Глава 8
Залесский сел за руль черного Lincoln, отмахнувшись от попыток Джеффа занять место водителя. Управление автомобилем его успокаивало. Они возвращались из Майами в свой отель в Key Biscayne.
Переговоры с отделением быстро растущей сети гипермаркетов Wal-Mart во Флориде были непростыми.
– Эти ребята творят чудеса, – Борис прикурил от протянутой Джеффом зажигалки.
– Понимаешь, эта их идея с "дискаунтом", они превратили ее в систему. Как будто до них никто не предлагал скидки. Да скидки сообразили делать еще пещерные люди, когда шкурами торговали. А эти головастики превратили такую элементарную вещь в идеологию процесса, придали вес, снабжая доверчивых дураков дисконтной картой, дураков, которые положив ее в бумажник, начинают чувствовать себя участниками бизнес-структуры. Любая домохозяйка думает, что, протягивая кассирше эту карту, она утирает нос толстосумам, это для нее как выиграть в лотерею.
– Что ты кипятишься? Пусть раскручивают маховик. Их выручки растут – и замечательно! Вместе с ними растем и мы. Да, тебя бесит то, что нам придется участвовать в этих скидках, но мы все равно выиграем за счет оборота.
Борис все понимал и был вполне доволен переговорами. Бесило его на самом деле не это. Клифф, который был сама пунктуальность, не явился в назначенный час для участия в этом немаловажном событии. Солнечная Флорида традиционно занимала ведущее место в торговле очками, и он это отлично понимал.
"Ривьера" снимала "Diamond Key Biscayne" в межсезонье, и посторонних в отеле было немного. За несколько лет эти сборы приобрели традиции и определенный порядок проведения мероприятий. В первый день Джефф выступал за трибуной, излагая основные задачи на следующий период деятельности компании, подводил итоги прошедшего года. Этакое типичное профсоюзно-партийное собрание с лозунгами: "Мы все должны… Наши цели… как единый организм… Необходимо подтянуться этим… надо брать пример с тех…".
В конце седьмого дня – награждение передовиков, подарки, конверты и напутствия.
Борис соглашался с тем, что это все необходимо – сплочение коллектива и все такое, но на первом собрании отсутствовал. Во время награждения в конце сборов появлялся для того, чтобы пожать руки ветеранам.
Рабочими были пять дней. Распределив людей по залам, директора отделов демонстрировали на экранах слайды всего ассортимента коллекции, и присутствующие на специальных бланках отмечали свое отношение к каждому из образцов простым способом – крестиком или нолем. Так формировался ассортимент на следующий год. Проводились инструктажи всеми специалистами по отделам. Отмечались особенности спроса по каждому штату, по крупным городам, специфика работы с различными сетевыми партнерами, характеристика основных конкурентов и методы противостояния в борьбе с ними.
Но все это до обеда. Борис больше доверял не речам с трибуны, а возможности дать людям по-настоящему отдохнуть за счет компании. И народ оттягивался по полной. Этот all inclusive никого не оставлял равнодушным. Пляж, бассейн, превосходная кухня и в конце каждого дня вечеринка.
Когда он припарковал машину у входа в отель, шел пятый послеобеденный час. Огромный холл был заполнен его людьми. Гавайские рубашки, купальные шорты, мокрые волосы, следы от босых ног на мраморе. Шум многоголосья стих, когда он с Джеффом появились у входа. Двое мужчин в черных костюмах, белых рубашках и красных галстуках среди этой пестрой компании. Эти двое – олицетворение того, что вызывает в сознании понятие "businessman". С их темных от загара лиц еще не сошло выражение только что проведенной баталии, так контрастирующего с беззаботностью встретившей их толпы. Все это вместе отразилось в глазах корпоративного братства неподдельным восхищением и выразилось в возгласе Йованны растянутым:
– Потрясающе!
