Трибуны не возвращались. У Макрина заметно дрожала нижняя губа, он побледнел, вопросительно смотрел на Ретиана. Тот пожал плечами. Наконец префект скифских телохранителей Олаб не выдержал. Коверкая латинские слова (теперь окружающим было не до смеха), он в сердцах сказал:
– Там что-то происходит. Надо посмотреть, товарищи. А ну, первая!
Щелкнули тридцать плеток. Первая турма рванулась с места. Тридцать горячих лошадей, вороных, с розовыми мордами, в белых бабках на стройных ногах, танцуя и грызя удила, взлетели на холмы.
Скифы закричали, пораженные страшным зрелищем. Император лежал на спине. Одна нога в золотом башмаке, согнутая в колене, стояла на песке. В скрюченных пальцах левой руки была зажата горсть песку, правая лежала на сердце. Искаженный рот был в эфемерных пузырьках розоватой пены. Невидящие глаза уставились в небо, где парили орлы. Рядом над жалким человеческим калом кружилась изумрудная муха.
Узрев императора, полубога, господина вселенной лежавшим во прахе, скифы обезумели. Марциал, еще держа в руке окровавленный меч, бежал по песчаным холмам к тамарисковой роще, спотыкаясь и оглядываясь назад. Трибуны, бледные и растерянные, стояли у трупа и в трепете ждали, что предпримут скифы. Но скифы были, как собаки. Вид бегущего человека приводил их в ярость. Несколько всадников отделились и помчались за беглецом, увязавшим в песках. Роща была уже близко. Там была хоть тень спасения. Марциал еще раз оглянулся. Оскаленная морда лошади была совсем близко. Скиф, отставив копье несколько в сторону, чтобы не вывихнуть плечо при ударе, налетел, и точно огромная ладонь толкнула Марциала в небытие.
На месте преступления творилось невообразимое. Все, от сенаторов до конюхов, бросились за холмы, толпились вокруг трупа. Макрин и другие напрасно пытались восстановить порядок, удержать людей от необдуманных действий. Впрочем, в глубине души заговорщики были довольны, что все обернулось так просто и легко.
Ни Макрин, ни Ретиан не пошевелили пальцем, когда Олаб вцепился в плащи трибунов Немезиана и Аполлинария, первыми побежавших за холм, и потрясал их так, что у них болтались головы. Участие их в убийстве было несомненным.
– Это вы задушили августа, собаки! Предатели! Презренные...
Он не ошибался. Трибуны принимали участие в заговоре. Когда трибуны прибежали к императору и увидели, что он еще дышит, они набросили на хрипевшего Каракаллу свои плащи и задушили его. Напрасно ждали они помощи от Ретиана, который привлек их к заговору. И видя, что Ретиан избегает их взглядов, они закричали, указывая на него:
– Вот кто приказал нам убить императора!
В произошедшей затем суматохе многие поплатились жизнью. Был растерзан скифами Ретиан, кое-кто из трибунов убит, в том числе оба Аврелия. А когда Макрину удалось успокоить обезумевших скифов, печальное шествие тронулось назад, в Эдессу, и Макрин трепетал при одной мысли о том, как примут ужасную весть эдесские легионы.
О существовании заговора догадывались многие. Макретиан в Риме перехватил письмо Макрина к некоторым сенаторам и магистратам и написал об этом в Эдессу, чтобы император принял соответствующие меры. Но как раз в момент получения римской почты император отправлялся на охоту на тигров. Он уже садился на коня и, не желая лишать себя предстоящего удовольствия, передал почту Макрину, с тем чтобы тот разобрал письма и о более важных доложил ему в свое время. Уведомление Макретиана о заговоре попало в руки Макрина. Видя, что заговор раскрыт, он решил ускорить события, и это по его наущению центурион Марциал, имевший зуб на Каракаллу за несправедливое наказание смертной казнью брата центуриона, нанес предательский удар мечом. Теперь надо было во что бы то ни стало овладеть страстями легионов и избрать нового августа. Конечно, Макрин лелеял мысль, что избранным будет он сам.
Как можно было и ожидать, легионы, пользуясь удобным предлогом, возмутились. В лагерях произошли возмущения, солдаты расправились с ненавистными центурионами, разграбили легионные склады, упились вином. Невыносим был гнет этого больного человека, полубезумца и комедианта, у которого гениальные планы мешались с бредовыми мечтами, а минутные капризы сулили тысячам людей, повинным только в том, что подвернулись в дурную минуту, смерть, гибель и разорение. Сколько раз в цирке только потому, что в ристаниях побеждала квадрига противной зеленой партии, он вызывал смятение, избивая ненавистных крикунов как государственных преступников. Сколько голов упало под топором палача только потому, что императору нужны были деньги для очередных подачек преторианцам или скифским телохранителям. Мерзкая система доносов, подслушивания, соглядатайства опутала всю республику. Весь мир вздохнул с облегчением, когда из города в город, из селения в селение, с корабля на корабль, из уст в уста стала распространяться весть о его жалкой гибели. Во всем мире не нашлось ни единой слезы, чтобы оплакать его смерть, и было что-то трагическое и страшное в этом одиночестве, подобном одиночеству Геркулеса. Кому-то надо было взвалить на свои плечи все заботы республики, и, движимый честолюбием, случаем, Судьбой, Каракалла сыграл, как наемный актер, свою краткую роль в императорском пурпуре.
