Купец невольно содрогнулся, когда они поравнялись с избою, из которой выглядывала эта ужасная хозяйка. Он закрыл руками глаза, чтоб не видеть ее обезображенного и покрытого черными пятнами лица, на котором замерло выражение нестерпимой муки и адского страдания.
Когда проезжие выехали из села, ямщик тронул лошадей и поехал небольшой рысью.
- Да прибавь немного ходу! - сказал купец, - этак мы целый день протащимся.
- Как еще ехать-то? - пробормотал извозчик, пошевеливая вожжами. - И куда спешить, хозяин? Ведь не на радость едешь.
- Почему ты это знаешь? - спросил торопливо купец.
- Да что теперь веселого-то в Москве?
- У меня там жена и дети.
- Вот что! Да постой-ка, - продолжал ямщик, оборачиваясь к своему седоку, - никак ты московский гость, Федот Абрамыч Сибиряков?
- Да, это я.
- То-то, я слышу, голос знаком. Ах ты господи боже мой, насилу признал!
- Да почему ты меня знаешь?
- Как не знать. Я прошлую осень возил тебя со всей семьею в Ростов. Ведь у тебя свой дом на Варварке, в приходе Максима Исповедника? Такие знатные каменные палаты.
- Постой, постой! - сказал купец, - а тебя не Андреем ли зовут?
- Андреем, батюшка. Я и сожительницу, и деток твоих знаю. Ну, уж хозяюшка у тебя, что за добрый человек! Дай бог ей много лет здравствовать! И две дочки, нечего сказать, такие ласковые, пригожие... Вот сынок-то у тебя...
- У меня нет сына.
- А кто ж это был с вами? Так, парнишка рыженький, некошной собою, Терешей зовут?
- Это мой приемыш.
- Да на что ж тебе приемыш, коли у тебя свои родные дочки есть?
- Я взял его тогда, когда еще у меня детей не было.
- Вот что! ну, не погневайся, хозяин: навязал ты на себя лихую болесть. Ведь этот пострел Тереша вовсе озорник. Да какой злющий!.. Помнишь, в Больших Мытищах мы остановились дать вздохнуть лошадям. Вы пошли чайку напиться, а я забежал на царское кружало винца хлебнуть. Что же, ты думаешь, этот рыжий без меня наделал? Возьми да и разнуздай потихоньку всех лошадей! Еще хорошо, что я спохватился, а то беда, да и только: кони у меня лихие - косточки бы живой не оставили. Вот я стал на него браниться, так он же, чертенок, лукнул в меня камнем да чуть-чуть глаз не вышиб.
- Да! - сказал со вздохом купец, - видно, по грехам наказал меня господь.
- И, хозяин! да что он, родной, что ль, тебе? На порог, да и в шею!
- Нет, друг сердечный; когда господь бог от меня, окаянного грешника, не вовсе еще отступился, так мне ли покинуть без призрения этого круглого сироту! Придется терпеть от него горе: что делать, любезный! видно, на это была воля божья, и если бы только господь помиловал жену мою и детей...
- Небось, хозяин, - перервал ямщик, - авось, все ладно будет. Бог милостив... Ну, вот теперь дорога пойдет скатертью; потешить, что ль, твою милость?
- Пожалуйста, любезный! Поспеешь в Москву к обедням, так я тебе рубль на водку дам.
- Спасибо, хозяин! Да крепка ли у тебя повозка-то? - сказал ямщик, подбирая вожжи. - Эй вы, други! Смотри, Федот Абрамыч, держись! - продолжал он, вытаскивая из-за пояса свой ременный кнут. - Ну, что стали?.. Ударю! Эй ты, Серко, замялся!.. Али ножки болят?
Удалой ямщик свистнул, гаркнул, и телега вихрем помчалась по широкой дороге. Тарасовка, Большие Мытищи, Ростокино, село Алексеевское с своим царским домом и зеркальными прудами замелькали мимо проезжих, и благовест еще не начинался в городе, когда ямщик, осадив с трудом свою лихую тройку, остановился близ креста у Троицкой заставы. К ним подошел, как будто нехотя, старый инвалид и, узнав, что купец едет из "благополучного" города Ярославля, без дальних расспросов отворил рогатку.
- Ну, счастлив ты, хозяин! - сказал ямщик, тронув лошадей. - Меня в прошлый раз от самых полудень продержали за рогаткою почитай вплоть до вечерен; расспросов-то сколько было!..