Гнев под этими восхищенными взглядами испарился. Но, увидев Роланда, Борис подозвал его, и, добавив жесткости голосу, спросил:
– Где этот чертов Бранновер? До обеда он должен был работать с пластиками Мацукелли для оправ, а потом исчез.
Роланд начал подробно объяснять, как сильно был занят Клифф все это время с командой из Мексики, и, хотя он, Роланд, в курсе, что Бранновер не появился после обеда, но работа с мексиканцами очень, очень, мистер Залесский, важна, и даже сейчас он где-то с ними трудится…
Борис посмотрел внимательно на полуголого адвоката, и тот замолчал, продолжая только качать головой в подтверждение сказанного. В этот момент возобновившийся гомон в холле снова смолк. И Залесский, вглядываясь в хитрое лицо своего собеседника, увидел, как расширились его глаза, после чего тот и вовсе попятился как-то бочком, скрываясь в толпе. Борис обернулся. В дверях стоял, широко улыбаясь, Клифф Бранновер. Мокрый, в плавках, в одной руке ласты и маска – в другой подводное ружье. Какое-то мгновение он осознавал происходящее. Вместе со стекающей с него водой, медленно сходила с лица краска. В звенящей тишине ласты и маска с грохотом упали на пол.
Только теперь до него дошло, что он напрочь забыл о том, что на сегодня была назначена встреча в Wal-Мart, к которой он тщательно готовился.
– Вот я дерьмо, убить меня мало!
– Нет, в самый раз!
Борис сохранял серьезность.
Клифф сделал шаг к Залесскому и протянул ему ружье:
– На, стреляй!
Первым рассмеялся, не выдержав, Джефф. За ним захихикали остальные. Залесский, раздосадованно махнув рукой, пошел к себе в номер и уже в лифте услышал, как всеобщее веселье заполнило пространство лобби.
Вечером все собрались в зале ресторана. Роланд и Йованна были постоянными инициаторами бесконечных розыгрышей, аттракционов и прочих мероприятий, веселивших публику. Борис стоял у бара вместе с Джейсоном. У младшего сына намечались серьезные перемены в жизни, и он решил, что об этом необходимо поговорить с отцом.
Залесский наблюдал за веселой чехардой, импровизацией, дурашливо устроенной добровольными организаторами. Взрослые, лысые дядьки с волчьими масками на физиономиях гонялись за поросятами, которых, со всем возможным при их объемах кокетством, изображали матроны – руководители крупных региональных отделений. В лотерее на раздевание участвовали все и, оставаясь в нижнем белье, выглядели абсолютно счастливыми, как юные создания с внешностью манекенщиц, так и пузатые джентльмены, падающие от хохота вместе со всей публикой.
Эта непосредственность, американская национальная черта – умение превращаться в ребенка, искренность на грани инфантилизма, но в тоже время, ощущение полной гармонии в поведении участников происходящей потехи вызывали у Залесского сложные чувства: снисходительность, зависть, осознание того, что он, так и не стал американцем в полном смысле слова, с тем набором душевных качеств, присущих этим веселящимся перед ним аборигенам.
Джейсон сообщил две вещи: он поступает в Амхерстский колледж в Массачусетсе, и он собирается жениться на девушке из Португалии. Они оба мечтают заняться кино и оба решили поступать в этот колледж, закладывая соответствующую основу к их будущей профессии. Борис был рад этим новостям. Он был знаком с Джоанной, избранницей сына. Девушка с сильным характером, такая ему и нужна.
Джейсон был склонен к авантюрным поступкам. Он выкидывал такие номера, что приводили его родителей в ступор. В пятнадцать лет, в составе редкой тогда туристической группы, попал в Москву и в первый же вечер вышел на Красную площадь с самодельным плакатом "Свободу политзаключенным". Скандал был на уровне диппредставительств. Его тут же, первым рейсом, отправили обратно в Нью-Йорк, но среди сверстников он долго ходил в героях. Сразу после окончания школы улетел в Париж и провел в районе Монмартра, среди богемной молодежи, два года, категорически отказываясь от какой-либо финансовой помощи, жил на грани нищенствования, но был абсолютно счастлив. После того, как вернулся, организовал в Нью-Йорке акцию по сбору продуктов и неиспользованных остатков в ресторанных сетях, для распределения в пунктах помощи обездоленным, что впоследствии приняло общеамериканский масштаб. И вот теперь, наконец, образование, семья и кино.
