В разговоре он не сразу обнаружил, что сзади, в самом темном углу, у весело потрескивающей поленьями печки сидит еще один человек и неотрывно глядит на огонь. Поручик с седыми висками словно погрузился в этот огонь целиком, стал частью его и на людей, заходивших в паспортный пункт, не обращал внимания.
Печать беды лежала на твердом, изрезанном морщинами лице этого человека - хорошо знакомая Семенову по фронту. Люди с такой меткой обязательно погибали в ближайшем бою. Семенову сделалось душно, и он повел головой в сторону, пытаясь освободить себе горло. Это не помогло, Семенов расстегнул на воротнике кителя крючок.
- Что-то случилось, поручик? - спросил он.
Вместо поручика ответил военный чиновник:
- Случилось. В нашем здании, на втором этаже, заседает революционный трибунал - солдаты судят поручика Егорова...
- Вас, значит? - Семенов ткнул пальцем в сидящего у огня офицера.
- Так точно, - ответил военный чиновник.
- И за что, простите великодушно... судят?
- Ни за что! - У Куликова от возмущения даже задергалась одна бровь. - За то, что отказался выполнять приказания разложенцев и дезертиров.
- Понятно, - тихо и очень отчетливо произнес Семенов, потискал рукою воздух, словно разминал застоявшиеся пальцы, выкрикнул зычно, будто в атаке: - Бурдуковский!
- Урядник словно из воздуха возник, только что не было его, отирался на перроне станции - и вот он, уже стоит посреди комнаты.
-Я!
- Встань у дверей с винтовкой и никого сюда не впускай. Если явятся господа-товарищи за поручиком Егоровым - гони их в шею. Не послушаются - можешь врезать прикладом по зубам. Понял?
- Так точно!
- Действуй! - Семенов повернулся к поручику: - Не бойтесь никого и ничего. И тем более - самозваного революционного суда.
Через двадцать минут на лестнице послышался топот, дверь в приемной с треском распахнулась, раздались возбужденные голоса. Бурдуковский, державший винтовку у ноги, напрягся. Семенов со скучающим видом отвернулся к окну - в окно была видна колониальная лавка. Ее деревянная дверь, на манер сундука окованная рисунчатыми полосками меди, открылась, и на улицу вывалился шустрый старичок. В руке он держал новенький кожаный баул ядовитого оранжевого цвета. Похоже, это был хозяин лавки, в которой Семенов купил два фунта вяленого страусиного мяса. За хозяином торопливо потрусил тонконогий рыжеголовый паренек в треухе, сброшенном с головы на спину, - треух держался на матерчатых завязках, затянутых спереди в узелок.
Из приемной послышались крики.
- Бурдуковский, выйди разберись! - приказал Семенов.
Урядник решительно шагнул за дверь. Крики в приемной усилились, но через полминуты все стихло.
Семенову в окно было видно, как на улицу вывалился спутанный клубок, из которого с трудом выбрался здоровенный детина с испачканным чем-то темным лицом, прокричал высоким встревоженным голосом:
- Казаки!
Клубок рассыпался, пространство перед окном расчистилось. Бурдуковский вернулся в комнату.
- Ну и что? - спросил у него Семенов.
- Как вы и благословили, ваше высокоблагородие, прикладом дал по зубам. Пришлось.
- Подействовало?
- Еще как!
Семенов вновь повернулся к поручику:
- Повторяю, не бойтесь никого и ничего.
Егоров отозвался голосом тихим и благодарным:
- Я в полном вашем распоряжении, господин есаул.
- А вот это - любо! - Семенов употребил любимое слово донских казаков. - Ваша помощь мне понадобится.
Тем временем Кюнст привел в станционное здание китайских чиновников и начальника городской милиции - низенького кривоногого капитана с рябым, посеченным оспой лицом,
- Прошу, господа! - послышался бодрый голос Кюнста. - Прошу! Господин комиссар Временного правительства России находится в паспортном пункте. Направо, пожалуйста!
