- Кому ты, такой дурак, нужен? - пробасил тот в ответ, усмехнулся - понимал, что происходит на душе у Линя, подумав немного, добавил: - Хотя, будь моя воля, я расстрелял бы. И голову твою, насаженную на кол, отправил бы отцу - пусть любуется, какого отпрыска произвел на свет. И весть о тебе, дураке, разнесется по всему Китаю, так что другой разбойник, такой же нахрапистый, как и ты, тысячу раз подумает, соваться в Россию или нет.
Семенов поднял револьвер, прицелился Линю точно в лоб и взвел курок. Желтолицый Линь замер, в глазах его заметался страх, он прошептал жалобно, давясь воздухом, собственным языком, еще чем-то;
- Не на-адо!
- Надо! - жестко проговорил Семенов и, придерживая рифленую пяточку курка большим пальцем, медленно спустил его. Выстрела не последовало. - Эх, была бы моя воля, - мечтательно произнес он, покрутил головой. - М-м-м...
- Не надо!
Через несколько минут в комнате появился Белов. Ловко вскинул руку к папахе:
- Все в порядке, ваше благородие! Двое оказали сопротивление, поэтому пришлось их... - Белов выразительно посмотрел вверх, на широкую, коричневую от времени матицу потолка, потыкал в нее пальцем. - В общем, отбыли господа разбойники в дальнюю дорогу...
- У нас потерн есть?
- Нет.
Семенов попросил у Ефима Бычкова трое саней, связал хунгузов попарно, чтобы не смогли убежать, и погрузил их на сани.
Так, караваном, казаки и отбыли в Гродеково.
Первый Нерчннскнй полк был разбросан по всей Приморской области, в Гродеково располагались только две казачьих сотни, штаб полка да учебная команда.
Привезя хунгузов на станцию и сдав их под стражу, Семенов неожиданно для себя подумал, что жизнь его все-таки сера, тяжела, ничего радостного в ней нет. По сравнению с Сучанами станция Гродеково была едва ли не городом, носила отпечаток некой романтичности и лоска, если хотите, и Семенов позавидовал тем, кто квартировал в Гродеково. Хотя и Гродеково, и Сучаны, и Никольск-Уссурийский, и Троицко-Савск были обыкновенными провинциальными дырами.
Но ведь и среди дыр бывают различия. Есть дыры получше, есть дыры похуже.
Весной 1914 года сотник Григорий Семенов получил новое назначение - стал начальником полковой учебной команды. Конечно же должность эта - не бог весть что, одна из самых неприметных в казачьем полку, но сотник обрадовался ей несказанно: она была самостоятельной, не надо было каждый день докладываться есаулу, куда ты пошел, зачем пошел, что собираешься делать - начальник учебной команды подчинялся только командиру полка.
Новая должность пришлась сотнику по душе. Но пробыл он в ней недолго - надвинулся печальный август 1914 года.
Государь объявил всеобщую мобилизацию.
Вскоре многие полки, находящиеся в Восточной Сибири, покинули свои казармы, погрузились в эшелоны и отбыли на запад, а Первый Нерчннский словно бы завис, оставшись в Приморской области.
Семенов занервничал - ему не терпелось попасть на фронт: казалось, что война вот-вот закончится, она будет стремительной и на долю молодого сотника ничего не достанется... И верно ведь, близкие родственники - российский государь Николай Александрович и кайзер Вилли - одумаются и хлопнут по рукам (чего им воевать, родные души все же, семейное окружение им этого не простит), и тогда молотить немцев будет неудобно. Но не тут-то было - чем дальше, тем больше пахло мировой бойней.
Нервничать пришлось недолго - во второй половине августа семеновский полк был погружен в эшелон и отправлен на запад. Маршрут движения был известен только до Тулы, там надлежало получить приказ, куда следовать дальше.
Тулу эшелон проскочил не останавливаясь - казакам в городе оружейников нечего было делать - и через сутки прибыл в Белокаменную. Стояла середина сентября - золотая пора.
В Москве эшелон остановился ранним туманным утром у запасного перрона, наспех сколоченного из толстых досок. Дома сытой купеческой столицы показались казакам серыми, угрюмыми, чужими - от той приподнятости, о которой впоследствии с таким воодушевлением написал Семенов, не осталось и следа. Казаки, почувствовав себя в Москве чужими, невольно оробели: ловкие, сильные, бесстрашные в тайге, в степи, в песках, в горах, здесь, среди равнодушных каменных домов, они ощущали себя неуверенно, втягивали головы в плечи и немо, одними только глазами спрашивали друг у друга, куда же их завезли?