– Я чертовски рад! Свадьба за мной, – и он чокнулся с сыном наполненным шампанским бокалом.
В зале звучала тихая музыка, кружились в вальсе пары. Джейсона подхватила одна из девушек в костюме индианки, Бориса поманила Йованна, но он ласково отстранил ее, развернув лицом к Джеффу:
– Без меня.
Зазвучала еврейская мелодия. Сестры Берри пели "Тум балалайка".
Залесский смотрел на танцующие пары, сверкающие огни отражающихся в окнах люстр, ощущая залитое благополучием пространство.
И вдруг что-то изменилось, словно волна темнеющего в сотне метров океана смыла краски с беззаботной картины проносящихся в танце фигур. Остались только коричневые и серые тона и, будто во сне, проявилась кинопленка из далекого прошлого: маленький зал клуба в гетто, на сцене музыканты играют эту мелодию, наполненную печалью и надеждой, медленно движутся пары изможденных, отчаявшихся мальчиков и девочек, в тщетной надежде обрести несколько мгновений призрачного счастья. Он видел лица, такие знакомые, вот-вот всплывут их имена со дна занесенной илом забвения памяти, но нет, мучительная попытка вспомнить не удается.
Хрустнул бокал – это он с такой силой сжал стекло. Подбежал Джейсон, увидев окровавленную руку.
– Что с тобой, папа?
Залесский отрешенно посмотрел на осколки, медленно возвращаясь к действительности. Он приложил к порезу салфетку, потрепал Джейсона по щеке, успокоил собравшихся вокруг него:
– Неосторожно разбил бокал, все в порядке!
Он вышел из отеля и подошел к кромке воды. Океан был спокоен, ровный гул набегавшей на пляж волны успокаивал. Борис присел на лежак, закурил.
Что это было? Видение, только что промелькнувшее перед глазами, не отпускало.
Все, чем он занимался эти годы, все, чего он добился, показалось в эти мгновения незначительным, мелким, тонкой позолотой на огромном, шершавом, угловатом куске той прошлой жизни, заполнившей его сознание до предела, не оставляя места ни для чего иного. И то, что кажется ему сегодняшней, настоящей реальностью – всего лишь эфемерная сиюминутность, мираж, за который он уцепился в отчаянии, уцепился за края того рва, в котором остались все они, все, и те мальчик с девочкой, прильнувшие друг к другу в тихих движениях, под эту песенку о любви.
За оставшееся до окончания сборов время он так и не смог прийти в себя. Его люди никогда прежде не видели шефа в таком состоянии. Бедный Клифф принял это его настроение на свой счет и несколько раз пытался поговорить, извиниться, объясниться. К тому же, были причины серьезно обсудить возникшие проблемы в бизнесе. Слишком откровенным стало давление конкурентов, и торможение роста продаж беспокоило всерьез.
Проблемы в бизнесе – это было то, что надо, это было единственное лекарство, которое помогло ему вернуться в поток жизни.
Почти весь угол складского ангара, предназначенного для приемки возврата сезонного товара, был до потолка заставлен картонными коробками, на которых чернело клеймо "brush".
В коробках находились французские заколки ручной работы. К внутренней поверхности десятисантиметровой полированной пластмассы была прикреплена щетка-расческа, которая раскрывалась, подобно бутону, и пряталась обратно, когда расчесанные ею волосы этой же заколкой зажимались. Идея создать такую вещь казалась беспроигрышной.
– Так просто, так удобно, – объяснял снятый для телевидения ролик, – вам не нужно иметь два предмета, держать в одной руке заколку, а во второй расческу!
