Через пятнадцать минут на сцене лежала вся "карманная артиллерия" собравшихся. Семенов пересчитал оружие, цифра оказалась внушительной - девяносто стволов.
- Неплохо, однако, вы вооружились, - проговорил Семенов, устраиваясь за хлипкой кафедрой, - но оружие это вам до понадобится. Если снова возьметесь за него - будете иметь дело с регулярной армией и со мной лично. Понятно?
Зал угрюмо молчал.
- Я спрашиваю, это вам понятно? - повторил вопрос Семенов.
- Да куда уж, - наконец послышался одинокий голос. Прозвучал он не громко, но акустика усилила голос, он донесся до каждого в зале.
- Вот и хорошо, - удовлетворенно произнес Семенов. - За незаконное ношение оружия наказывать на сей раз никого не буду, но в следующий раз, если попадетесь - пеняйте на себя. Судить буду по законам военного времени. Это первое. Второе. Я считаю, нельзя такой важный вопрос, как разгон Учредительного собрания в Петрограде, отодвигать в дальний угол и отдавать пальму первенства обсуждению моей скромной персоны. Поэтому я предлагаю выслушать сообщение подполковника Скипетрова, который лишь сегодня ночью вернулся из Иркутска... В Иркутске, да будет вам известно, питерские события повторились. Есть возражения?
Зал угрюмо молчал.
- Не слышу что-то бодрых голосов, криков "ура" и вообще... Никакого воодушевления что-то нет в вас, господа большевики. Что-то вы увяли. - Семенов повернулся к подполковнику: - Господин Скипетров, начинайте!
Пока Скипетров выступал, положив поперек трибуны винтовку, вглядываясь в темные напряженные лица и фиксируя каждое движение, Семенов изучал проворно выскользнувший из-под тяжелой широкой кулисы и подкатившийся прямо к ногам есаула бумажный шарик. Семенов поднял шарик, развернул.
Это был список большевиков, находившихся в зале, тех, кто не попал в вагон, ушедший в Россию. Список уместился на маленьком клочке бумаги - и состоял всего из восьми фамилий. Семенов повертел его в руках, поиграл желваками. Вгляделся в зал. Ему было интересно угадать, как же выглядят большевики, какие они? Вон тот, с небритой квадратной челюстью и маленьким лобиком, одетый в пиджак, сшитый из дешевой "чертовой кожи" - точно большевик. Или нет? Не угадаешь, но похож очень. Или вон тот, смахивающий на большую мрачную птицу, с маленькими, будто у рыбы-пескаря, глазками...
Есаул прошелся взглядом по залу, выбирая наиболее приметные лица, остановился на гривастом старике, седые волосы которого, будто у священника, пластались по плечам, потом задержался на худощавом человеке в пенсне, с интеллигентным лицом, очень похожим на доктора Чехова, следом - на студенте в дохлой, подбитой "рыбьим мехом" шинельке, украшенной погончиками горного института, подумал, что все эти люди бросаются в глаза, а большевики вряд ли будут приметными, они ведь мастера конспирации, и интерес его к этим людям, к угадыванию неожиданно пропал. Остались только усталость да какая-то невнятная досада, ощущение того, что вся борьба его будет напрасной, и это неясное ощущение тревожило, пожалуй, больше всего.
Когда подполковник закончил речь и, ловко подхватив винтовку, сошел с кафедры, встал на изготовку сбоку, Семенов взгромоздился на невзрачную хлипкую трибунку, сжал пальцами узенькие борта, вглядываясь в зал, выдержав паузу, спросил тихо, словно обращаясь к самому себе:
- Большевики - члены партии среди вас есть?
Зал молчал.
Семенов повторил вопрос, на сей раз громче:
- Большевики - члены РСДРП среди вас присутствуют?
Зал и на этот раз промолчал.