Семенов выяснил, что стоять в Москве они будут три дня, казаков можно будет повозить по Белокаменной - пусть полюбуются добротными домами, колокольнями, соборами, поглазеют на темную холодную реку, над которой нависли зубчатые стены Кремля, в Китай-городе поедят горячих блинов с икрой и покатаются на трамвае. По распоряжению властей московские трамваи будут возить казаков бесплатно. С шести часов утра до двенадцати ночи.
Получив эти сведения, Семенов подкрутил усы и вернулся из штабного вагона к своим казакам довольный:
- Ну что, мужики, тряхнем стариной, прокатимся по семи холмам, а? С одной горки на другую, а?
Казаки насупились:
- По каким таким семи холмам, ваше благородие?
- Это так говорят... Тут так принято. Москва стоит на семи холмах. А с холма на холм ездит трамвай.
Казаки насупились еще больше.
- Что такое трамвай?
- Ну-у... - Семенов задумался, он сам не мог толком объяснить, что такое трамвай. - Это такая дура, которая ездит на железных колесах по железным рельсам.
- Вагон, что ли? На каком мы сюда приехали?
- Вагон, вагон. Только размером поменьше и скорость такую, как на железной дороге, не развивает.
- He-а, господин сотник, не поедем мы в город.
- Вагон мы уже видели, на зуб пробовали... Лошади его боятся.
- Да при чем здесь лошади! Церкви зато не видели. Церкви московские посмотреть надо обязательно.
- Церковь у нас в Гродеково есть...
- Таких церквей, как в Москве, нет,
- Есть, ваше благородие. - Казаки ожесточенно трясли лохматыми папахами и отказывались покинуть железнодорожный тупик, куда после целования московской земли на деревянном перроне загнали воинский эшелон.
- Ну и... - Семенов ожесточенно рубанул воздух рукой. Он не знал, что сказать. - Больше такой возможности не будет. Впереди-фронт, война, пули. Тьфу! Не ожидал от вас, казаки!
Казаки из-под папах угрюмо поглядывали и а сотника и молчали. Над Москвой плыл серый печальный туман, пахло горелым углем, улицы были пустынны, недалеко от вокзала звонил колокол - в небольшой церквушке отпевали купца второй гильдии, почившего от чрезмерной борьбы с алкоголем.
В конце концов Семенову удалось сколотить группу из двенадцати человек.
- Нельзя уехать из Москвы, не постучав каблуками по здешним мостовым, - поучал он казаков, - мы ведь потом сами себе этого не простим.
Когда большой, странно тихой гурьбой забрались в страшноватый красный вагой московского трамвая, Семенов, хоть и знал, что казаков велено на трамвае возить бесплатно, оробел, подергал усами и полез в карман шароваров за серебряным двугривенным, чтобы расплатиться, но кондуктор - седенький вежливый старичок в форменной фуражке - предупреждающе поднял руку и примял ладонью воздух, будто вату:
- С защитников отечества денег не берем.
Семенову стало приятно, он улыбнулся и опустил двугривенный обратно в карман, улыбнулся повторно - никогда так много не улыбался, произнес приторно-благодарным тоном:
- Благодарствую!
В следующий миг он поймал себя на неестественной приторности и сделал внезапное открытие: ведь он и слова "благодарствую" никогда раньше не произносил - чужое оно для него... Неужто так Москва действует на постороннего, не привыкшего к ней человека?
Неожиданно Семенову захотелось взять старика за форменную пуговицу ветхой черной шинели, притянуть к себе, дохнуть в лицо недавно съеденным в вагоне чесноком: "Если вздумаешь издеваться над казаками, старый хрыч, то будь поаккуратнее на поворотах... Не то задницу отвинтим быстро, отвалится вместе с ногами, галоши не на чем будет носить", но вместо этого он проговорил прежним приторным тоном, вежливо, сам себя не узнавая:
- Не подскажете ли, любезнейший, куда нам можно пойти-податься?
- Отчего же, - благодушно похмыкал в кулак старичок, - советую сходить в цирк Соломонского на Цветном бульваре, там выступают русские богатыри Поддубный, Шемякин, Вахтуров. Очень красиво борются. Особенно Иван Поддубный. Борьбу, к слову, можно посмотреть - ежели, конечно, есть желание - и в "Аквариуме", у братьев Никитиных - там борются остзейцы Лурих и Аберг, но этих господ надо ловить за руку - много красивых приемов, ловких подсечек, хлестких ударов, а на самом деле - туфта. Пшик. Кроме того, Аберг любит поиздеваться над противником: засунет голову себе под мышку и начинает давить, будто жеребец - ждет, когда у того треснет череп.
Семенову это показалось интересно.
- И были случаи, когда череп трескался? - спросил он.
- Бывало и такое. Недавно пострадал борец по фамилии Куренков.
- Мне эта фамилия ничего не говорит.
- Он известен мало и теперь вряд ли когда станет известным. Что еще... Советую послушать несравненную Анастасию Вяльцеву, ежели не слышали.