Девушка на экране даже теряла равновесие, пытаясь причесаться и одновременно не выронить французский аксессуар.
– Этой замечательной заколкой вы причесываетесь и ею же прибираете свои прекрасные волосы!
Девушка сияла, сияли заколотые сияющей заколкой волосы. Реклама обошлась в миллион долларов, а в результате – возврат почти семидесяти процентов товара.
– Мелани! Вы меня убили!
Борис раз за разом твердил эту фразу, стоя напротив картонной стены. Толстушка Ричардсон после каждого повтора горестно всплескивала руками:
– Мистер Залесский, эти идиотки (она имела в виду покупательниц) ничего не понимают. У них, мистер Залесский, отсутствует мозг. Для них любое дополнительное действие – слишком сложно. Они ведь курицы, мистер Залесский! Открыть, причесаться, сложить и только потом заколоть то, что у них на голове, это слишком сложно, если внутри головы пустота.
Так она его успокаивала. Джефф молча наблюдал за диалогом, сложив руки на животе и ожидая своей очереди высказаться.
Борис наконец предоставил ему эту возможность:
– Джефф, это немыслимо. Это заговор. Это конкуренты.
Каждое новое предположение он произносил тише предыдущего. И закончил совсем тихо:
– Джефф, черт тебя побери! Это ты не остановил меня, говнюка, надо было дать мне по морде, надо было позвать Роланда, он бы послал меня, он хорошо умеет это делать. Как я мог заказать столько дерьма? И, наконец, какого черта ты молчишь? Давай, "Гарвард", ваши предложения?
Джефф поправил галстук, откашлялся и поинтересовался:
– Вы позволите?
Он прекрасно понимал, отчего так бесится Залесский. Все на совете были против этой сложной заколки. Мелани просто повторила на свой лад те доводы, которыми они пытались его отговорить от этой дорогостоящей затеи.
Борис махнул рукой:
– Давай, Джефф, не тяни!
– Пятьдесят процентов скидка и вся партия уходит в Европу.
Мелани захлопала в ладоши:
– Верно, верно, в Европе живут умные женщины, они имеют вкус, они оценят французский товар, это вам не наши американские…
Борис не дал ей закончить:
– Отлично! – Он повеселел. – Так и поступим. Мелани, сделайте все, как сказал Джефф, он умный парень, не то что я.
Залесский любил такие моменты, он сам себе устраивал порку, и это заряжало его новой энергией. Ему вспомнилась русская поговорка из далекого детства: "И на старуху бывает проруха", но разве объяснишь суть этих слов американцам?
На душе потеплело, и он снял трубку у себя в кабинете уже в хорошем настроении.
Звонила его дальняя родственница, Ханна Раевица, из Рио-де-Жанейро. Она еще до войны, девчонкой, вместе с родителями переехала в Бразилию. Отца пригласили на работу как хорошего специалиста по выделке кож. Ханна нашла Бориса по статье в местной газете, перепечатанной из журнала "Vogue".
Статья называлась "Миллионы, сделанные из тени". Она была посвящена бизнесу солнечных очков, которые под брендом "Ривьера" распространялись в Бразилии партнерами компании. Там пространно описывался бизнес "Ривьеры" и история Бориса Залесского. После вручения ему Ордена Почетного легиона корреспонденты модных журналов, нескольких центральных газет и телеканалов брали у него интервью. Его фотографии появились на страницах некоторых печатных изданий, одна из них и попала в почтовый ящик особняка Раевицей.
С тех пор они созванивались, Ханна дважды приезжала в Нью-Йорк по приглашению вновь обретенного родственника, и в этот раз она звонила накануне Рош-a-Шана, еврейского Нового года, с поздравлениями.
– Да знаешь, Борис, – уже после пожелания всяческих благ, закруглялась словоохотливая Ханна, – меня разыскал сын близкого друга моего отца из Тель-Авива, и он прилетит завтра на какое-то важное мероприятие по приглашению Министерства обороны. Он, кажется, большая шишка в Израиле, наверное, даже генерал. Может быть, вы были знакомы, он до войны жил в Риге.
