и в то же время надеясь остаться в живых.
- Обшарить кусты! Там могут быть его дружки.
Однако других русских в кустах не обнаружили, и все опять собрались вокруг пленного, который стал как будто успокаиваться. Он по-прежнему стоял, подняв дрожащие руки над головой, и силился улыбнуться какой-то кривой улыбкой. Он словно взывал к человеку в человеке, к тому, что было скрыто за маской солдата, словно хотел сказать: "Не причиняйте мне зла. Улыбнемся и будем друзьями. Смотрите, я радуюсь вам, как будто мы встретились случайно, с самыми мирными намерениями".
Ему было лет тридцать. Лицо его носило отпечаток усталости, одет он был в зеленовато-серую гимнастерку и такого же цвета брюки с кожаными треугольными вставками на коленях. На ногах - ботинки со шнурками и черные обмотки.
- У него матерчатый пояс.
- Как видно, и у великой державы не густо со шмотками.
- Есть здесь другие товаритси?
Пленный покачал головой.
- Товаристи, товаритси? Понимай, понимай. Есть другие? Не понимай?
- Нет товарищей, - невнятно произнес русский.
- Есть у тебя оружие в кармане? Винтовка? Вот такая винтовка?
- Не спрашивай, это надо проверить. - Лехто стал шарить у пленного в карманах и достал у него из-за пазухи лимонку.
- Эге, старик! На что это тебе?
- Еще, чего доброго, взорвал бы нас вместе с собой.
- Этот не из таких, по нему видно, - сказал Коскела. - На подобные трюки решаются люди совсем другого сорта. Разумеется, у него могут быть гранаты, ведь у нас же они есть.
- Куда его?
- Наверное, надо доставить на командный пункт, - сказал Коскела и вопросительно оглядел своих солдат. - Кто пойдет?
- Я, - сказал Лехто. - Пошли… вон туда.
Он указал пленному направление, и тот зашагал неуверенно, словно опасаясь, что понял неправильно. Лехто шагал за ним следом, взяв приклад винтовки под мышку. Остальные, еще раз тщательно обшарив окрестности, стали возвращаться на свое старое место. Как только Лехто и пленный исчезли из виду, в той стороне, куда они ушли, раздался выстрел. За ним жуткий, отчаянный предсмертный вопль и снова выстрел. Взбудораженные, они бросились в ту сторону. Пленный лежал ничком на земле, Лехто извлекал из патронника стреляную гильзу.
- Что он сделал?
- Умер.
Губы Лехто были сжаты в узкую полоску.
- Он пытался бежать?
- Да.
Коскела искоса поглядел на Лехто и сказал не то чтобы неодобрительно, а как-то уклончиво:
- В этом не было необходимости. Он был не того сорта человек.
- Пусть их черт сортирует. - Лехто улыбнулся своей колючей улыбкой, той самой, которая всегда была им так неприятна.
- Ты застрелил его со спины. Он вовсе не пытался бежать.
Хиетанен был возмущен. Его потряс тот отчаянный предсмертный вопль. Он был впечатлительнее других, и просительная улыбка пленного тронула его. Русский был для него прежде всего человеком, а не существом, превращенным в некое абстрактное понятие для того, чтобы его можно было убить без зазрения совести. Лехто вспылил и ответил резко:
- Да, со спины. Лучше со спины, чем спереди. Так легче. Ну, начинай причитать по нему, кретин. Прочти по нем "Отче наш".
Риитаоя, дрожа, отвернулся. Он не мог видеть труп с двумя пулевыми отверстиями на лопатках. Хиетанен повернулся спиной к Лехто и сказал:
- По мне, так все равно. Стреляй, стреляй. Я не военный судья! Но этот бедняга так боялся!
- Ну, не будем же мы причитать по нему, - сказал Сало с наигранным мужеством.
- Было бы из-за чего поднимать шум. - Лахтинен чуточку презрительно посмотрел на остальных. - Человек дергает за спусковой шнур, и другого за десяток километров поражает снарядным осколком, и он ничего не может тут поделать. Что же нам теперь, джентльменствовать? Не стреляйте в безоружного! Это господа пытаются окружить убийство ореолом благородства. Война же сама по себе безумие, и не будем делать это безумие еще более бессмысленным разными там правилами учтивости.