Группу китайцев возглавлял генерал Ган - мешковатый человек с опухшими подглазьями и вялым ртом, украшенным щеточкой усов. Именно ему было дано указание разоружить гарнизон Маньчжурии - полторы тысячи человек; останавливало Гана пока одно: сил у прибывшей пехотной бригады было для этого мало. Генерал ждал подкрепления.
- Не надо никаких подкреплений, - напористо начал атаку Семенов, - русских должны разоружить русские, и я это сделаю сам. Лично. Если их будут разоружать китайские солдаты, то может пострадать мирное население. Согласны, господин генерал? - спросил он у Гана.
Подумав немного, генерал наклонил голову - согласен, мол, затем поинтересовался глуховатым, чуть подрагивающим от возраста голосом:
- А как вы собираетесь это сделать, господин комиссар? У вас же для этого сил тоже недостаточно, вам нужен хотя бы полк...
- Полк будет. Это вопрос несложный, полк мне надо будет срочно перекинуть сюда со станции Даурия.
- А одного полка хватит? - спросил Ган.
- Если не хватит - буду просить помощи у вашей бригады.
- Помощь будет оказана, - пообещал Ган.
Семенов блефовал: весь его "полк" вместе с Бурдюковым и Батуриным состоял всего из семи человек. Еще трое были направлены в разные места с письмами, один казак находился в Харбине вместе с поручиком Жевченко.
- Мне нужен транспорт, - потребовал Семенов.
- Он будет вам предоставлен, - почти автоматически пообещал китайский генерал.
- Тридцать теплушек, оборудованных нарами и печками...
- Дадим, - охотно ответил Ган, и Семенов понял, что меньше всего этому старому человеку хотелось заниматься тем, к чему его приставили - ратным делом, войной. - Если надо сорок или сорок пять теплушек, оборудованных этими самыми... диванами - дадим сорок пять. Назовите номер полка.
- Полк именной, такие в русской армии номеров не имеют. Называется - Монголо-Бурятский.
Генерал задумался, он о таком полке не слышал, но в следующий миг вяло махнул рукой - ладно!
На том совещание закончилось.
Через час в распоряжение Семенова были предоставлены тридцать теплушек, прицепленных к старому зеленобокому паровозу - пассажирскому, когда-то водившему составы в Париж. Семенов написал письмо Унгерну и вызвал к себе Бурдуковского.
- Срочно отправляйтесь с поездом в Даурию. Это - лично в руки войсковому старшине барону Унгерну, - отдал письмо Бурдуковскому. - В случае опасности письмо надо немедленно уничтожить.
Суть авантюры была проста: Семенов просил Унгерна собрать имеющихся на станции Даурия его людей (всего получалось семь человек, Семенов подсчитал точно), посадить их по теплушкам, во всех вагонах, затопить печки-буржуйки и зажечь свечи - то есть создать впечатление, что в составе полно людей, и прибыть на станцию Маньчжурия.
Ну, а как сложатся дела здесь, будет видно. Батурину же Семенов велел потолкаться в людных местах Маньчжурии и везде сообщать как бы невзначай, что на подходе Монголо-Бурятский полк.
В четыре часа утра девятнадцатого декабря состав с "полком", пыхтя, окутываясь белыми клубами пара и лязгая сочленениями, прибыл на станцию Маньчжурия. Есаул уже ожидал его. Было морозно, снег громко визжал под подошвами, от этого визга хотелось зажмуриться. Дышалось легко. У Семенова было хорошее настроение. Едва состав затормозил у воинской платформы, есаул выставил около него двух казаков с винтовками.
- Если кто будет подходить и любопытствовать, что за состав, отвечайте: "Прибыл Монголо-Бурятский полк", - напутствовал он казаков.
- Ясно, ваше высокоблагородие. Но ежели публика начнет интересоваться, почему двери теплушек закрытые, тогда что отвечать?
