Гинденбургу не позволяли забыть об увольнении Зекта. Зная, как сильно оно расстроило президента, оппоненты Штреземана попытались использовать это против министра иностранных дел. Начали распространяться слухи, что увольнение Зекта есть работа Штреземана: генерал попал в ловушку, расставленную министром. Утверждали, что, убрав Зекта, Штреземан попытался наладить взаимоотношения с Францией. Причём делалось всё, чтобы эти россказни достигли ушей Гинденбурга: один из сыновей кайзера – принц Оскар Прусский – взял на себя миссию довести их до президента. Какими бы нелепыми они ни были, эти слухи тревожили Штреземана. Он никогда не пользовался безоговорочным доверием президента и опасался, что слухи подтвердят мнение маршала о том, что Штреземан не слишком хороший министр иностранных дел. Он тратил много времени и усилий на споры с распространителями подобных баек, вхожими к маршалу, потому что знал, что его дипломатические успехи не будут стоить ничего без президентской поддержки. Пока же эта поддержка была явно неохотной и недостаточной, чтобы в нужной мере укрепить его положение. В итоге, хотя дипломатические успехи Штреземана действительно были достойны всяческих похвал, республика погрязла в нескончаемых внутренних дрязгах, мешавших ей по-настоящему набрать силу.
Мало кто из наблюдателей в то время был в курсе этих трудностей, тем более что, несмотря на напряжённую обстановку и кризисы, республика всё-таки крепла, что считалось в основном заслугой Гинденбурга. Его принятие республики и клятва соблюдать конституцию превозносились как источники силы нового государства, а за массивной фигурой республиканского квазимонарха бывший император отодвинулся далеко на задний план.
В действительности вклад Гинденбурга в консолидацию республики был далеко не так велик. Этот процесс начался задолго до его избрания – его номинация на деле стала последней отчаянной попыткой предотвратить закрепление веймарской демократии. Помощь, которую он оказывал республике, заключалась в основном в его согласии, зачастую неохотном, с волей правительства, причём утверждать это – вовсе не значит пытаться минимизировать личные конфликты, сопутствующие этому процессу. Однако он очень редко оказывал поддержку правительству каким-нибудь положительным действием или заявлением. Так, к примеру, он не поддержал кабинет после ратификации пакта Локарно, когда пакт стал официальной политикой, а не партизанщиной. Предположим, это можно объяснить имеющимися у него сомнениями в значении пакта, но ведь он оставался столь же пассивным и в других вопросах, даже когда понимал действия правительства и не имел против них принципиальных возражений. Он поздравил Штреземана, который, вопреки всеобщим ожиданиям, обеспечил эвакуацию Дюссельдорфа и Дуйсбурга летом 1925 года. Но когда позже он принимал делегатов от Рейнской области, которые выразили недовольство неспособностью Штреземана сделать больше для их родины, он вяло заметил, что не стоит спешить с выводами, лучше дать ему ещё немного времени.
Подобная неопределённость также помогла возникновению некоторых из непрерывной череды антиреспубликанских кризисов, постоянно терзавших республику. Ввиду намеренной отстранённости маршала, люди, хорошо знавшие его, обычно не принимали в расчёт его хвалёную преданность конституции. Генрих Класс и его коллеги-заговорщики, возможно, и не были уверены в желании Гинденбурга оказать им помощь в свержении республики, но их планы явно базировались на предположении, что – не важно, из симпатии или из пассивности, – он не выступит против. Декрет о флаге Лютера основывался на том же. Учитывая всё это, служба маршала республике уже не кажется столь существенной.
Тем не менее сохранялось впечатление, что республика с Гинденбургом в роли капитана твёрдо встала на ноги. Учитывая этот неоспоримый факт, всё большее число консервативных элементов отказывалось от надежды реставрировать монархию в ближайшем будущем. Росло убеждение, что искать убежище в жёстком обструкционизме себе дороже. Часть аграрного крыла немецких националистов пригрозила отколоться от партии, когда лидеры отклонили законодательное урегулирование вопроса о королевской собственности. Эта же группа была готова согласиться с ведением иностранных дел Штреземаном. Продолжающаяся оппозиция представлялась им бессмысленной, потому что лишала их влияния на правительственную политику и отгораживала от власти. Но всё же главным образом практические соображения – высокие тарифы и рост кредитов – привели к изменению их отношения, а вовсе не присутствие Гинденбурга в президентском кресле, хотя его присутствие делало подобные перемены в их позиции более благовидными.
