* * *
Река стремится к морю, и мотылёк летит к благоухающему цветку. Ищет себе пару степной орёл, и робкая горлинка воркует, когда приходит её время. Кто упрекнёт их, кто скажет, что это противно законам природы, законам бытия? Падает семечко на землю и прорастает, когда сомкнутся вокруг него живительные объятия влаги.
Не один раз степной ветер призывно махал белым платочком на ветке одинокого дерева. И как бабочка летит на огонёк, каждый раз Узук спешила на призыв. Судьба помалкивала. Может быть, она окончательно решила снизойти к тем, кого так долго и безжалостно трепала. А может, просто забавлялась, как сытый кот полуживой мышью.
Так или иначе, но минул положенный срок - и Узук родила сына. "Лучше попросить один раз у аллаха, чем тысячу раз у пророка! - сказала Кыныш-бай. - Аллах велик и каждому воздаёт по его заслугам". Она пожелала внуку благородства и свершения желаний и нарекла его Довлетмурадом.
Сын мачехи - не брат
Огульнияз-эдже была великой мастерицей красить пряжу. Ковры, сотканные из выкрашенной ею шерсти, не линяли. Чем больше ходили по ним, тем чище и глубже становились тона красок. Поэтому у старой мастерицы не было отбоя от заказчиц.
Но ещё большим знатоком в крашении была Ораз-солтан-эдже: недаром Сухан Скупой так ценил ковры, сотканные Узук. Огульнияз-эдже часто обращалась к подруге с просьбой покрасить партию шерсти. Тут была двойная цель: с одной стороны, работа отвлекала оставшуюся одинокой женщину от мрачных мыслей, с другой - это был заработок, так как гордая Оразсолтан-эдже не хотела жить подаяниями, даже если они исходили от её ближайших друзей.
Не знала Огульнияз-эдже, что этой работой онa лишний раз наталкивает подругу на мысли о прошлом. Как ритуальную молитву повторяла Оразсолтак-эдже перед началом работы фразу: "Преклоняюсь перед твоими чёрными глазами, Узук-джан". Запах краски, мотки цветной пряжи вызывали перед её глазами образ дочери, и она шептала: "Не смогли поработать твои руки, доченька, не выткали себе свадебный коврик. Под их прикосновением увядшие цветы оживали, а теперь грубеют на чёрной работе твои пальцы, доченька, и сама ты, как увядший цветок, поникла".
Вот и сейчас, вытаскивая время от времени палочкой мотки пряжи из краски, она думала об этом вслух, забыв о присутствии Огульнияз-эдже, которой она старалась не докучать своим горем.
Кто-то негромко сказал слова приветствия. Не успела Оразсолтан-эдже оглянуться, как вскочила Огульнияз-эдже с криком: "Вай, Берды-джан вернулся!" Она крепко обняла Берды, прослезившись от радости.
Оразсолтан-эдже долго не отпускала Берды из своих объятий, словно старалась переждать, пока стихнет волна тоски, которую невольно принёс своим приходом Берды. Так случайно упавший камень поднимет со дна водоёма облачко ила.
После первых взаимных приветствий и расспросов о здоровье и благополучии, после первых ахов и охов, Огульнияз-эдже ушла, оставив хозяйку вдвоём с гостем. Не потому, что хотела дать им возможность выговориться наедине. Скорее она даже не хотела этого, понимая, что такой разговор будет горек для обоих.
Берды надо было накормить и вообще принять достойно. Проще всего это решалось бы в доме самой Огульнияз-эдже, поскольку в доме подруги было для этого слишком мало возможностей. Однако, представив как унизительно будет такое предложение для Оразсолтан-эдже, она решила потихоньку сказать своим многочисленным невесткам, чтобы они приготовили всё, что нужно для тоя, в доме Оразсолтан-эдже.
Невестки, жившие со свекровью в большой дружбе и согласии, сразу же принялись за дело. Клычли, узнав о приезде Берды, пошёл резать барана. А сама Огульнияз-эдже вернулась к подруге.
Заметив приготовления, Берды смущённо сказал:
- Зачем вы так, Огульнияз-эдже?.. Не надо было ничего устраивать.
- Надо! - твёрдо сказала Огульнияз-эдже. - Сколько времени тебя не видели!