Три четверти сенаторов были на Востоке. Каракалла всюду таскал их с собою, не решаясь оставить в Риме такую влиятельную коллегию. Вечером того же дня они собрались в одной из базилик Эдессы, чтобы решить вопрос о заместителе Антонина. Базилика по распоряжению была окружена когортами Второго парфянского легиона, который предал своего господина. Легион, подкупленный агентами Макрина, требовал для него императорского пурпура. Единственным соперником для последнего являлся Адвент, популярный среди легионов своими победами и демократическим солдатским происхождением. Но старый солдат решительно отказывался от императорской власти, ссылаясь на свои преклонные годы, а главным образом потому, что не обладал достаточным воображением, чтобы представить себя во главе республики, богом, преемником столь славных мужей, как Траян и Аврелий. Сенаторы в полной нерешительности отложили выборы, потому что окружавшие базилику солдаты не проявляли большого энтузиазма в своей поддержке кандидатуры Макрина. Сам Макрин колебался, принимать ли ему высшую власть в республике, имея пред глазами участь Каракаллы.
Виргилиан видел, как скифы убили Ретиана и трибунов, сходил посмотреть на тело Марциала, брошенное в песках на добычу шакалам. Какие страницы для его будущей книги, какие подробности! На его глазах скифы соорудили из своих длинных пик носилки и, подняв на плечи тело императора, понесли его в Эдессу. Все двинулись за ними толпой, кроме тех, что попрятались в страхе за свою жизнь. Гельвий Пертинакс, великий насмешник, не щадивший самих богов, шепнул Виргилиану:
– Увы, погиб второй Геракл, но не в огне, не на поле брани, а в отхожем месте.
– Еще неизвестно, чем все это кончится.
– Кончится тем, что выберут нового августа, этакого полубога, вроде не очень твердого в орфографии Адвента или хитрую лису Макрина, и все пойдет своим чередом. Кому сенаторскую тогу, кому право трех детей, кому тепленькое местечко в ведомстве продовольствия, и все будут довольны. Много ли надо человеку?
– Дело не в тепленьком местечке, а в судьбах Рима, – мрачно заметил шедший рядом Корнелин, которого всегда раздражали хорошо подвешенные языки всяких риторов, поэтов и эпистоляриев.
– Это если выражаться высоким стилем, – обернулся с улыбкой Пертинакс, – а в сущности все сводится к тому, чтобы урвать кусочек мясца на этом пиру богов, который называется владычеством над всем миром, от Эфиопии до Скифии.
– Это вроде из области высокого стиля, – сказал Виргилиан. – Ни для кого не секрет, что скифы и эфиопы постольку считаются с Римом, поскольку им выгодно с нами торговать. Никаких легионов не хватит на их укрощение.
– Так в этом же и есть назначение Рима: дать мир всему миру, – не без торжественности заявил Корнелин. – Рим должен править землей для общего блага.
Гельвий Пертинакс поморщился.
– Только не думай, что Рим – это Рим на Тибре. Рим уже не географическое понятие, а воплощение некой идеи. С такой поправкой я принимаю твои слова.
Корнелин вспомнил подобные же слова врача Александра и удивился.
– А, собственно говоря, в чем заключается благо, которое несет народам Рим? – не выдержал Виргилиан. – В том, что удобно стало торговать? Подумаешь, какая радость! Еще несколько ростовщиков построят себе по дворцу...
– Строят не только ростовщики, строит и республика, – заметил Корнелин.
– Предположим. Ну построят еще сотню портиков. А жизнь как была достоянием жадных, корыстолюбивых и жирных, так и останется. Как мне все это надоело, откровенно говоря. Куда ни приедешь, всюду одно и то же: портик, еще один портик, святилище нимф, лавка менялы, лупанар. Никому не доставляет радости богатство, а бедность боится трудов, предпочитая подачки государства. Так и живем. Цирк и плохая риторика в стихах, как говорит мой друг Скрибоний. Кому это надо?
Уже показались вдали предместья Эдессы. Люди бежали оттуда толпами навстречу печальному шествию: весть о смерти императора долетела до города; очевидно, эдессцы узнали об убийстве от тех центурионов, что были посланы Макрианом к Адвенту. Так, окруженный толпами любопытных, траурный кортеж вошел в Эдессу.