В промышленных кругах тоже появилась тенденция установить modus vivendi с республикой. Это желание было открыто высказано известным рейнским промышленником Паулем Сильвербергом на ежегодной встрече Немецкого промышленного союза, объединявшего ведущих предпринимателей страны. Сильверберг признал, что бизнес пришёл к приятию нового государства и его конституции, и выразил уверенность, что стабильное правительство невозможно без активного участия промышленников. Не все промышленники разделяли точку зрения Сильверберга, но его речь была заранее одобрена советом директоров союза и стала большим, чем выражение частного мнения. Аналогичные мысли нашли своё отражение в выступлениях Карла Дуйсберга – президента союза.
Изменение отношения правых было также отражено в упадке военизированных организаций: многие из них были распущены из-за отсутствия фондов, так как их радикальная деятельность стала нежелательной для промышленных и аграрных спонсоров, и они значительно снизили или вообще прекратили финансирование. Банки потребовали возврата ссуд на основании того, что националистские демонстрации подвергали опасности экономическую стабильность государства. Такие организации, как Земельный союз, решили, что могут более эффективно отстаивать свои интересы, применяя законные парламентские методы. "Год 1926-й был не из благоприятных для отечественного патриотического движения", – отметил в своём ежегодном обзоре один из его лидеров, граф фон дер Гольц. Наблюдалась постепенная деморализация "национальной" точки зрения благодаря умелой пропаганде оппозиции. В этом утверждении заключался намёк на вину Гинденбурга, который не сделал ничего, чтобы остановить эту тенденцию. В своём докладе Гольц лишь изредка упоминал имя маршала, в основном обходя его деятельность молчанием. Годом ранее Гольц выступал против кандидатуры маршала, и теперешняя пассивность президента была для него своего рода оправданием. Он лично и люди, для которых он говорил, могли испытывать некоторое удовлетворение потому, что их сомнения в президентской квалификации Гинденбурга полностью подтвердились. Лидер "Стального шлема" Франц Зельдте в своём обращении к съезду, собравшемуся в мае 1927 года, сказал: "Мы всё ещё ждём сильного лидера или великого государственного деятеля, готового повести нас вперёд. <…> "Стальному шлему" очень нужен сильный лидер. Дайте его нам, или мы начнём искать его в собственных рядах и найдём".
Зельдте знал, что его слова – пустая угроза. Хотя на "Стальной шлем" не повлиял общий упадок военизированных организаций, напротив, он заметно вырос благодаря притоку новых членов из исчезнувших лиг и союзов, он всё равно находился не в том положении, чтобы навязывать свою волю нации. Если он хотел получить влияние, это следовало делать в рамках республики. "Давайте войдём в государство", – предложил лидер "Стального шлема" в своём публичном обращении. Если национальные организации обретут контроль над государством, они смогут формировать политику так, как того требует их сознание. Форма государства больше не важна для "национального движения"; оно приняло существующее государство, поскольку никто не может изменить его, только игнорируя. Лично он, заявил оратор, является убеждённым монархистом, но монархию невозможно восстановить, если к этому не стремится большинство населения, – монархии "милостью Божьей" быть не может. Члены "Стального шлема" должны смотреть вперёд, а не оглядываться назад. А это значит, заключил Зельдте, что "Стальной шлем" будет преследовать свои цели не как военизированная организация, а как политическое национально-освободительное движение. Организация начала участвовать в выборах и предложила поддержку партиям, желая гарантировать своим членам "безопасные" места в партийных избирательных списках.
Немецкой национальной партии тоже пришлось "понизить планку", пересмотреть свои взгляды и политику. В июле 1926 года Вестарп сообщил Гинденбургу, что партия готова оказать помощь в формировании нового правительства, если он считает это нужным, и даже может оставить на своём посту Штреземана. Ежегодный партийный съезд также предложил сотрудничество с новым несоциалистическим правительством, делая вид, что идёт на это абсолютно добровольно. Участие в правительстве могло помочь трансформации республики в авторитарное государство, подобное старой монархии, и такое развитие событий было куда более предпочтительным, чем действительное возвращение императора. Лидеры националистов принялись настаивать на ликвидации статьи 54 Веймарской конституции, устанавливавшей зависимость правительства от доверия рейхстага, и на ежегодном съезде в 1927 году партия сделал это требование частью своей официальной программы. "Безотносительно её монархистских убеждений" партия теперь отдавала предпочтение конституционным дополнениям, направленным на ограничение прав рейхстага и парламентов отдельных государств, с соответствующим увеличением прав рейха и президентов. Президент рейха должен был также стать главой Прусского государства, а рейхсканцлер совмещать обязанности свои и прусского рейхскомиссара. Восстановив таким образом отдельные административные черты старой бисмаркской империи, исполнительная ветвь обретала прежнюю власть.