- Какой же дурак станет распахивать двери настежь в сорокаградусный мороз? На улице - сорок! Да ветерок еще тот... маньчжурский. А?
Семенов с казаком Батуевым поехал разоружать дружину, Унгерна - также с одним казаком - отправил в железнодорожную роту, хорунжему Малиевскому дал список с адресами и велел ехать по квартирам. Наказал:
- Это список наиболее отъявленных большевистских горлопанов. Если будут брыкаться - не стесняйтесь бить по зубам. Всех арестовать и - на вокзал.
На вокзале, на главном пути, около самой станции, уже стоял длинный состав, приготовленный для "разоруженцев" - их надо было немедленно вывезти в Россию.
- И без них хватит здесь вони! - резко высказался о них Семенов.
Капитан Степанов, начальник местной милиции, должен был помочь Унгерну, но, узнав, какими силами барон собирается разоружать целую роту, нехорошо побелел рябым лицом. У него даже губы затряслись от страха.
- Капитан, проверьте у себя штаны, - посоветовал барон, но Степанов на это никак не отреагировал, словно ослеп и оглох, и тогда Унгерн, не долго думая, отделал его ножнами шашки.
После этого капитан повесив голову, понуро поплелся вслед за бароном в казарму железнодорожной роты.
"Как я и ожидал, разоружение произошло быстро и легко, без всяких инцидентов, - написал впоследствии Семенов, - если не считать попытку одного из членов комитета дружины призвать растерявшихся товарищей к оружию. Призыв этот, однако, успеха не имел, так как винтовки были уже заперты нами на цепочку и около них стоял мой Батуев с ружьем на изготовку и взведенным на боевой взвод курком. В то же время, вынув пистолет, я объявил во всеуслышание, что каждый, кто сделает попытку сойти с места, будет немедленно пристрелен.
Я обратился к солдатам с соответствующей речью, объявив им именем Временного правительства о демобилизации и отправлении их по домам, причем дал 20 минут на сборы, объявив, что каждый опоздавший будет арестован и предан суду.
Услышав об отправке домой, солдаты повеселели и быстро начали свертывать свои пожитки и упаковывать сундучки. Через полчаса все было готово. Я выстроил дружину во дворе, рассчитал по два и повел вздвоенными рядами к вокзалу, оставив Батуева окарауливать казарму. На вокзале я подвел свою колонну к эшелону, уже готовому к отправлению, рассадил солдат по вагонам, назначив старших на каждую теплушку. К этому времени и барон Унгерн привел разоруженных им солдат в количестве нескольких сот человек, которые также были размещены по теплушкам. От каждого десятка по одному человеку было командировано за кипятком, и вскоре все было готово к отправлению эшелона... Не хватало только хорунжего Малиевского, который должен был арестовать агитаторов и лидеров местных большевиков.
В конце концов прибыл и Малиевский - высокий усатый казак с наганом в руке, перед ним тащилось несколько сгорбленных людей неопределенного возраста с испуганными лицами.
- Этих - в отдельную теплушку, - скомандовал Семенов. - И на дверь - пломбу, чтобы никто из них до места назначения и носа не высунул. - Он заглянул в теплушку, встретился глазами с печальным бородатым господином в каракулевой шапке-пирожке. Это был местный учитель. - Вы должны быть горды, что въедете в Россию в запломбированном вагоне, - сказал он учителю, большому любителю, как сказывал военный чиновник Куликов, поговорить на сходках о светлом будущем человечества, - ваш вождь Ульянов-Ленин также въехал в Россию в запломбированном вагоне. - Семенов засмеялся и тихонько похлопал ладонью о ладонь.
Учитель что-то пробурчал под нос и отвернулся от есаула.
- А морду воротить необязательно, - сказал ему Семенов. - Кстати, вы не знаете, почему ваш вождь избрал себе такой псевдоним - Ленин? Почему не Олин, не Манин, не Авдотьин, а Ленин? У него что, жена - Лена? Или та, которая ложится в постель вождя? Может быть эта дамочка - Лена?