- А вот обоз, что перед нами идет, - сказал купец, - его вовсе не останавливали.
- Да, да! - подхватил ямщик, - что за притча такая?
- Видно, любезный, и караулить-то уж некому нашу матушку Москву.
- Что ты, хозяин! мало ли здесь всяких команд?! одних выборных да десятских тьма-тьмущая. Нет, знать, в Москве-то полегче стало.
- Дай-то, господи! - произнес с глубоким вздохом купец.
Обоз, который ехал перед проезжими, вдруг стал торопливо сворачивать в сторону, и впереди раздался отвратительный сиповатый голос:
- Сворачивай проворней! господа едут.
В одну минуту вся середина улицы опустела, и купец увидел перед собою такой страшный поезд, что сердце его оледенело от ужаса. К заставе тянулся длинный ряд роспусков, нагруженных гробами; некоторые из них были так плохо сколочены, что, казалось, при каждом потрясении готовы были развалиться; иные были даже вовсе без крыш, и безобразные, едва прикрытые циновками трупы выглядывали из них на проходящих. Живые люди, которые окружали эту похоронную процессию, показались проезжему еще ужаснее самих мертвецов, не потому, что они были одеты какими-то пугалами, в вощаные балахоны и колпаки, но их пьяные, развратные физиономии, их зверские лица, их безумный хохот при виде проезжих, которые торопились сворачивать с дороги, - все придавало им вид настоящих демонов. Несколько поодаль шли гарнизонные солдаты с ружьями и ехал полицейский чиновник верхом.
- О господи! - сказал купец, - что это за люди!.. В них нет и образа человеческого.
- Разве не видишь, хозяин, что они в кандалах? - прервал ямщик. - Это разбойники.
- Разбойники? - повторил робким голосом купец.
- Ну да. Сначала вывозили покойников за город казенные погонщики, да больно стали мереть, так теперь наряжают из острога колодников.
- Эй ты, хозяин! - закричал один каторжный, - почни кубышку-то, дай что-нибудь! Нечем помянуть покойников.
- Да полно, не скупись! - примолвил другой, - ведь завтра, может статься, и тебя туда же потащим.
Купец бросил им горсть мелких денег; все разбойники, как голодные собаки, кинулись подбирать медные гроши; один только колодник, аршин трех росту, не подражал их примеру. Он стоял неподвижно на своем месте и пристально смотрел на купца.
- Ну, что ты, Каланча, глаза-то выпучил! - закричал один из его товарищей, - иль захотел плети отведать? ступай!
- Проезжай скорее, любезный, - шепнул купец, - на этих людей и глядеть-то страшно!
- Поживешь здесь денька два, так привыкнешь, - пробормотал ямщик, погоняя лошадей.
Они проехали от заставы до самой Сухаревой башни, не встретив ни одного прохожего. Мертвая тишина, изредка прерываемая глухими воплями, которые проникали сквозь стены домов; кой-где на церковных погостах окостенелые трупы нищих; заколоченные двери, окна с выбитыми стеклами и везде, почти на каждом шагу, красные кресты на воротах... За Сухаревой башней проезжие стали обгонять сначала людей, идущих поодиночке, потом целые толпы мужчин и женщин, и когда выехали к Никольским воротам, поворотили налево мимо городской стены, то должны были беспрестанно останавливаться, чтобы не передавить народа.
- Смотри-ка, хозяин, - сказал ямщик, - как все православные бегут помолиться Боголюбской божией матери! Глядь-ка, глядь! Вон там, у Варварских ворот!.. Ах ты, господи! эва народу-то! словно в котле кипят!
- Да что это? - сказал купец, прислушиваясь к каким-то невнятным звукам, которые, как отдаленные перекаты грома, раздавались посреди бесчисленной толпы народа, - это не походит на обыкновенный людской говор... Слышишь, как кричат?
- Слышу, Федот Абрамыч. В прошлый раз народу не меньше было, а так не шумели... уж не фабричные ли?
- Избави господи!..
- А вот постой, хозяин; подъедем ближе, так увидим.
Не доезжая шагов трехсот до Варварских ворот, проезжие должны были остановиться. Все пространство между городской стены и приходской церкви Всех святых было усыпано народом.
- Ну, делать нечего, - сказал купец, вылезая из телеги, - ступай назад; авось Ильинскими воротами проедешь на Варварку, а я уж как-нибудь добреду пешком до дому.