К Борису в этот момент зашла секретарша с ежедневной сводкой продаж, и он извинился перед Ханной, пообещав вскоре перезвонить. Она только успела добавить, что этого гостя, которого она ждала, зовут Менахем.
Залесский около часа занимался с документами, и лишь на краю сознания крутилось это имя – Менахем. Менахемов в его окружении было немало, имя распространенное, но близко знакомых с таким именем, да еще из Риги, он не припоминал.
Сэмюэль принес кофе с круассаном, и Борис набрал номер телефона Ханны Раевицы.
– Ханна, – он начал без подготовки, – как фамилия этого Менахема?
Но, уже задавая вопрос, он почувствовал, как на голове зашевелились волосы.
– Шерман.
Он выронил трубку на чашку с кофе. Встал и подошел к бару. Налил полный стакан русской водки и выпил залпом.
В трубке вибрировала мембрана: "Алле, Борис, алле, куда ты пропал?".
Он ответил:
– Его зовут Миша, Мишка Шерман, вот как зовут Менахема! Я вылетаю джетом немедленно. Я сам встречу его в аэропорту, и, если он еще успеет позвонить, ничего ему не говори.
Они встретились утром следующего дня в аэропорту Галеан. В течение десяти минут не могли начать разговор, звучало только "Ты жив, ты жив?" – на иврите, на идише, на русском, на латышском. В конце концов, английский уравновесил их. Они стояли, обнявшись, не сдерживая слез, не обращая внимания на оборачивающихся на них зевак.
Шерман выжил под той бомбежкой, которая разлучила их на десятилетия. Он вышел разгружать машину с еще двумя заключенными как раз в тот момент, когда бомбы стали падать на остатки цехов. Взрывной волной его отбросило на деревянный борт грузовика, и он очнулся уже в подвале какого-то здания, куда его оттащили собратья по лагерю. Им посчастливилось находиться с другой стороны машины и остаться невредимыми. У них хватило благородства и сил, не бросить своего товарища на произвол судьбы. Этот подвал находился всего в нескольких сотнях метров от того убежища, в котором провел сутки Борис. Но судьбе было угодно развести их в разные стороны и в разные жизни.
Шермана подобрали волонтеры еврейского агентства "Сохнут", которые разыскивали уцелевших в концлагерях еврейских детей и привлекли Мишку, как старшего группы. Детей отправляли кораблями, зафрахтованными агентством, в Палестину. Сначала он попал на Кипр, в лагеря за колючей проволокой, на этот раз устроенные англичанами. Туда под конвоем вооруженных, словно для боя с армией противника, "Томми" отправляли тех, кому, несмотря на отчаянное сопротивление Даунинг-стрит, удавалось достичь заветного побережья.
Но в начале сорок шестого года Шерман с группой таких же ребят сумел вырваться из кипрского лагеря и добраться до Тель-Авива, где он тут же вступил в Хагану, и с тех пор уже не снимал военную форму. Как и все, кто оказывался на земле обетованной, он заменил свое прежнее имя на ивритское: Мишка стал Менахемом. Участвовал во всех войнах с арабами, дослужился до полковника. Перед самой поездкой в Рио был назначен на должность начальника отдела гражданской обороны при генеральном штабе. И должность эта была уже генеральской.
Они стали встречаться по несколько раз в год. Борис постоянно останавливался в "Хилтоне" Тель-Авива, и там, в его номере, решались многие вопросы, связанные с его отношением к этой стране, в которой до встречи со своим старым другом он не бывал. Залесский посещал вместе с Шерманом воинские части и жертвовал солидные суммы на улучшение бытовых условий солдат. Он испытывал удовольствие от того, что мог, минуя бюрократические проволочки, тут же выполнять просьбы этих мальчишек в военной форме, которым приходилось находиться в более чем спартанских условиях.