- Ну ладно… Пошли обратно.
Они впервые слышали в голосе Коскелы нотки раздражения и недовольства. Он и шел теперь быстрее обычного. Некоторые полагали, что причиной тому Лехто, другие относили это за счет Лахтинена. На самом деле это касалось их всех. Этот случай и последовавший за ним спор пробудили в Коскеле чувства, которые, мнилось ему, были погребены в снегах Зимней войны. Он стремился тогда позабыть про смерть - свою и чужую, чтобы обрести душевный покой. Этим покоем он дорожил и был теперь зол оттого, что его снова отняли у него. Как ни огрубел он, все же в глубине души считал войну величайшим безумием. Да, Коскела воевал, причем лучше многих других, но всякий мерзкий поступок или похвальба убийством пробуждали в нем обвинителя. Он старался делать свое дело, забывая про безумие, но теперь его внутренний покой был нарушен. Вот почему он так быстро шагал на несколько метров впереди своих людей. Однако его учащенное дыхание скоро выровнялось. Он успокоился. То, что его угнетало, бесследно улетучилось, и он снова стал прежним Коскелой. Он, пожалуй, глубже всех ощущал низость поступка Лехто, и тем не менее всего через несколько минут это перестало его мучить. Таким образом, кануло в прошлое еще одно деяние, которое никого ничему не научило, и люди молчаливо одобрили его уже тем, что перестали о нем думать.
Подавленное настроение все же владело ими еще некоторое время. Лехто был мрачен и, если кто-нибудь случайно встречался с ним глазами, отвечал упрямым взглядом. Он сам отправился сменить часового, который из-за инцидента простоял на посту больше положенного. Хотя по лесу время от времени пролетали пули, Лехто стоял за пулеметом, выпрямившись, куря махорочную цигарку длинными частыми затяжками. Карилуото приказал ему уйти в укрытие, но он лишь скривил губы в презрительной и жесткой усмешке.
Рахикайнен и Сихвонен вернулись с поста.
- А вы тем часом съели свой неприкосновенный запас?
- Съешь и ты свой.
- Я разговелся еще тогда, когда мы подошли к границе.
- Можно было догадаться.
- Ну так и чего же ты не догадался? Вы убили руса?
- Не он первый.
- Да я и не думал их считать, приятель. Болтаю просто так, чтобы согреться.
- А он так боялся, - еще раз проговорил Хиетанен.
Страх пленного был для него как бы мерой человечности, с которой к нему следовало подойти. Иными словами: мерой сострадания, которое пленный, естественно, пробуждал. Таково было то инстинктивное чувство, которое испытывал Хиетанен.
- Они всегда боятся, что их расстреляют, если они сдадутся, - сказал Сало.
- Ну и что? Разве его не расстреляли? Он боялся не напрасно, - как бы невзначай заметил Рахикайнен, выкапывая сахар из своего противогаза. - Ваш сахар пропал. А я придумал хранилище, где он остается сухим.
Кое-кто рассмеялся над его словами, комизм которых постепенно доходил до них. Простота Сало была общеизвестна; он доверчивее всех проглатывал то, чем пичкала солдат официальная пропаганда. Однако в данном случае ситуация казалась особенно забавной. Сало и сам заметил это и начал оправдываться:
- Но ведь ему все-таки не выкололи глаза, не вырезали язык. И ведь Лехто сказал, что он хотел убежать. По законам военного времени в этом случае можно стрелять.
В этот момент они услышали, как часовой крикнул им:
- Пехота снимается. Трогаемся и мы!
- Сматываем удочки! - сказал Коскела, отправляясь в путь.
Солдаты последовали за ним, новые впечатления начали наслаиваться на старые, отодвигая их в никуда. Люди получили еще одну прививку против человечности.
III
Дождевые облака рассеивались. Солнце проглянуло сквозь их седеющие клочья, и серое утро засветилось, согретое его лучами. Мокрый лес засверкал, и идти стало приятнее, хотя от высокой травы брюки намокали до колен. Когда солнце начало пригревать, одежда солдат просохла, и чудесное свежее летнее утро рассеяло настроение тяжелой дождливой ночи.