- Ладно, - примирительно произнес Семенов, развернул бумажку со списком, пробежался глазами по столбику фамилий и сунул ее в карман. - Объясняю свое отношение к большевикам. Большевиков я не то чтобы не люблю - я их ненавижу. Разделяю большевиков на три категории. Первая - сознательные изменники и предатели типа Ленина, которых я буду уничтожать совершенно беспощадно; вторая категория - мерзавцы такого же ранга, только не идейные - они примкнули к большевикам ради собственного благополучия и выгоды... Этих я также буду безжалостно уничтожать. Третья категория - дураки и ослы, примкнувшие к большевикам по глупости и неспособности разобраться в сущности большевизма. Их я готов простить, если они искренне осознают свое заблуждение и признаются в этом...
Семенов вновь выдержал паузу, как актер, хорошо владеющий сценическим мастерством - не подозревал он, что у него обнаружатся такие способности, - похмыкал в кулак и достал из кармана бумажку со списком. Развернул ее.
- Значит, так... Карушидзе! - Поднял глаза, всмотрелся в зал: где тут находится большевик Карушидзе. Повысил голос: - Ну!
Наконец в середине зала поднялся щуплый, заморенный человек комплекцией не больше воробья, глянул настороженно на есаула.
- Выходи на сцену, - махнул тот рукой. - Становись рядом с трибуной. - Снова глянул в бумажку. - Колмаков.
Поднялся высокий плечистый парень с худым лицом и щелью во рту - два передних зуба у него были выбиты.
- На сцену! - приказал Семенов, выкликнул следующего: - Блаунштейн! - Подумал, что такую фамилию может носить местный доктор, но оказалось, что ее обладатель - счетовод на здешней лесопилке и он как две капли воды похож на Карушидзе, словно они были близнецами-братьями. - Лукин! На сцену! - Семенов сделал повелительный жест.
Через пять минут вся фракция большевиков местного "Учредительного собрания" оказалась на сцене. Есаул прошелся вдоль шеренги, внимательно рассматривая каждого. Хмыкнул:
- Хор-роши гуси! - Остановился на краю сцены, качнулся с каблуков на носки сапог. - Давайте решим, что с вами, господа члены РСДРП, делать? То ли сразу поставить к стенке по приговору полевого казачьего трибунала, то ли отпустить на все четыре стороны?
Стоявший ближе всех к трибуне Крушидзе побледнел. Блаунштейн сглотнул слюну и проговорил едва слышно, сдавленным голосом:
- Отпустить!
- Правильно, вас надо отпустить, - неожиданно благодушным тоном произнес Семенов, - и вы свою коммуняцкую заразу понесете дальше... Э? - Есаул весело хлопнул в ладоши. Звук получился громким, как выстрел.
Карушидзе съежился. Счетовод держался лучше, после хлопка только отвел глаза в сторону, его губы задрожали - неглупый Блаунштейн понял, что казаки могут расстрелять всех восьмерых и надо спасать жизнь. Семенов сделал еще один проход вдоль шеренги, остановился около Карушидзе.
- Вот вы, господин-товарищ по фамилии… - Семенов заглянул в свою мятую бумажку, - Карушидзе... Вы к какой категории большевиков относитесь - к первой, второй или третьей?
- К третьей, - не задумываясь, на едином дыхании ответил Карушидзе.
- Значит, признаете, что вы дурак?
- Признаю.
- Признаете, что вы кто? Полностью, пожалуйста!
- Признаю, что я - дурак.
- Отлично, - весело проговорил Семенов и снова с пистолетным звуком хлопнул ладонью о ладонь. - Хэ! Дурак, который признает, что он дурак, - уже не дурак. - Семенов остановился около парня с выбитыми зубами. - А вы, Колмаков?
- Отношусь к третьей категории большевиков, - ровным, очень спокойным голосом произнес тот.
"Врешь ты все, братец, - незамедлительно отметил про себя Семенов, - врешь, не верю я тебе, - но вслух проговорил:
- Хорошо, верю. А вы, господин-товарищ Блаунштейн? - Семенов остановился около счетовода. Рот у счетовода дрожал. - Хэ?