- Но Вяльцева же умерла... Год назад. Я читал в газетах. Вовремя, к месту вспомнил это Семенов. Он еще год назад читал поразившую его статью о том, что великая Вяльцева, в которую был влюблен весь гвардейский Петербург и которая в конце концов вышла замуж за гвардейского офицера, умерла после гастролей в каком-то заштатном Курске... Курск - это ведь чуть больше Гродеково.
- Да, та Вяльцева действительно умерла, но появилась новая, - старичок улыбнулся как-то смущенно, браконьерски, словно был причастен к появлению Вяльцевой номер два, - голос у нее точно такой же, как и у Анастасии Дмитриевны, один к одному. А в остальном... в остальном девушка не мудрствовала лукаво и взяла себе фамилию и имя этой известной певицы.
- Не мудрствовала, значит, говорите, - Семенов почувствовал вдруг, что ему хочется выругаться, - а я-то обрадовался, думал, та Вяльцева не умерла, выжила... Уж очень ее голос хорош на граммофонных пластинках.
- Эта будет не хуже - тот же голос, та же улыбка. Тот же репертуар. "Под чарующей лаской твоею", "Дай, милый Друг, руку", "Гай да тройка!" и так далее. Удивитесь, когда услышите. Очень советую сходить.
- А пластинки ее продаются? На граммофоне нельзя послушать?
- Э-э-э, молодой человек, слушать Вяльцеву на пластинке, - старик негодующе поднял указательный палец, - что одну Вяльцеву, что другую - это все равно что видеть виноград и не есть его. Слушать таких певиц надо живьем.
Кондуктор так и произнес: "живьем". Слово это показалось Семенову вещим, а смысл - значительным. Он оглядел своих притихших спутников в огромных лохматых папахах, надвинутых на самые глаза, и понял, что они ничего не разобрали из того, что говорил кондуктор - многие из них по-русски вообще не разумели, многие знали не более десяти слов и даже общепринятые воинские команды понимали, лишь когда Семенов подавал их на языке халха или агинцев. Сотник жестом остановил кондуктора и на монгольском начал пересказывать спутникам то, что услышал от говорливого седенького старичка.
Неожиданно весь вагон развернулся в сторону казаков - произошло это слаженно, в одно движение, общее, будто бы по чьему-то приказу, - и начал внимательно рассматривать их. Забайкальцы, и без того маленькие, неказистые, кривоногие, крупноголовые, и вовсе уменьшились, сжались, словно грибы после сушки. У Семенова нервно задергались усы; если его товарищи не нравятся этим московским кашеедам,то... то сотник Семенов найдет способ, чтобы казаки им понравились. А с другой стороны, что он может сделать с ироничными востроглазыми москвичами, скорыми и на слова, и на поступки? Да ничего, собственно. Семенов поник, плечи у него опустились сами собою.
Однако в глазах старого кондуктора, во взглядах москвичей, повернувшихся к казакам, не было ни иронии, ни насмешки, ни издевки - только доброжелательное любопытство.
Со скамейки неожиданно соскочила гимназистка в приталенном длинном пальто, сделала книксен:
- Садитесь, господин офицер!
- Благодарствую, - вновь произнес Семенов непривычное слово и энергично помотал головой - еще не хватало, чтобы его как инвалида усаживали на скамеечку.
- Садитесь, пожалуйста!
- Нет.
- Это что, японцы? - неожиданно спросила гимназистка и повела глазами в сторону спутников Семенова, затем, не дожидаясь ответа, задала второй вопрос: - Долго добирались до Москвы?
- Добирались тридцать три дня, - спокойно ответил Семенов, но на этом его спокойствие закончилось, он вновь почувствовал тревогу, усы у него нервно задергались, в голосе появились хриплые нотки. - И это не японцы, а подданные государя российского императора агинские казаки. Иначе говоря, буряты.
- Буря-яты? - На красивом лице гимназистки нарисовалось изумление.
- Так точно, сударыня. Буряты-агинцы. Разве вы никогда не слышали о таких?
- Мне всегда казалось, что буряты и монголы - это одно и то же.
- Не совсем. Монголы - это даргинцы, а буряты - агинцы. Честь имею, мадемуазель! - Семенов лихо козырнул и, не желая больше продолжать разговор с юной особой, вывел казаков из трамвайного вагона.
Но как известно, в природе существует закон парности случаев: всякая история, даже самая маленькая, имеет свойство повторяться.
Смотреть на прославленных русских борцов не поехали - отправились в Кремль. В Кремле Семенов приосанился: вспомнил занятия в казачьем училище в Оренбурге, часы, проведенные в кабинете истории Российской империи, и стал объяснять агинцам на их родном языке, что такое Москва и Кремль в ней. Объяснял, конечно, как мог - слишком многое он уже забыл, - кое-где вообще перевирал факты и даты, ловил себя на этом, но не поправлялся. Это самое последнее дело - поправляться перед подчиненными, враз потеряешь авторитет.