Целесообразная мера – изменение тактики немецких националистов – не подразумевала принятия демократической республики. И заслуги Гинденбурга в этом изменении не было – разве что косвенное. Некоторые обозреватели видели в нём результат желания маршала служить республике: правые выдвинули его на пост президента и теперь были вынуждены его поддерживать. Как писал один из депутатов от националистов, "нация попросту не поняла бы, если бы из-за своих основных принципов немецкие националисты при каждом повороте покидали человека, так много сделавшего для отечества". Однако нет никаких свидетельств, что это соображение имело какое-то значение для немецких националистов или для "Стального шлема". Напротив, если эти группировки принимали решение о перемене, то эта перемена вдохновлялась, по крайней мере частично, "вызывающими разочарование действиями Гинденбурга". Когда маршал не смог ограничить парламентскую систему, они сделали вывод, что не станут брать эту задачу на себя. Но поскольку республика стала менее уязвима, атаки следовало предпринять изнутри. Также существовала надежда, что, приняв эту стратегию, они окажут давление на президента, который не станет инициировать какие-либо изменения по собственной инициативе, чтобы дать своё имя и авторитет их усилиям.
Республиканские лидеры не делали систематических попыток использовать явную консолидацию республики, чтобы повлиять на него. В какой-то мере это было вызвано их неспособностью понять стержневой роли президентства, так же как и недостатком контакта с Гинденбургом. Они чувствовали его недоступность для себя, как физическую, так и умственную, – чувство, несомненно усиленное отчётливым сознанием своего более низкого социального положения. В отличие от людей вроде Вестарпа, Тирпица или Ольденбург-Янушау большинство республиканских лидеров так никогда и не преодолели раболепства в его присутствии, а это мешало им излагать свои взгляды в нужном свете.
Эта трудность ещё более усиливалась внутренней неуверенностью умеренных буржуазных партий, что удерживало их от поддержки Гинденбурга в его осторожных попытках сотрудничать с республикой. Упадок демократической партии и напряжённая внутренняя борьба внутри Немецкой народной партии Штреземана являлись свидетельством этой неуверенности. Она отчётливо проявлялась и в партии "Центра", объединённой общими культурными и религиозными ценностями католического вероисповедания и являвшейся одним из столпов республики. Состав партии был социально и экономически гетерогенным и включал как монархистов, так и республиканцев. Чтобы удовлетворить интересы столь разнообразных групп, было необходимо избегать окончательных обязательств. Поэтому лидеры партии отклонили требования левого крыла центристов назвать себя республиканской партией и продолжали настаивать, что партия "Центра" является конституционной, готовой сотрудничать с любым законным правительством, и не связана с какой-либо особой формой правления. Следует признать тот факт, что партия "Центра" не входила в число партий – защитников республики, также она не хотела, да и не могла противодействовать антиреспубликанскому давлению на Гинденбурга.
При таких обстоятельствах социал-демократическая партия, единственная крупная партия, безоговорочно поддерживавшая республику, могла бы счесть своей основной задачей укрепление и защиту демократических республиканских институтов, активно участвуя в правительстве (во всяком случае, это было бы разумно). Тем не менее за исключением двух небольших промежутков – в 1921 – 1922 годах и в 1923 году – партия в период между 1920 и 1928 годами не входила в состав ни одного правительства рейха. Частично это объяснялось яростной оппозицией националистов и большей части Немецкой народной партии, которые отказывались работать с социалистами. Но социалисты и сами никак не могли решить, хотят ли они приобрести влияние, войдя в правительственную коалицию с буржуазными партиями, но ценой отказа от части социальных требований, с риском утратить часть своих членов, которые перейдут к коммунистам. Или же они желают отстаивать свою программу и оставаться в оппозиции, лелея надежду, что когда-нибудь потом они смогут войти в правительство на более благоприятных условиях. Ожидание такой возможности, безусловно, было связано с риском, потому что, если националисты войдут в правительство раньше, республика, скорее всего, станет ещё дальше от надежд и целей социалистов. Рудольф Хильфердинг – главный партийный теоретик – сформулировал эту дилемму так: "Немецкие националисты всячески пытаются войти в правительство. Перед социал-демократами теперь стоит вопрос, сумеют ли они предотвратить участие националистов в правительстве, чтобы и дальше проводить республиканскую политику. Причём сделать это необходимо такой ценой, чтобы оправдать тяжёлую ответственность, связанную с участием в правительстве, и получить одобрение рабочего класса. Ответ будет зависеть от вклада, который партии, занимающие среднюю позицию, хотят внести в политику республики".