- И я... Я тоже отношусь к третьей...
- Как мясо третьего сорта... Ни в суп, ни в жарево употреблять нельзя. Так?
- Так, господин есаул.
- Люблю чистосердечные признания!
Семенов вновь прошелся вдоль всей шеренги, и все восемь человек ответили, что они в партию свою попали по дурости. Случайно. Ослы они, дураки, верно сказал господин есаул.
- Я вас отпускаю, - великодушно произнес Семенов. - Но предупреждаю: если где-нибудь когда-нибудь засеку на большевистской сходке или поймаю с оружием в руках - пощады не ждите. Разойтись мирно, как сегодня, не удастся. Что же касается вашего отношения ко мне, - Семенов повернулся к залу и всмотрелся в него. Вдоль рядов стояли офицеры с винтовками. Есаул специально выдерживал паузу - такие паузы сильно действовали на людей, и ему это нравилось, - того, что я зажимаю ваши революционные свободы, то у меня к вам один вопрос: хотите, чтобы уехавшие солдаты вернулись и вновь бесчинствовали в городе?
- Нет, - раздался в зале одинокий голос.
- А то ведь им очень нравилось избивать прохожих, отнимать у них последние деньги, измываться над молодухами, грабить лавки, прихватывать с собой все, что плохо лежит... Они были бы не прочь вернуться в Маньчжурию и продолжить все это.
- Не надо! - прозвучал все тот же одинокий голос в зале.
- Вот эти революционные свободы я и ограничил. Других ограничений не будет.
Зал зашумел, заволновался. Одна его часть поддерживала есаула, другая осуждала, но все же тех, кто поддерживал, было больше. Семенов посмотрел на зал, стукнул кулаком по хлипкой трибунке, едва не развалив ее, и объявил:
- На этом заседание считаю закрытым.
Через четыре дня из Харбина от генерала Хорвата пришла ответная телеграмма: "Есаулу Семенову, Маньчжурия. Прошу не препятствовать населению устраивать свою жизнь путями, предвозвещенными Временным Всероссийским правительством. Хорват".
После этой телеграммы ехать к управляющему КВЖД расхотелось, да и смысла никакого не было - с Хорватом все было ясно. Нужно было искать других вождей, другие деньги. В тот же день Семенов узнал, что в Шанхае находится адмирал Колчак, и попросил поручика Жевченко немедленно выехать к нему - было бы здорово, если бы адмирал прибыл в Маньчжурию и возглавил борьбу с большевиками. Вот это был бы фокус! Однако адмирал приехать отказался - вместо себя прислал Семенову телеграмму с вежливыми, ничего не значащими словами и пожеланием успеха. Есаул подержал телеграмму и, скривив губы, выругался:
- Чистоплюй!
Но были и удачи, жизнь ведь - полосатая штука, за темными полосами обязательно следуют светлые: на станцию Маньчжурия неожиданно прибыл транзитом из Сибири итальянский батальон, сформированный из пленных. Командовал батальоном майор со звонкой фамилией Гарибальди. Семенов незамедлительно пригласил его на обед в лучший ресторан города. Майор оказался человеком обаятельным, податливым, все понимал с полуслова. Спешить ему было некуда, на родину возвращаться было еще рано, ведь Первая мировая война не закончилась и соотечественники майора молотились на различных фронтах до изнеможения, поэтому Гарибальди решил поступить на службу к Семенову.
Формирование огромной семеновской армии продолжалось.
Вернувшись вечером в номер гостиницы, есаул положил перед собой лист бумаги и написал на нем: "Мои враги (декабрь 1917 г. - январь 1918 г.)". Задумчиво погрыз кончик ручки. Тяжелая это штука - писанина. Потом решительно провел под заголовком одну линию, за ней другую и третью. После скобок поставил восклицательный знак, через минуту добавил еще два знака. Снова подумал о том, что пером царапать - не шашкой махать. Дело это тяжелое. Поставил цифру один и написал: "Генерал Хорват плюс маньчжурская общественность".