Учитель молчал, он не хотел опускаться до общения с издевающимся над ним есаулом.
- Не хотите разговаривать? - В голосе Семенова послышались укоризненные нотки. - Напрасно! - Он повернулся к Бурдуковскому, стоявшему рядом и держащему в одной руке большой пломбир, похожий на кузнечные щипцы, и снизку свинцовых пломб - в другой, приказал: - Пломбируйте вагон, урядник. А господин Куликов пусть приклеит на дверь бумажный квиток и шлепнет на него печать. Открыть вагон разрешается только на станции Борзя. Отправление эшелона - в десять ноль-ноль. А станция Борзя - это во-о-он где, за десятью землями, аж под самой Читой.
Конвоировал эшелон из тридцати семи вагонов всего один человек, подхорунжий Швалов, широкоплечий низенький казак с маленькими глазами-укусами: глянешь в них - обязательно уколешься. Он мрачно оглядел теплушки и поскреб пальцами голову - задание было ему явно не по душе.
- Эшелон пойдет до Борзи без остановок. Поедете на тормозной площадке, - сказал Швалову есаул. Казак, услышав это, невольно поежился: это же на семи ветрах, просквозит так, что все косточки будут звенеть, словно стеклянные. Семенов продолжил: - На станции Даурия машинист замедлит ход - спрыгнете. Задача ясна?
Швалов молча, не по-уставному, кивнул.
Когда паровоз дал прощальный гудок, Семенов прокричал зычно, чтобы его было слышно во всех тридцати семи теплушках:
- Предупреждаю - если кто-то вздумает покинуть вагон по дороге, охрана будет стрелять без предупреждения. Это всем понятно?
Все тридцать семь вагонов хранили молчание.
- Тогда вперед, в Россию, на сытые красные харчи! - Семенов махнул рукой, давая команду отправляться.
Паровоз вновь дал гудок, с макушек деревьев посыпался снег, и вагоны, жестко стуча колесами на стыках, поползли на запад, скрывшись в розовом морозном тумане.
- Бай-бай! - сказал Семенов на прощание и отправился греться в помещение паспортного пункта.
Начальнику КВЖД Семенов отправил телеграмму: "Харбин. Генералу Хорвату. Разоружил обольшевичившийся гарнизон Маньчжурии и эвакуировал его в глубь России".
Вскоре со станции Борзя поступило сообщение, что эшелон благополучно прибыл...
Тем временем вспухла еще одна "болячка": местный Совет неожиданно сошелся в здании железнодорожного собрания на некую "сидячую сходку", и, как почувствовал есаул, речь на этой сходке должна будет идти о нем. Семенов заслал на это собрание своего человека, "казачка" - поручика Алексеева. Тот все выяснил и едва ли не с боем, выдернув из кобуры пистолет, выбрался из битком набитого помещения.
Оказалось, на повестке дня у местного Совдепа, еще вчера беззубого, вялого, стояло два вопроса. Первый - "О нарушении революционных свобод есаулом Семеновым и об отношении к нему в связи с этим" и второй - "О разгоне Учредительного собрания в Петрограде большевиками". Узнав об этом, Семенов медленно, будто получил удар в лицо, подвигал нижней челюстью: а ведь этот Совет еще день назад совершенно искренне благодарил его за то, что он очистил город от "разнузданных солдат". Только что хвалили решительного есаула, и вона - развернулись на сто восемьдесят градусов. Перевертыши! Есаул выматерился и скомандовал зычно, будто вел сотню в атаку:
- Офицеры, к оружию!
К Семенову тем временем присоединились офицеры Маньчжурского гарнизона - винтовки похватали человек двенадцать. А вообще, народу набралось столько, что едва вместились на двух извозчиках.
Около здания железнодорожного собрания было тихо, все находились в зале, заседали. Семенов ехидно усмехнулся:
- Ну-ну!