Ямщик поворотил лошадей, а купец смешался с народом и попеременно, то продираясь медленно вперед, то быстро увлекаемый бегущими толпами, очутился в несколько минут у самых Варварских ворот. Прежде всего кинулся ему в глаза стоящий на высокой скамье небольшого роста человек с растрепанными волосами, запачканный, оборванный - одним словом, похожий на убежавшего из тюрьмы колодника; он кричал от времени до времени охриплым и протяжным голосом: "Порадейте, православные, богоматери на всемирную свечу". К образу Боголюбской божией матери, вделанному саженях в двух от земли в стену башни, приставлена была лестница; народ лез по ней беспрерывно вверх: одни прикладывались, другие ставили свечи; нижние цеплялись за верхних, стаскивали их вниз, падали сами; их топтали в ногах, давили; клятвы, крики, женский визг, стоны умирающих - все заглушалось общим ропотом народа, который волновался и шумел, как бурное море. Прислушиваясь к разговорам некоторых лиц, приезжий купец был поражен именем преосвященного Амвросия и намеками на опасность, угрожающую добродетельному пастырю. Он хотел узнать подробнее в чем дело, расспрашивал многих; ответы были темны или заключались в общих угрозах, и он не стал обращать на них внимания.
Когда толпа начала редеть, купец снова пошел вперед. Миновав церковь Георгия Победоносца, он выбрался на простор; позади его кипели толпы народа, но впереди вся улица была пуста, и только кой-где из окон домов выглядывали украдкою жены богатых купцов, которые жили взаперти и не смели выходить на улицу. Вдруг купец, который шел скорыми шагами, остановился; он увидел вдали кровлю своего дома; сердце его сжалось, холодный пот выступил на бледном лице. До этой решительной минуты он не вовсе был несчастлив: он мог надеяться, мог думать: "У меня есть жена, у меня есть дети!" Но теперь... еще несколько шагов, еще полминуты - и, быть может, он давно уже один в целом мире; горький сирота, с седыми волосами, быть может, он станет искать и не найдет могилы, над которою мог бы поплакать.
- Милосердый боже! - прошептал бедный старик, - не мне просить тебя о милости; но чтоб искупить их жизнь, нашли на меня болезни, страдания, дозволь мне живому лечь в могилу, и я стану прославлять твое милосердие!
В эту самую минуту оборванный и безобразный собою мальчишка, который бежал, оглядываясь беспрестанно назад, наткнулся на купца.
- Тереша! - вскричал он, схватив его за руку, - ты ли это?!
- Вестимо, я, - пробормотал мальчишка, стараясь вырваться.
- Да постой! куда ты бежишь?! Ну, что, скажи: все ли у нас здоровы? Что моя жена?.. Что дочери?
- А что им делается! - сказал мальчик, поглядывая с нетерпением вперед.
- Так они живы?
- А кто их знает!
- Да разве ты живешь не с ними?
- Вестимо, нет! мне колотушки-то надоели... да пусти меня!
- Возможно ли! - вскричал купец, - ты покинул мой дом?! Да как ты смел...
- А вот как! - сказал мальчик, высвободив свою руку и пускаясь бегом к Варварским воротам.
- Он жив! - прошептал купец, глядя вслед за своим приемышем. - А быть может, этот ангел во плоти, жена моя, мои дети... О, скорей, скорей! - продолжал он, торопясь идти вперед. - Что будет, то будет; а лучше один конец!
И вот уж он подле своего дома; глядит, ставни заперты, двери с улицы заколочены досками, он спешит к воротам. - Праведный боже! На них красный крест!.. Но, кажется?.. Так точно: на дворе залаяла собака. Так дом не совсем еще покинут! Купец стучит в калитку; ответу нет; одна лишь собака, почуяв хозяина, лает пуще прежнего. Проходит несколько минут - все та же мертвая тишина. Вот в соседнем доме медленно отворилось окно, и человек с бледным, больным лицом сказал купцу:
- Не стучи, любезный; в этом доме никого нет.
- Никого? - повторил бедный старик прерывающимся голосом. - А хозяйка дома?
- Третий день как умерла.
- А ее дочери?
- Вчера последнюю отвезли на кладбище.
- Последнюю!! - прошептал купец.