Впоследствии из-под пера Семенова появились такие строки: "Мои отношения с генералом Хорватом состояли из сплошных недоразумений, т. к. генерал, дороживший своей дружбой с китайцами, весьма косо смотрел на мою работу среди монгол, вызывающую острое недовольство китайских властей".
Следом Семенов вывел цифру два. Задумался.
В дверь раздался тихий, какой-то излишне аккуратный стук. Есаул посмотрел на револьвер, лежавший в стороне от бумаг, сунул его под расстегнутый китель за ремень и тихо прошел к двери. Рывкам открыл. За дверью стоял морщинистый, с улыбкой от уха до уха китаец. Поклонился Семенову в пояс:
- Мозет, каспадина хоцет цаю?
Семенов резко захлопнул дверь и уже из-за нее проговорил:
- Не надо, бачка!
Снова сел за стол. Цифру два обвел кружком и написал: "Китайцы".
Когда Семенов всерьез занялся писательством, он заметил по поводу китайцев: "Вторая группа, опасавшаяся меня и старавшаяся помешать созданию моего отряда, возглавлялась тогдашним командующим китайскими войсками в Маньчжурии. Он поверил заявлению большевиков об отказе их от прав России на КВЖД и смотрел на меня, как на препятствие к полному подчинению Маньчжурии китайской администрации. Отношения с ним так и не наладились, и только замена его другим генералом разрядила остроту обстановки..."
Семенов вывел цифру три и, не раздумывая ни секунды, стремительно, заваливающимся от быстроты вправо почерком написал: "Большевики".
С большевиками ему было все ясно: они есаулу Семенову - враги до гроба.
-...Следом за Маньчжурией Семенов разоружил гарнизон в Хайларе, где находилась железнодорожная бригада и конные части Корпуса пограничной стражи. Все было сделано по тому же сценарию, что и в Маньчжурии.
Китайские военные в этот раз восприняли разоружение . болезненно, но виду не подали. А вскоре барон Унгерн, которого Семенов назначил комендантом Хайлара, был ими арестован. Сделали это китайцы по-восточному, с улыбкой...
В Хайларе на сторону Семенова перешла конная сотня штабс-ротмистра Межака и двести пятьдесят человек баргутов - монголов, живущих в Барге, а с правителем Барги, киязем Гуйфу, Семенов был знаком давно и поддерживал добрые отношения. Из баргутов Семенов образовал дивизион - первую полновесную боевую единицу, вошедшую в состав Монголо-Бурятского полка.
Унгерн взял с собою сто пятьдесят человек из этого дивизиона и переместился на следующую станцию КВЖД - Бухэду. На перроне Бухэду его встретили кланяющиеся, улыбающиеся китайцы, угостили стопкой рисовой водки и каким-то сладким, начиненным курятиной пирожком. Унгерн стопку опрокинул лихо, остатки - несколько капель - выплеснул себе на ладонь и смазал усы, затем съел пирожок и выжидающе глянул на китайцев. Произнес довольно:
- Ох, хорошо!
- Харасо, харасо, - закивали китайцы. - Это мы у русских науцились так встрецать дорогих гостей - воткой и хлебом. Мы люпим российские обыцаи. А вы?
- И мы любим, - подтвердил Унгерн.
- Поэтому, согласно российским обыцаям, просим позаловать на опед к нацалытку насего гарнизона.
И Унгерн пошел на обед. Сделал ошибку - ему показалось, что обстановка благодушная, располагает к милой беседе на международные и прочие темы, он размяк и принял приглашение.
Начальник гарнизона оказался очень приятным человеком. Это был рослый китаец с широким лицом и большой лысиной, которая у него смыкалась с затылке. Стол был накрыт в темной комнате, завешенной бамбуковыми шторами. Хозяин поклонился Унгерну и указал на стул:
- Прошу!