Время от времени хлопал выстрел, впереди слышался шум мотора.
- Подходим к дороге, ребята.
- Руки ве-ер, ити сута-а! Ити сута-а!
Из кустов вышел парень с белой тряпкой в руках. За ним шагало еще человек двадцать. Они принадлежали к тем же рассеянным блуждающим частям, что и пленный, застреленный Лехто, а также люди, на которых наткнулся Мяяття. Хотя солдаты не знали общей ситуации, увидев пленных, они поняли, что произошло что-то серьезное. Враг разбит, и пулеметный стрекот слышался теперь далеко впереди.
Они увидели дорогу. Солдаты выходили из леса осторожно, оглядываясь по сторонам, но вскоре убедились, что им ничто не угрожает. Взрыхленная гусеницами дорога уже подсохла на солнце. Едва они вступили на нее, как их нагнал дозор на велосипедах.
- Какой части?
- Егерский батальон. Противник далеко?
- Вон там, в ельнике, человек двадцать.
- Не придуривайтесь. Где ваш командир роты?
Старший в дозоре, лейтенант, слез с велосипеда. В каске, с засученными рукавами и болтающимся на шее автоматом, он имел очень воинственный вид. Под стать ему были и его люди. Они резко отличались от зачуханной пехоты и, очевидно, вообще мнили себя отборными войсками.
Карилуото прибыл на место и с воодушевлением приветствовал незнакомого офицера:
- Что нового? Какова ваша цель?
- Онежское озеро. Ближайшая - Лоймола. Вы командир роты? Мне сказали, что здесь я встречу части вашего полка, и приказали наладить с вами связь.
- Нет, я не командир. Он там, за поворотом, со вторым взводом. Его фамилия Аутио.
Карилуото пребывал в прекрасном расположении духа и испытывал своего рода дружеские чувства даже к этому совершенно незнакомому ему лейтенанту. В это утро он был настроен по-праздничному. Он знал, что прорыв удался и теперь готовится поход в Карелию. Он разговаривал с лейтенантом и выпытывал у него всевозможные сведения так увлеченно, что не замечал, насколько тот серьезен: мысли лейтенанта были заняты предстоящей задачей, и он не был расположен к долгим разговорам. Однако это не мешало Карилуото продолжать беседу с прежним воодушевлением.
Егеря стояли, облокотясь на велосипеды, и смотрели на пехотинцев, лежащих у дороги. Рахикайнен подошел к ним и осторожно осведомился:
- У вас, наверное, нет походной кухни?
- Как так?
- Да, я вижу, у вас у всех котелки на головах.
- А у вас что, совсем нет касок?
- Нет. У нас только голод. У вас, наверное, есть хлеб?
- Немного. Сегодня ночью, перед отправкой, нам раздали сухой паек.
Рахикайнен полез в бумажник.
- Сколько кусков дадите за кокарду?
Егерь запустил руку в карман и достал целую пригоршню красных звезд.
- Ты небось думаешь, что мы новички?
- Смотри ты! Я столько еще не набрал. Пришлось в перерывах воевать. А за командирские петлицы что дашь?
- У меня и они есть. Треугольники.
- Это знак различия обыкновенного младшего командира.
- Меняемся! Два треугольника вот за эту продолговатую штуку.
- Нет. Что значит младший командир против старшего? Вот если дашь три куска хлеба…
- Два.
- Покажи, какой толщины.
Егерь достал из сумки галету.
- Такие тоненькие!-сказал Рахикайнен презрительно и сделал такое лицо, как будто потерял всякий интерес к сделке. - Три куска, за меньшее не отдам:
- Ну, давай сюда.
Сделка была заключена. Рахикайнен взглянул на галеты с таким видом, как будто жалел об обмене, и сказал:
- Задешево ты получил такой хороший знак. Но бог с ним. Раздобудем еще.
Несмотря на усталость, они принялись обмениваться впечатлениями о боях, в которых участвовали.
- Где вы были?
- Вон там. Прорывали линию обороны.
- Тут, у дороги, тоже дзот на дзоте.
- Почему бы им здесь не быть? Рус умеет управляться с лопатой.