- Я не хотел бы, чтобы все узнали о моём приезде. Мне придётся пока скрываться, и чем меньше людей будут знать, что я здесь, тем лучше.
- У меня семеро сыновей, Берды-джан. Пока ты в нашем доме, никто тебя не тронет.
После сытного обеда, Берды до глубокой ночи рассказывал о своих злоключениях. Слушатели ахали, возмущаясь, хватались за ворот. Огульнияз-эдже сказала:
- Прошлое считай прошлым, Берды-джан, а в будущем аллах сохранит нас. С тех пор, как началась война, налогов всё прибавляется, а зерно дорожает с каждым годом. Скоро к нему вообще не подступишься, надо больше своего запасать. В этом году все, кто способен к земляным работам, пойдут на расчистку канала. Мои сыновья, кроме Клычли, все пойдут. Клычли - учёный, пусть около своих водяных машин работает. А ты, Берды-джан, иди вместе с моими парнями на расчистку. На паях с тобой и Дурды-джан пойдёт. Пусть не покажется аллаху много, будет вас восемь человек. Получите водный надел, потом пшеницу посеем и, даст бог, всё хорошо будет.
Берды остался ночевать у Оразсолтан-эдже. Стараясь дать гостю хорошенько отдохнуть, старая женщина не докучала ему разговорами. А утром, готовя завтрак заметила:
- Хмурый ты какой-то, Берды-джан, расстроенный. Не надо много думать. Судьба сурова к нам, но есть своё счастье и у бедняка. Вот живым вырвался ты из рук Бекмурад-бая - это счастье. Из тюрьмы сумел убежать - тоже счастье.
- Какое счастье у бесприютного человека! - пробормотал Берды.
- Не считай себя одиноким, Берды-джан, отца-матери нет, это не значит, что нет родного человека.
- Я не о том, эдже…
- Понимаю, милый, всё понимаю! В твоём возрасте уже собственной крыши над головой хочется, собственных детишек… Эх, была бы хорошей женой тебе Узук-джан, да порушили вашу судьбу злые люди, отрезали ей язык, немой сделали! Но не умирать же за умершим, как говорят у нас? Поживём немного, присмотрим тебе хорошую девушку, поженим вас, а там, глядишь, сердце твоё и успокоится.
- Не успокоится, эдже…
- Да, конечно, трудно забыть такую девушку, как Узук-джан…
- Оразсолтан-эдже! - перебил её Берды. - Вы остались у меня самым родным и близким мне человеком. Нет у меня от вас секретов. Послушайте, что я скажу, и если что-то не так услышите, не обвиняйте меня, потому что иначе не могу.
Он помолчал, глядя на остывающий в пиале чай. Одна чаинка на дне пиалы стояла торчком, тихо-тихо покачиваясь. Она сулила какую-то новость. Наверно, хорошую новость, подумал Берды, наверно, исполнится задуманное мною. И продолжал:
- Для меня всегда был дорог ваш бедный дом, Оразсолтан-эдже. Когда я думал о нём, он был для меня желаннее сверкающего трона падишаха, потому что в этом доме жила моя любовь. Я входил в этот дом - и весь мир сразу становился светлым и радостным. Я верил, что так будет всегда. Но однажды, когда желание встречи, как сказочная верблюдица Ель-мая, кинуло меня на свою спину и во мгновение ока перенесло из песков к порогу этого дома, мне навстречу вышла не радостная любовь, а горькая разлука. Тогда я впервые увидел ваши слёзы, Оразсолтан-эдже!
Берды скрипнул зубами. Оразсолтан-эдже тихо заплакала.
- Вы говорите, что сердце моё успокоится, когда я женюсь. О каком сердце вы говорите? То, которое было полно любовью, забрала с собой Узук. У меня осталось сердце, полное пламени и мести. Его не успокоит женщина, ему нужно другое!..
Утерев ладонью слёзы, Оразсолтан-эдже краем платья прихватила закопчённый тунче, в котором бурлила вода, налила в чайник, отбитый носик которого заменяла жестяная оправка. Вспомнилось, как в этом же самом тунче она кипятила чай, из этого же самого чайника угощала Бекмурад-бая и Сухана Скупого, не зная, что два чёрных коршуна, чёрных, как закопчённый тунче, собрались тогда, чтобы разрушить её гнездо, похитить её дорогого птенчика, её Узук. Если бы аллах дал человеку знать, что ожидает его на тернистой дороге жизни, она не угощала бы! Она бы плеснула кипятком в подлое лицо Бекмурад-бая, кипящей водой залила бы бесстыжие глаза Сухана Скупого!