Унгерн сел, огляделся.
- Славно у вас тут...
- Да-а, - неопределенно отозвался китаец, - тепло.
- И тепло, - согласился Унгерн.
Солдат перед ним поставил чашку с теплой водой, заправленной несколькими дольками лимона, протянул полотенце. Унгерн вымыл руки. Похвалил:
- Хорошее дело. В походах мы обычно снегом обходимся.
- Мы тоже, - произнес начальник гарнизона ровным приятным голосом. Русский язык он знал прилично - видимо, давно работает в зоне отчуждения КВЖД, - в разговор включался охотно, но на гостя поглядывал исподлобья, настороженно, и этот его взгляд рождал в Унгерне неясную тревогу. Впрочем, это неприятное ощущение вскоре пропало - раза два шевельнулось что-то в душе, и только...
Подали куриную похлебку, заправленную острым соусом.
- Люблю китайскую кухню! - искренне проговорил Унгерн, ухватил полотенце, которым только что вытирал руки, и заткнул его за твердый стоячий воротник кителя.
- Китайская кухня - хорошая кухня, - подтвердил начальник гарнизона, глянул остро на гостя и тут же прикрыл глаза тяжелыми, складчатыми, как у черепахи, веками. Лысина его при свете двух ярких ламп блестела будто лакированная. - Лучшая кухня в мире.
- Самая изобретательная, - поправил Унгерн, - изобретательнее кухни, чем китайская, в мире действительно нету.
Едва была съедена куриная похлебка, как в комнату вошел высокий молодой офицер и что-то сообщил начальнику гарнизона. Унгерн пожалел, что не знает китайский язык, но тем не менее в певуче-лающих словах неожиданно обнаружил что-то угрожающее для себя.
Так оно и оказалось. Начальник гарнизона поднялся из-за стола и вежливо поклонился Унгерну:
- Обед окончен.
Тот растерялся:
- Ка-ак? А второе?
- Второго не будет. Вы арестованы. Отряд ваш разоружен. Все сто пятьдесят человек.
Унгерн выматерился, выдернул из-за воротника полотенце и швырнул на пол. Офицер немедленно наставил пистолет на барона.
- Гостеприимные же вы люди, оказывается, господа китайцы, - произнес Унгерн удрученно.
- Такими нас сделали вы, русские, - немедленно парировал начальник гарнизона.
Через полчаса о происшедшем стало известно Семенову - телеграфная связь между станциями продолжала работать, ее поддерживали всеми силами; одно было плохо - если мороз перегибал палку, нырял за отметку сорок, провода, какую бы слабину ни имели, натягивались, как струны на гигантском музыкальном инструменте, и с тихим стоном лопались. Очень часто сразу в нескольких местах. И тогда в тайгу, отчаянно матерясь, укатывали на ручной дрезине связисты - железная дорога без связи существовать не могла.
Несколько минут Семенов постоял молча у окна, глядя, как два мукденских купца в толстых бархатных халатах, подбитых изнутри бобровым мехом, и в роскошных рысьих малахаях, из-под которых сальными темными прутиками выползали, устремляясь к поясу, длинные тонкие косички, пытались войти в русскую ресторацию с песенным названием "Сопки Маньчжурии". Купцы были толстые, бокастые, денег у них в карманах было набито много, это еще более увеличивало их бокастость, и оба хотели услужить друг другу, но из этих благих намерений ничего не получилось; купцы застряли в дверях.
Хмурое выражение, припечатавшееся к лицу Семенова, исчезло. Он приложил палец ко лбу и произнес внезапно загустевшим басом:
- О! - Накинул на себя шинель и поспешно выскочил на улицу, дважды повторив про себя пресловутое "о": - О! О!
Это означало: Семенов придумал, как надо действовать, чтобы выручить Унгерна с его безмозглыми цириками, так бестолково угодивших в лапы к коварным китайцам.