После смерти Цессия Лонга под стенами Арбелы временным префектом легиона был назначен Корнелин. Дион Кассий, поддержавший это назначение и хорошо познакомившийся с Корнелином во время поездки в Рим с посланием императора, намекал ему, что при первом удобном случае постарается добиться для героя Арбелы и звания легата. Но события на дороге в Карры нарушили все его планы. Вообще, мало приятного было в такие минуты стоять во главе легиона.
В ту неспокойную ночь трибуны собрались у Корнелина в претории, растерянные, не очень уверенные в своей безопасности среди бушевавшего легиона. Снаружи доносился глухой шум человеческих голосов. Корнелин приказал подать вина. Разговор шел о событиях, связанных со смертью Антонина. Мало-помалу чаши с хиосским развязали языки. Врач Александр спросил:
– Скажи, Корнелин, что ты думаешь о Макрине?
Корнелин поморщился.
– Он будет, конечно, императором.
– Похоже, что так и будет.
– Но если он будет августом, ему надо немедля отправиться с каким-нибудь верным легионером в Рим. Там он будет на своем месте. А здесь ему не справиться с распущенной солдатней...
Подвыпивший Аций схватил префекта за руку и пронзительно посмотрел на него:
– Ты бы сумел справиться с легионами!
– Что ты говоришь! – отшатнулся Корнелин.
– Да, – хриплым шепотом продолжал Аций, – у тебя мужественное сердце. Хочешь...
– Что тебе от меня надо? – встал Корнелин.
– Хочешь, мы поднимем легион?
Наступило многозначительное молчание. Слышно было, как тяжело сопел старый Никифор.
– Заговор? Вы с ума сошли! Опомнись, Аций! Что ты говоришь! – забормотал Корнелин.
– Корнелин, – вмешался врач Александр, – он не так далек от истины. Легион пойдет за тобой.
– Легионы любят только тех, кто позволяет им грабить и насильничать, – с горечью сказал Корнелин. От винных паров, от этих разговоров у него учащеннее забилось сердце.
– Нет, – стал убеждать его врач, – ты не прав! Подумай о Риме, осиротевшем, стоящем пред новыми бедствиями! Решайся, Корнелин! Среди нас нет предателей. Мы возведем тебя на престол цезарей! Пора уже вручить власть воину, а не болтуну с бородой философа.
– Вы упились вином! – ужаснулся префект. – Как осмелюсь я на такое предприятие? Что может сделать один легион?
– Все недовольны... – склонился к нему Александр.
– Тише, тише... – остановил его Корнелин.
– На страже мои дакийцы, – успокоил Аций, – эти собаки до сих пор не потрудились научиться латыни.
– Безумцы, куда вы меня влечете? – простер к ним руки Корнелин. Ему, как и Адвенту, не хватало воображения и смелости представить себя облеченным в императорский пурпур. Сын бедного писаря, хотя и древнего рода, и пурпур! А Грациана? Ему почему-то вспомнился Виргилиан. О чем мог говорить с нею этот стихоплет? Конечно, о стишках. Девицы любят подобные разговоры. Во время последней поездки в Рим, Корнелин обручился с Грацианой, жизненный путь казался ему ясным, все было рассчитано на много лет вперед: новая поездка в Рим, свадьба по обычаю квиритов, семейный очаг...
– Корнелин, – поблескивая глазами, коснулся его руки молчавший все время Никифор, – подумай об этом. Такие дела не решают на пирушке. Спроси себя, найдется ли у тебя сила взвалить на свои плечи огромный груз Рима? Но рассчитывай на нас. Ты можешь свершить великие деяния! Ты укрепишь границы. Взнуздаешь легионы. Варвары снова упадут на колени перед сиянием Рима... Макрин...
В соседних деревушках пели петухи. Легионы угомонились. В одной из этих деревушек, полагая, что безопасность требует ухода из горнила легионных страстей, скрывался Макрин. В глубокой тайне он решил провести ночь в бедной хижине, выдав себя за путешественника, который не успел добраться до ближайшей гостиницы. Укладываясь на покои, он развернул одну из своих любимых книг: "О заговоре Катилины" Гая Саллюстия Криспа. Саллюстия так же, как Сенеку, Марка Аврелия и Тацита, он возил с собою во всех своих путешествиях. Развернув свиток, он в сотый раз прочел знакомые слова, такие утешительные, такие мужественные слова римского мужа:
"Всем людям, которые стремятся стать выше других существ, надлежит прилагать всяческие усилия, чтобы не совершить жизненный путь свой бесследно подобно скотам, склоненным к земле, в рабском подчинении чреву. Нет, дух наш господин, а тело наше подобно рабу: первый роднит нас с миром диких зверей... Ведь слава, приобретенная богатством и красотой, – тленная, добродетель же есть сокровище вечное..."