Не приходится сомневаться, что сам Хильфердинг не слишком стремился к участию социал-демократов в правительстве. И он был не один такой. Пауль Лёбе – президент рейхстага от социалистов – тоже настаивал, чтобы партия сосредоточила свои усилия на реализации своей экономической и политической программы, поскольку республика уже твёрдо стоит на ногах. Теперь формулировка основной идеи изменилась: не "республика против монархии", а "капитализм против социализма". Поэтому пребывание в оппозиции более соответствовало партийным целям, чем вход в коалицию с буржуазией. Большинство партийных лидеров разделяли эти взгляды. В таком отношении, конечно, присутствовал элемент менталитета классовых борцов, но также нельзя отрицать общее нежелание взять на себя власть и ответственность и отчасти положиться на предположительно неудержимую эволюцию, которая приведёт к достижению социалистических целей.
Некоторые лидеры социал-демократов были решительно против такой стратегии. Среди них были Браун и Северинг, которые долгое время работали в прусском правительстве и могли лучше оценить значение активного участия в правительстве. Северинг продолжал настаивать, чтобы его товарищи по партии вошли в коалицию с буржуазными партиями. Настаивать на обособленной социальной политике вне коалиции казалось ему нереальным и непрактичным. Более того, он считал маловероятным достижение взаимопонимания с Немецкой народной партией, выражавшей интересы крупной промышленности, по вопросу продолжительности рабочего дня, безопасности труда, страхования и прав рабочих. "Будут ли эти проблемы решены в пользу рабочих, – вопрошал он – если влияние тяжёлой промышленности останется не вызывающим возражений в кабинете, или будет лучше с точки зрения труда, если социал-демократы будут участвовать в формировании политических линий (до предоставления их в рейхстаг)?"
Совет Отто Брауна звучал в том же ключе. Исходя из практического опыта, он подчеркнул, что продвинутые договорённости по детально разработанным правительственным программам бессмысленны. Сильные люди будут выслушаны без всяких дальнейших обязательств, а слабые будут отвергнуты, несмотря ни на что. Браун очень хотел, чтобы социал-демократы вошли в правительство, потому что знал, насколько сильно принятие Гинденбургом той или иной точки зрения зависит от прямого доступа к нему. Если бы ряд членов партии входил в число его официальных советников, можно было не сомневаться: президент выслушает их.
Симпатизирующие социал-демократам либералы требовали от них той же стратегии. Гуго Прейсс постоянно предупреждал их, что, если они не изживут свой догматизм классовой борьбы, они подтолкнут буржуазию к укреплению собственной классовой солидарности. В таком случае существовала опасность, что либеральная буржуазия объединит свои силы с антидемократической буржуазией правого крыла. "Если это случится, – пророчил он, – судьба немецкой демократии и народного государства будет решена". Подобные взволнованные голоса звучали всё чаще. В статье, опубликованной в социалистическом ежемесячнике "Ди гезельшафт", Бернхард Гутман, редактор либеральной газеты "Франкфуртер цайтунг", указал на досадные ошибки политики социалистов, не желавших входить в правительство. Республика, писал он, ещё не столь прочна и может не выжить, если большие группы представителей среднего класса не пожелают принять новое государство. Они это сделают, продолжил он, только если будут убеждены, что оно защитит закон, порядок и собственность. Иначе реакционные силы стянут всю буржуазию в свой лагерь и, умело очернив парламентские методы, свергнут республику. "Мы не можем сказать, какая борьба предстоит нам в ближайшие годы, – писал Гутман, – но одно мы можем сказать точно: период, за время которого республика должна консолидироваться, не может одновременно быть периодом социального напряжения. Время для установления истинной демократии, государства социальной справедливости наступит позже. Это мы должны понимать…"