- Пей, Берды-джан, - сказала она, наполняя пиалу, - пей, мой джаным. Хороший чай, крепкий, дай бог удачи Огульнияз, он хорошо успокаивает сердце.
Берды взял пиалу, подержал её в руке, снова поставил на сачак. Он не мог пить, его переполняли воспоминания, настолько живые и острые, что, казалось, случившееся произошло только вчера.
- Я пошёл искать свою любовь, Оразсолтан-эдже, пошёл искать Узук. И нашёл её. Птица любви, свившая гнездо в моём сердце, снова затрепетала крыльями. У неё были подрезаны крылья, эдже, а сердце моё - горело! Узук плакала и говорила мне: "Живую меня насадили на вертел, живую бросили на угли. Что со мной сделали, Берды-джан! Как мне быть, где искать спасения? Разве могу я теперь протягивать свою опозоренную руку к высокой ветке?" И я обещал ей, я поклялся, что отомщу, что за каждую её слезинку враги прольют десять - и этого будет мало!
- Сильны враги, Берды-джан, ох, сильны! - вздохнула Оразсолтан-эдже.
- Да, было бы проще встретиться с одним Бекмурад-баем. Но он - не один. Его поддерживает власть, он опирается на закон и поэтому делает всё, что хочет. Вы сами говорили, что всем народом не смогли заставить дивалов осудить брата Бекмурад-бая за убийство Мурада-ага. А когда Дурды расквитался за отцовскую кровь, его разыскивают, чтобы отправить в Сибирь.
- Так, Берды-джан, так! - закивала Оразсолтан-эдже. - Правду ты говоришь. Закон - гора, а кто опирается на гору, у того сердце - камень.
- Камень тоже можно разбить!
- Трудно это сделать, Берды-джан, бедному человеку не одолеть камень-закон. Ты лучше сиди потихоньку - может быть, власти забудут про тебя, не станут искать.
- Не могу… Есть люди, которые поддерживают нас, бедняков, как закон поддерживает Бекмурад-бая. Эти люди - мои друзья, русские рабочие. Они помогли мне выбраться из тюрьмы, они спросили меня: "Что станешь делать?" Я ответил им: "Уйду в пустыню. А если бог даст, с вашей поддержкой, может быть, в ауле поселюсь". Но кому известно, как упадут на землю три подброшенных альчика? Три альчика моей судьбы пока ещё не упали. Сейчас мне нужны конь и винтовка.
- Ох, Берды-джан, подумал бы ты, как трудна дорога крови! Оставь Бекмурада, аллах сам воздаст ему за его чёрные дела.
- Я воздам!.. Помните, Оразсолтан-эдже, когда первый раз уходил я искать Узук, вы говорили, что кроме как на меня, вам не на кого надеяться? Помните? И я вам что сказал? Я сказал, что лучше погибнуть человеку, чем жить обесчещенным, неотомщённым. Я не успокоюсь до тех пор, пока младшая дочь Бекмурад-бая не ляжет поперёк моего седла!
- Разве есть у него дочь на выданье?
- Есть.
- А ты откуда знаешь её?
- Сам не видел, но рассказывали, что есть. Уже взрослая, крепкая, как спелая дыня-вахарман.
- И кто тебе об этом сказал?
- Узук сказала.
- Ты видел её? - встрепенулась Оразсолтан-эдже,
- Ты видел мою бедную доченьку? Как она там живёт, как её здоровье?
Чтобы не рассказывать всего, Берды сказал, что провёл одну ночь в доме Бекмурад-бая и там случайно повстречал Узук. Конечно, со временем Оразсолтан-эдже узнает всё, и если, даст бог, Узук забеременеет, узнает, что дочь носит под сердцем его ребёнка. Но пока ещё всё остаётся на своих местах, и не нужно, чтобы старая женщина прятала от соседок глаза, когда ей скажут, что дочь вымолила наследника мужу, а она будет догадываться, чей в самом деле это наследник. Обычай есть обычай. Когда Узук станет его женой, тогда всё можно открыть, а сейчас следует помолчать даже и потому, чтобы не навлечь ненароком новой беды на любимую.