Он прислонился к стене своего дома. Несчастный не лишился памяти: он чувствовал, он понимал, что у него нет ни жены, ни детей. Есть горе, которое мы, бог знает почему, называем горем: оно не имеет и не может иметь имени на языке человеческом. Это чувство непродолжительно, как последний вздох умирающего, но полжизни беспрерывных болезней, целый век страданий телесных ничто пред этой минутной смертью души. Старик-сирота молчал; в глазах его не было слез, в груди ни одного вздоха; он взглянул на небеса; они были ясны, чисты, но так же безответны, так же мертвы, как душа его. Ему казалось, что кто-то шептал над его ухом: "Не стучись и там, старик; и там тебе никто не откликнется". Безжизненные взоры купца остановились на притворе церкви, против которой он находился. Вдруг они вспыхнули.
- Итак, - вскричал он, заскрежетав зубами, - ни раскаяние, ни теплые молитвы, ни кровавые слезы мои - ничто не могло смягчить тебя!
В эту минуту кто-то вышел из церкви: в ней служили молебен, и через растворенные двери послышались тихие голоса; на клиросе пели: "Царю небесный, утешителю души истинный!" Слова отчаяния замерли на устах купца, кроткое смирение, как благотворный дождь, пролилось в его душу, слезы брызнули из глаз, и он упал во прах пред карающей десницею своего господа.
Усердная молитва облегчила сердце несчастного. Он чувствовал всю великость своей потери; он мог сказать: "Прискорбна есть душа моя даже до смерти", но не роптал уж на того, кто дает и отнимает.
- Да будет твоя святая воля! - сказал он, устремив глаза на икону Спасителя, которая висела над притвором церкви, - твой праведный суд свершился надо мною. Ты видишь мои страдания!.. Господи, господи! примирился ль я с тобою?
Скоро нагрянула толпа людей, шедших от Варварских ворот, и он услышал снова имя Амвросия. Купец задрожал; он стал страшиться за безопасность почитаемого архипастыря, которого знал лично.
С горестью в сердце должны мы упомянуть о происшествии, которого ужас не позволяет нам раскрывать все подробности.
Кроме бедствий, которые претерпела Москва в это время, ей суждено было еще прибавить черную страницу к своим летописям. Ужасное злодеяние совершилось в ее стенах: архиепископ Амвросий пал, как известно, под ножом шайки гнусных злоумышленников. Накинем скорее завесу на это святотатственное событие, о котором московские старожилы доселе не могут вспомнить без содрогания, и скажем только, какое участие принимал в нем наш приезжий купец панского рода Федот Абрамович Сибиряков.
Удостоверившись в действительности замысла злодеев, этот несчастный человек решился спасти Амвросия. На другой день, 16 сентября, рано поутру он поскакал в Донской монастырь, где тогда жил архиерей. Он застал у ворот обители одного молодого послушника и келейника Амвросиева и требовал от них настоятельно, чтобы они убедили достойного пастыря тотчас уехать подальше от Москвы. Преосвященный не успел еще выполнить его совета, как уже убийцы были у ворот монастыря. Он искал убежища в церкви. Злодеи вломились в храм, и тот самый приемыш Сибирякова, змея, воплощенная в человеческом теле, открыл его на хорах и указал разъяренным изуверам. Разбойники стащили преосвященного с хор. Один из них, в котором Сибиряков узнал фабричного, собиравшего у Варварских ворот деньги "на всемирную свечу", бесновался более других. Истощив все бранные слова, он заносил уже широкий нож над грудью жертвы. Сибиряков схватил его за руку и остановил удар.
- А этот что вступается? - заревели голоса разбойников, - бейте его.
- Что вы, братцы?! - принужден был сказать купец, - ведь я с вами! Пригожее ли дело осквернять храм господен? Выведем его из монастыря, а там допросим, увидим...
- Правда, правда! - вскричали разбойники, - ведь он не уйдет!
Сибиряков надеялся, что он между тем успеет усовестить извергов, но все его усилия были тщетны. Амвросий погиб. Злоумышленники не избегли заслуженного наказания. Петр Дмитриевич Еропкин, единственный тогда начальник в Москве, успел собрать несколько рот Великолуцкого полка, который стоял верстах в тридцати от города, и при помощи этой горсти солдат рассеял скопище и переловил зачинщиков. Вслед за этим прибыли в Москву главнокомандующий, граф Петр Семенович Салтыков, гражданский губернатор Юшков и обер-полицеймейстер Бахметьев. Вскоре спокойствие было совершенно восстановлено и учреждена особая комиссия для произведения следствия об убиении архиепископа Амвросия. Великость преступления и собственная безопасность столицы требовали необычайных мер строгости; из числа участвовавших в убиении архиерея двое были повешены, а остальных, которых было весьма много, приговорили наказать, по жеребью, десятого кнутом.