"В это время вблизи нас оказались две дамы и мужчина, - вспоминал впоследствии Семенов в своей книге "О себе", описывая кремлевскую экскурсию. - Они усиленно прислушивались к нашему разговору и, конечно, ничего не могли понять. Вдруг мужчина обращается, долго ли мы находились в пути и не устали после длинности дороги?"
Сотник Семенов поправил кончиком мизинца усы и начал рассказывать, как они тридцать три дня тряслись в дырявых жестких теплушках, что видели и вообще, какова Сибирь первого месяца войны. Мужчина и его спутницы внимательно слушали. Затем, как отметил Семенов, обе дамы "начали с чувством глубокого участия говорить много приятного по нашему адресу".
Семенов понял, что их вновь, как и в трамвае, приняли за японцев, одетых в русскую форму. В нем опять возникло что-то злое, секущее, он был готов наговорить резкостей, но сдержал себя.
"Когда я пытался разубедить их в этом и сказал, что мы - забайкальские казаки, то одна из дам возразила, что, возможно, офицеры действительно русские, но солдаты, без сомнения, иностранцы, так как она слышала наш нерусский разговор. Они уверяли меня в своей благонадежности и указали, что я напрасно скрываю обстоятельство, всем известное, о том, что идут японцы. Я не сомневаюсь, что многие жители Европейской России принимали нас за японцев, и, возможно, агенты противника не раз искренне вводили в заблуждение свои штабы несоответствующими истине донесениями".
Мужчина неверяще помотал одной рукой.
- Вы, господин офицер, скрываете правду, - заявил он. Лицо его от волнения аж пошло пятнами. - Но представьте себе, как мы благодарны нашим восточным соседям за то, что они пришли России на помощь...
Разошлись, недовольные тем, что не поняли друг друга.
Через три дня эшелон с забайкальскими казаками отправился на фронт, в Польшу, остановился недалеко от Варшавы, в местечке, о котором Семенов никогда не слышал, - в Ново-Георгиевске.
...Казаки сразу поняли, что сотник Семенов умеет воевать. Он словно был рожден для войны. А главное - с ним в атаку идти было нестрашно - Семенов принадлежал к тем командирам, которые никогда не бросают своих подчиненных на произвол судьбы и тем более не оставляют их в беде.
В глазах у сотника при виде противника появлялась некая хмельная веселость, губы раздвигались в победной улыбке, усы вслушивались, будто у зверя, почувствовавшего добычу, он мог не задумываясь в одиночку кинуться на десяток немцев сразу.
Лошади у казаков были в основном степной породы - забайкалки. Невысокие, гривастые, со звероватым оскалом крупных зубов и налитыми кровью глазами. В бою они вели себя отменно, не боялись ни стрельбы, ни взрывов, смело шли грудью на прусских широкозадых битюгов, норовили сбить их с ног, хрипели, грызли зубами, вставали на дыбы, в любой миг были готовы нанести всякому зазевавшемуся германскому лошаку удар копытами по храпу - немецкие лошади свирепых забайкалок побаивались, шарахались от них, отказывались слушаться всадника, разворачивались на сто восемьдесят градусов, норовя удрать домой…
Одно было плохо у забайкалок: они уступали прочим лошадям в скорости. У Семенова же под седлом ходил чистопородный конь, очень выносливый, быстрый - сотник часто отрывался от казаков, а в атаке оторваться от своих и остаться без прикрытия - штука опасная, может плохо кончиться. Так запросто можно въехать в плен. Но Семенов этого не боялся.
Полтора месяца бригада, в составе которой находился Первый Нерчинский полк, воевала под Варшавой, действуя успешно, потом переместилась к городу Ново Място.
Девятого ноября 1914 года сотник Семенов взял с собою пятнадцать казаков и отправился с ними в разведку, за линию фронта.
Задача у Семенова была усложненная: надо было не просто произвести разведку, тихо прийти и, собрав сведения, тихо уйти, а шквальным ветром налететь на немцев в районе Остатние Гроши, где были замечены некие тактические перемещения войск, в коротком жестоком бою выяснить, сколько же у германцев сил и где располагаются огневые точки, и попытаться живыми вернуться назад.
Ноябрь в Польше выдался слякотный, земля разбухла от дождей, сделалась угольно черной, какой-то неприятной, червивой - из-под копыт забайкалок вместе с сырыми ошмотьями земли во все стороны, будто лапша, летели жирные дождевые черви. Лошади шарахались от них, оскользались, от мокрых шкур шел пар, лица казаков были сосредоточенны и бесстрастны.