Выслушав его, Оразсолтан-эдже покачала головой, тихо засмеялась:
- Отчаянный ты, Берды-джан! Неосторожный! В самое логово зверя залез - и не испугался. Не надо так рискованно шутить.
- Я не шутил! - сказал Бердьь - Я пришёл убить Бекмурад-бая, но он ушёл и не вернулся, словно знал, что его ожидает. Ничего у меня не получилось.
- Сердце чует беду, Берды-джан, будь то сердце бедняка или сердце бая. И хорошо, что ничего не получилось. А с дочкой Бекмурад-бая ты очень правильно придумал. Если девушка взрослая, мы быстренько вас обвенчаем. Так ты и Бекмураду отомстишь и богатую жену в дом приведёшь.
- Нет, Оразсолтан-эдже, из этого тоже ничего не получится.
- Это почему же не получится? Твоей женой станет дочь Бекмурад-бая! Обязательно получится!
- Когда человек теряет направление в пустыне, ему трудно найти дорогу назад. Ещё труднее искать дорогу тому, кто заблудился в жизни. Я - один из таких. Правда, когда я сидел в тюрьме и потом вышел на волю, мне много рассказывали, говорили много интересных вещей, которыми должен заниматься человек. Я не смог уяснить все эти сложные вещи, буду ещё думать о них, но знаю одно: я должен отомстить.
- Правильно! Женившись на дочери Бекмурад-бая, ты ответишь на его злодеяние, испытаешь и месть и удовлетворение чести.
- Я понимаю вас, но недаром говорят, что сын мачехи - не брат, и чужая жена - не невестка: никакая девушка не сможет заменить мне Узук. Будь дочь Бекмурад-бая райской гурией, которая ежедневно омывает своё тело в водах хауза Ковсер, она не достойна в моих глазах ногтя с ноги Узук.
- Вах, значит ты хочешь опозорить бедную девушку?
- Я хочу опозорить Бекмурад-бая. Девушке ничего не сделаю. Подержу три дня в пустыне, привезу назад, брошу в ауле.
- Каково бедной девушке будет!..
- А каково было Узук?..
- Да-да… Но разве дети виноваты в том, что творят их родители?
- Не знаю, Оразсолтан-эдже, кто виноват, кто прав, только я тоже не считаю себя виноватым!
- Да-да… конечно… А может, на этой девушке Дурды женить? Бекмурад-баю позор всё равно останется, а на девушку пятно не ляжет, если всё по обычаю сделать.
- Доброе сердце у вас, Оразсолтан-эдже! Даже своему смертельному врагу вы хотите делать добро!
- Да какой же она мне враг, эта девушка? Бекмурад - враг. А она - нет. Давай отдадим её за Дурды?
- Если она согласится, я не возражаю - пусть берёт. Но я сделаю так, как задумал!
Ах, Берды, шальная твоя голова! Позабыл ты всё, что слышал от политических, когда сидел с ними в одной камере. Забыл слова Наташи и Бориса Петровича, когда жил у них. Разве такое одобрили бы они? Разве на это направляли тебя? Но, видно, правду говорят, что нет чувства, сладостнее чувства мести. А месть ты понимаешь именно так: один на один.
Правда - пешком, кривда - верхом
Третий год война лежала на плечах дайхан тяжким бременем налогов. Если и прежде они были нелёгкими, то хоть, по крайней мере, приходились на определённое время года, и было известно, за что именно надо платить налог. Теперь совсем другие порядки. Каждый день можно было ждать нового налога. Со всех сторон к дайханину тянулись жадные руки: "Плати!.. Плати!.. Плати!.."
В каждом ауле арчины устанавливали свои законы, но всюду они были единодушны в одном: брали у людей деньги - давали взамен клочок бумажки размером в два пальца. Не было кибитки, в которой под кошмой не валялась бы целая куча таких бумажек. Дайханин смотрел на них, тоскливо вздыхая: откуда берётся столько бумажек? Куда идут, на какое дело бедняцкие копейки? Какой новый налог ждать завтра?
