Наверное, именно потому отец Китти с радостью пропадал в лесах со своей артелью, единственным утешением и отрадой для него была маленькая Китти, к которой он питал самые теплые и сердечные чувства. Счастливое в своей наивности дитя, прекрасная любимица леса, она и внешне напоминала маленькую фею. Когда ей исполнилось шестнадцать, она встретила Уильяма, который был на четыре года старше ее и только-только закончил обучение в Лондоне. Жил он в деревеньке, близ Баттермира, работал плотником и каждую неделю захаживал к ее отцу за древесиной. Они полюбили друг друга. Родители с обеих сторон были рады такому выбору и лишь попросили подождать, пока Китти не исполнится восемнадцать. Влюбленные согласились.
Гибель его была фантастической. Как-то раз в середине лета, после долгой работы с раннего утра, он позавтракал и лег вздремнуть, прислонившись головой к валуну. И когда внезапно разразилась гроза, именно в этот валун попала молния. От удара камень - как утверждали местные жители - перевернулся и сломал Уильяму шею.
С того самого дня Китти не желала покидать лес.
Сначала отец пытался ее увещевать, однако она, оставаясь совершенно непреклонной, словно бы ожесточилась против мира. И как ни следили за ней родители, Китти снова и снова убегала в лес, как только выпадала малейшая возможность. Им и самим стало невмоготу видеть ее заплаканное личико да слышать беспрестанные рыдания. И наконец они отпустили ее. Мать сочла, что горе повредило рассудок дочери, и теперь, не видя ее, даже испытала некоторое облегчение. Но вот отец, не пережив горя, свалился от какой-то совсем уж пустяковой болезни, с которой прежде справился бы в два счета. С тех самых пор Китти осталась жить в лесу. Далеко в холмах, вверх по долине от Баттермира и Лортона, она никогда далеко не уходила от того злополучного валуна, что послужил причиной смерти ее нареченного.
Когда Мэри исполнилось пятнадцать, отец взвалил на ее плечи целый ряд обязанностей по работе в гостинице, и именно тогда капитан Бадворт, сам того не ведая, принес девушке немало неприятностей своей изданной книгой. Мэри, желавшая найти уединение, стала регулярно, каждую пятницу, рано утром, навещать несчастную женщину. Мистер Фентон одобрял подобную благотворительность, к тому же мать тоже поддерживала дочь в этой христианской добродетели. Почти десять лет; около пятисот визитов; и все это время, стараясь быть вежливой и учтивой, Мэри так и не решилась задать те вопросы, которые не давали ей покоя. Какой он был? Как сильно они любили друг друга? Что Китти почувствовала, когда увидела его мертвым? А не задумывалась ли она над тем, что такая глубокая печаль, поселившаяся в ее израненном сердце, уж слишком безутешна, ни одна память не способна вынести такое?
Лицо пожилой женщины, внешне схожей с цыганкой, было смугло и гладко, точно покрыто глянцевым лаком. Она сидела перед своим вигвамом, с заросшей дерном крышей, как невесть откуда взявшаяся скво. Густая грива каштановых волос, заплетенная в небрежную косу, была сложена на затылке и кое-как завязана бечевкой. Большие глаза цвета незабудок смотрели на Мэри только в те короткие мгновения, когда Китти думала, будто за ней никто не наблюдает. Все же остальное время взор ее был устремлен в пустоту. Ее маленькое, сухое тело, такое ловкое и приспособленное к жизни среди сурового леса, била мелкая дрожь. Всякий раз Китти не могла сдержать волнения, когда ощущала неподдельный интерес со стороны другого человека, тем более, что ей редко доводилось оставаться в компании приятных людей. Время от времени она улыбалась Мэри, обнажая при этом несколько редких, сгнивших до черноты зубов, которые, однако же, нисколько не уменьшали очарования ее чисто девичьей застенчивости. Эта улыбка совершенно покоряла Мэри. И в самом деле, здесь, с Китти, на краю леса, она чувствовала такое облегчение, забывая о собственных бедах, что купалась в этом чувстве, точно в своем тайном водоеме на холме.
Беседовали они о деревьях. О них Китти знала все, как, впрочем, и о живности, водившейся в здешних краях. Китти с воодушевлением рассказывала о новых берлогах, о лисице, которая укусила за ухо щенка, о сове, схватившей крысу. Поведала она и о том, что слышала вой волка, хотя уже давно было известно: последнего волка в Англии убили несколько лет назад в сорока милях к югу, рядом с заливом.