Чтение успокаивало, настраивало на торжественный лад. Уже не такой казалась страшной ночь за стенами хижины, судьба, темная и неизвестная, и весь огромный римский мир.
"А между тем многие мужи из тех, что любят покушать и поспать, прошли свой путь рассеянно, как путешественники, не думая о самом главном... Сколь прекрасно приносить пользу отечеству, неплохо также уметь произносить речи, прославиться можно и в мирное время, и на поле брани... А мне, хотя совсем неравная слава окружает того, кто описывает подвиги, и того, кто их совершает, представляется особенно трудной задача историка..."
Макрин опустил книгу. Светильник тускло горел на скамье в изголовье ложа. На полу, подостлав овчины, спали и храпели во сне два преданных центуриона. Два других находились снаружи – предосторожность не была лишней. В другом углу храпел со своей супругой хозяин хижины. Под этот животный храп Макрин думал о высоких материях. Что влечет его? Слава, желание сделать людям добро, служение человечеству? Вынырнувший из клоаки жизни, столь вознесенный судьбой, он не знал, что ждет его завтра: пурпур или смерть? Подумать только! Завтра взойдет солнце, и, может быть, в самом деле, его блистательная карьера завершится в сонме цезарей, во славу Рима...
По повелению Марка Опилия Макрина, префекта претория, сооружение погребального костра было поручено Пятнадцатому легиону. Люди Пятнадцатого не знали высокой особы почившего, и им не могли прийти в голову вредные мысли о предательских обстоятельствах его смерти. Исполнявший обязанности легата Тиберий Агенобарб Корнелин послал на указанное ему место три центурии мастеров, привычных не только к кузнечному молоту, но искусных и в плотничьей работе. Местом для погребального костра было предназначено широкое, избитое конскими копытами поле, на котором производились конные учения стоявших под Эдессой легионов.
Волы доставили из Эдессы необходимый строительный материал – бревна и доски, а также амфоры с горючей смолой и с благовониями. Всю ночь стучали топоры. Костер надо было закончить к утру. Корнелин решил лично посетить место работы. В одной короткой тунике, высоко открывавшей его мускулистые ноги, он поскакал в душную черную ночь. Свистевший в ушах ветер немного освежил лицо. На небе стояли звезды, Млечный Путь опоясывал мироздание. Где-то за этой ночью были Рим, Италия, Грациана.
За треволнениями последних дней некогда было подумать о том, что ведь Грациана жила уже не в городе над Дунаем, а в Риме, ходила с подругами в храм Весты, чтобы принести богине цветы, смеялась, ела хлеб, может быть, смотрела на звезды. Корнелин нашел на небе созвездие Семи Волов и определил по ним стороны света. Там, за морем, жила Грациана. В памяти осталось от нее впечатление холодка, как от прелестной мраморной статуи...
Легионеры работали при свете трескучих факелов, покрикивая друг на друга, переругиваясь с неловким товарищем, подбадривая себя крепким солдатским словцом. Чертеж костра составил Диодор, императорский архитектор, родом из Лептиса, земляк Септимия Севера, тот самый, что шесть лет тому назад строил погребальный костер в далекой Британии, в Эбораке, в холодный февральский день, когда в тумане не было видно легионов, пришедших в последний раз поклониться праху великого императора. Теперь пришла очередь сына.
Когда Корнелин подъехал к месту постройки, озабоченный Диодор сказал:
– Кажется, успеем закончить вовремя...
Трепетный свет факелов освещал вздымающийся остов костра, груды бревен, полуголых людей, стоявших на дороге молчаливых волов, широкие прекрасные рога животных под ярмом повозок.
– Шесть лет тому назад хоронил отца, завтра буду сжигать сына, – вздохнул архитектор. – Как быстротечно время! Помню, умирающий Север потребовал, чтобы ему принесли и показали урну, предназначенную для его праха. Император посмотрел и сказал: "Ты будешь хранить того, кому был тесен весь мир!". Великого духа был человек.
– Как подвигается работа? – спросил Корнелин, который не любил отклонений от служебных дел.
– Начали второй сруб. К утру закончим, – ответил Пульхер, префект кузнецов, – а у амфор с благовониями я поставил стражу.
– Хорошо сделал. Какова высота?
Диодор развернул чертеж.
– Сорок локтей.
– Покойничку будет тепло, – сказал кто-то из солдат.
– Есть на чем поджариться...
– С такой высоты прямая дорога на небеса. К богам! – раздались веселые голоса.
Чтобы не слушать насмешек над почившим, Корнелин круто повернул коня и направил его в сторону лагерей, откуда доносился глухой гул человеческих криков – легионы не спали всю ночь. По-прежнему сияли звезды. Откуда-то донеслось по ветру благоухание цветущих деревьев. Корнелин поскакал в Эдессу.