Лахтинен, лежавший тут же, присел на край кювета и сказал, искоса приглядываясь к егерям, как будто хотел видеть, какое впечатление произведут его слова:
- Нам много рассказывали о том, в какой нужде живут русские. Но нам почти каждого приходилось убивать в его окопе. Страшно упорные ребята… По крайней мере те, с которыми нам пришлось иметь дело, - прибавил он словно для того, чтобы заранее отвести возможные возражения егерей. Но им нечего было возразить, зато Рахикайнен воспользовался случаем прихвастнуть перед егерями и подшутить над последовательным идеалистом Лахтиненом.
- Ну, один раз не в счет. Нам приходилось иметь дело с такими, которых надо было убивать по два раза. Вот какие они стойкие. А говорят, у кошки девять жизней. Но я за это не поручусь.
Егеря подхватили шутку. Они болтали и смеялись, и многие даже угощали пехотинцев галетами. Они могли это себе позволить, так как только что получили паек на несколько дней вперед. К тому же солнечное утро располагало к благодушию. Прошло всего несколько дней, а они уже научились ценить минуты передышки в чудесное свежее летнее утро. Ибо там, где каждый час может быть последним, человек научается быть благодарным и за минуты.
Когда лейтенант егерей вернулся и дал им команду садиться на велосипеды, они сразу посерьезнели. Шутки кончились, егеря поправили свое снаряжение и ждали приказа к отправке. Если снова выдастся такая передышка, они будут так же шутить и смеяться.
- Ну что ж, мы трогаемся.
- Трогайтесь. И помните, что не за каждым поворотом вы сможете получить такую передышку.
Они уехали, а за ними последовали другие: части на велосипедах, танки, артиллерия на механической тяге.
Карилуото восторженно глядел им вслед. Совсем как ударные части у немцев, думал он. Почему нам не дали касок? Какими мужественно твердыми выглядят под ними лица… С другой стороны, Карилуото понимал, что если бы у них были и каски, то самое позднее этой ночью они полетели бы в сосняк. Да. Финский офицер, офицер лучшей в мире армии, - это звучит гордо, но есть тут и свои теневые стороны. У этой армии начисто отсутствует военный шик. Возможно, исключение - только эти егеря. Его собственная часть - просто сборище бродяг по сравнению с ними, не говоря уже о полках резервистов. Вот перед ними - солнечная дорога, зовущая в поход на Восточную Карелию. Но где они, подтянутые, железные ударные части? Вот по чему тосковала в это утро взыгравшая душа Карилуото. Как ему хотелось бы увидеть, что эти твердые, словно отлитые из стали войска, окрыленные первыми победами дорогого отечества, устремляются вперед с песней: "Призыв последний прозвучал, мы смело в бой идем".
Но таких ударных частей нет. Есть лишь сборище оборванных зубоскалов, у которых, как у бродяг, одно на уме - жратва, которые ругаются, брюзжат и смеются над всем самым дорогим и святым. Они осмеливаются отпускать шуточки даже насчет великолепного, составленного в высоком стиле приказа маршала. Совсем как коммунисты. Они съедают свой неприкосновенный запас, как только слегка проголодаются, и вместо "Выше знамя" горланят "Девки из Корхолы", когда им приходит охота петь. И еще они награждают друг друга уничижительными, пусть даже и меткими прозвищами, такими, как "шайка-лейка", "охломоны", "фуфлыги", "оглоеды", "обормоты", "дерьмоеды", "недоделки", "оболтусы".
Затем на дорогу хлынула пехота. В прорыв вводились все новые части. Маршировали резервисты, по ним было видно, что Финляндия собрала все свои силы. Шли сутулые, сработавшиеся мужчины со страдальческим выражением лиц, с трудом поспевавшие за всеми. Карилуото заметил это, но не слишком огорчился. Напротив. "Теперь каждый финн взялся за оружие". "Всякий, кто может, берется за меч".
Карилуото больше не писал писем родным убитых солдат взвода. Бои последних дней произвели в нем глубокую перемену: ему стала чужда напыщенность. Однако в это утро его былой идеализм ожил. Карилуото выпрямился, расправил плечи, поправил на себе китель и пошел к своему взводу. Его шаг был бодр, несмотря на усталость.