У всех выходов он поставил офицеров, а сам в сопровождении подполковника Скипетрова, подъесаула Тирбаха и поручика Цховребашвили стремительно вошел в зал, на ходу передернул затвор винтовки, загоняя патрон в ствол, легко взбежал на сцену. За маленькой трибункой, украшенной красной лентой, какими девочкам-модницам родители на рождественские праздники обычно подвязывали волосы, стоял сухонький человек в очках, с желчным цветом лица и как раз разглагольствовал о Семенове.
Семенов, оказавшийся тут как тут, смерил оратора презрительным взглядом и направил на него ствол винтовки:
- Руки вверх!
Оратор поперхнулся, пропищал что-то немощно, задавленно, чужим голосом и сполз под трибуну.
Был оратор, и не стало его.
- Так будет со всеми! - рявкнул Семенов, вглядываясь в зал. - Со всеми, кто пойдет против меня и моей воли... Понятно? Руки, руки! Почему руки не все подняли? Я же русским языком приказал: всем поднять руки. Всем, а не только этому жалкому ораторишке. - Он заглянул под кафедру - оратора там уже не было.
В проходе встали с винтовками трое офицеров - спутники Семенова, - они были готовы стрелять.
Собравшиеся неохотно подняли руки; Семенов, со сцены увидев, что руки подняли все до единого, подал следующую команду - как на учениях:
- А теперь по одному подходите к сцене и сдавайте оружие. Если кто-то вздумает опустить руки - будем стрелять незамедлительно. Все это слышали? Выстраивайтесь, господа большевики, в цепочку и по одному ко мне... Сдавайте-ка ваши стволы-стволики. И не шалите, не шалите. - Семенов пистолетом погрозил залу. - Я шалостей не люблю. Когда сдадите оружие, поговорим, как мне надлежит вести себя дальше.
Очередь в гнетущем молчании медленно двигалась к сцене, гулко шлепались на деревянный настил "стволы-стволики ". Чего тут только не было! Один бравый дедок в железнодорожной фуражке с бархатным околышем сдал даже длинный, с посеребренным стволом дуэльный пистолет пушкинской поры; Семенов подхватил его, осмотрел - редкое оружие.
- Ты, старик, эту пищаль случайно не из музея уволок?
- Я, ваша степенность, никогда ни у кого ничего не волок, в жизни такого не было, - обиженным тоном ответил дедок. - Не приучен.
- Ить ты, какой сердитый! - Семенов рассмеялся.
Дедок отошел в сторону. Зал был гулким - слышен каждый шепот, каждый чих, каждое шарканье подошвы, и в этой гулкой недоброй тиши очень громко, отчетливо просипел шамкающий немощный голосок:
- У меня руки болят, разрешите их, гражданин начальник, опустить.
Похоже, именно в ту пору родилось знаменитое выражение - "гражданин начальник", хорошо знакомое не только уркам всех мастей, но и широкому кругу профессионалов - прокурорам, следователям, милиционерам, которых в двадцатые годы из-за их фуражек стали звать "снегирями", а чуть позже резко и презрительно: "мусорами", а также журналистам, пишущим на криминальные темы, и просто любопытствующим обывателям.
Есаул поискал глазами владельца немощного шамкающего голоса. Это был сгорбленный, совсем не старый человек с высокими потными залысинами на крупной голове, в затерханном пиджачке и скрюченными, очень большими руками. Если такой дядя сожмет пальцы в кулаки, то каждый кулак будет не менее лошадиной морды. Семенов даже присвистнул про себя: видно, когда в детстве растили, выкармливали этого человека, в чем-то ошиблись - корм пошел не в тело, а в кулаки.
- Разрешите опустить руки, гражданин начальник, - вновь раздался его шамкающий голос.
- Нет! - резко ответил Семенов. - Опустишь - буду стрелять.
- У меня руки затекли, не могу держать...
-Нет! - рявкнул есаул. - Не надо было такие хомуты отращивать... Руки можно опустить, лишь когда будет сдано все оружие. Выход один - сдавать свои пистолетики быстрее.