А число налогов всё увеличивалось. Помимо бесконечных денежных поборов, появились налоги на лошадей, верблюдов, ишаков, на арбы, кибитки, кошмы, полушубки, тельпеки и даже на верёвку. И чем больше их появлялось, тем сильнее лютовали всякие - большие и малые - начальники. Арчины ходили с красными глазами бешеных собак. Им ничего не стоило схватить человека за ворот посреди улицы и закричать: "Плати налог!" Во время побора на тельпеки арчины дошли до того, что стали срывать их прямо с голов наиболее безответных дайхан - неважно, на улице ли, на празднестве или на общей сходке. Впрочем, о празднествах люди давно позабыли, разве только аульные богатеи время от времени развлекались тоями.
Им можно было развлекаться! Хотя налоги касались их тоже, но кто устанавливал развёрстку? И зачастую ка долю аульного богача и самого последнего бедняка приходилась одна и та же сумма уплаты. А кроме того баи ловчили, где могли: своя рука - владыка. Я - дал, ты - взял, кто видал?
Когда пришло распоряжение покупать у дайхан для армии лошадей по низким довоенным ценам, богатеи сразу же появились верхом на таких захудалых клячах, каких в другое время в арбу постыдились бы запрягать. Кто мог спросить, куда подевались их чистопородные скакуны? Яшули аула или арчин? Но у них и у самих рыльце было в пушку, сами отогнали лучших коней на дальние выпасы. А если где-то и возникал недоуменный вопрос, неизменно слышался сокрушённый ответ: "Ай, плохие времена… бескормица. Пал жеребец". Бедняки, даже при желании, не могли пойти на такие ухищрения, и поэтому в первую очередь страдали они, отдавав за бесценок последнего коня.
Так тянулось до июня 1916 года, когда над головами дайхан грянул новый гром. Начальник Марыйского уезда собрал представителей Иолотанского и Пендинского приставств, арчинов из всех волостей, старейшин племён и объявил новый царский указ: всё мужское население от девятнадцати до тридцати четырёх лет, непригодное для военной службы, должно отправляться на трудовую повинность.
По аулам прошёл стон. Ударились в слёзы матери и жены; собираясь вместе, угрюмыми словами перекидывались отцы. На какое-то время, казалось, даже стёрлась грань между бедняками и богачами - ведь последних тоже касалось царское распоряжение.
Указ перерастал рамки обычного: дело шло не о простом налоге, а о том, что самый цвет туркмен должен ехать неизвестно куда, и вернутся ли они - тоже неизвестно. Зашевелились ишаны и муллы, смутные слухи, один другого тревожней и хуже, серыми змеями поползли от селения к селению. И всё чаще и твёрже стало раздаваться: "Не дадим!"
Такой оборот дела не на шутку встревожил начальника уезда. Указ должен быть выполнен - за это уездный начальник отвечал головой. Но, будучи человеком неглупым, он понимал, что простым недовольством здесь не обойдётся, пахнет серьёзной смутой, чего в настоящее время допускать было нельзя ни в коем случае.
Проще всего можно написать в Ташкент генералу Калмыкову, проинформировать его о создавшемся положении и попросить помощи. Но при одной мысли о том, как будет реагировать генерал на такую просьбу, полковник досадливо морщился, шагая из угла в угол по своему кабинету. Надо было решать самому, но - как решать?
И вдруг полковника осенило. Он остановился, как споткнулся, крепко вытер лоб: чёрт возьми, как эта мысль не пришла в голову раньше!
- Разыщите мне Юсуп-хана! - сказал он вошедшему секретарю. - Разыщите и попросите немедленно… понимаете? - немедленно приехать ко мне, пусть это будет даже среди ночи.
Полковнику повезло: Юсуп-хан в этот день как раз приехал в Мары. Не прошло и полутора часов после приказания полковника, как важный гость уже сидел в его кабинете.
После взаимного продолжительного обмена приветствиями и любезностями, полковник сказал:
- Господин Юсуп-хан, я пригласил вас, чтобы посоветоваться по одному весьма важному вопросу, в котором вы заинтересованы так же, как и я. Прошу извинить, что обеспокоил вас приглашением.
- Какое беспокойство! - Юсуп-хан погладил жёсткой ладонью зелёный бархат дивана. - Тем более, если я, как вы сказали, тоже заинтересован в этом.