Одного лишь присутствия Мэри было довольно старой женщине, о большем она и не мечтала. Она ничего не желала слышать ни о каких деревенских сплетнях и новостях. Мэри лишь однажды упомянула о Томе, догадываясь, что его столь нежданная женитьба не вызовет никакого интереса у Китти. Сторонний наблюдатель, питая даже самые искренние симпатии к этому несчастному существу, тем не менее наверняка назвал бы ее старой каргой. Однако ж Мэри знала ее куда лучше всех прочих. В ее представлении голос Китти звучал столь же естественно и гармонично, как журчание стремительного потока, шелест ветра, как те звуки, что носились над долиной по ночам. И все же, несмотря на все свои странности, Китти была обычной женщиной, когда-то, в стародавние времена, молодой и красивой, как сама Мэри. У нее был избранник, а затем случилось несчастье, и она, потеряв любимого, нашла в себе силы жить дальше, сохраняя в душе верность своему суженому. Эта одетая в лохмотья старуха пробуждала созвучные струны в душе юной подруги.
- Ты берешь для нее табак из моих запасов, ведь так? - Этими не слишком приветливыми словами отец встретил Мэри по возвращении. Девушка тут же во всем созналась. Джозеф хотел уж было по привычке отругать ее, но на сей раз сдержался. Он и без того с каждым годом все больше опасался, что его сокровище вскорости ускользнет от него. Свадьба Элис стала для него самой неожиданной и желанной отсрочкой.
- Она всю свою жизнь терпела сплошные невзгоды, - заявила Мэри в ответ. Ее недомолвки выводили его из себя и даже пугали.
- К нам прибыл прекрасный молодой джентльмен со своей леди, приехали они в легком экипаже и сейчас отдыхают в гостиной, пьют чай. - Он помолчал, его снедали муки совести от того, что он вот так беззастенчиво выставляет ее на всеобщее обозрение. - Ты не могла бы сходить и узнать, не угодно ли им чего-нибудь еще? Я не без основания полагаю, что они прибыли сюда с такой поспешностью, дабы полюбоваться на Красавицу. - И он улыбнулся с мягкой хитрецой, которая давным-давно уже перестала действовать на Мэри. Однако на сей раз она вдруг ощутила щемящий стыд.
Она подчинилась, испытывая в душе отвращение. С каждым днем Мэри все больше и больше ненавидела ту роль, которую ей уготовили, груз, который невыразимой тяжестью ложился ей на плечи, ведь для приезжих она превратилась в достопримечательность, выброшенную на берег и задыхающуюся Рыбку.
Конец путешествия
Его меланхолия была жестокой и удручающей. В те времена существовали личности, которые пестовали собственную меланхолию, дабы придать себе весомую значимость. Однако хотя Джон Август даже пытался подтрунивать над собой, надеясь, что его уныние именно такого свойства, на него и в самом деле навалилось настоящее отчаяние от безысходности. Он пытался заглушить его смесью вина и опия, но и это обычно весьма действенное средство нисколько не помогало.
Он попробовал проследить причины теперешнего приступа, который, как и все предыдущие, казался ему самым ужасным и безнадежным. Может статься, что, вычислив причину и вскрыв ее, он сумеет начать процесс излечения. На сей раз ему пришлось заглянуть глубоко в прошлое и восстановить события своей поездки, вплоть до того злосчастного вечера, когда он флиртовал со служанкой в гостинице. Он напрочь изгнал ее имя из собственной памяти и запретил его вспоминать. Холодная ведьма, решил он для себя, ведьма, которая никогда не познает пресыщения в этом мире. Она будто бы заронила в него зерно безучастия, и этот жесточайший приступ меланхолии наступил как искупление за тяжкий грех.
Ему хватило сил задумать бегство. Дочь Баркетта запряжет для него лошадь, и он отправится верхом на восточное побережье Дервентуотера в Лодор на плавучую пристань. Ее отец сядет на весла и переправит его через озеро, и уж там они закинут пару удочек, чтобы легкая поклевка подняла ему настроение.
Джон Август прекрасно знал, от чего пытается бежать. Опьяненный наркотиками и вином, он мучился кошмарами, в которых видел беззвучно вопящие лица; перекошенные от боли рты; и все его существо пронизывало осознание унижения и желания одновременно. Он нес ответственность за собственные грехи, за слабости, и в то же самое время он сам был жертвой, закланной - ради чего? Кого заклали на этом монументальном каменном алтаре близ Кесвика? Когда человеческая жизнь была столь короткой и не стоила и гроша ломаного, что мог испытывать человек, кроме страстной жажды жизни, с жадностью впитывая в себя каждое мгновенье своего бытия? Однако на сей раз меланхолия, не отступившая даже во сне, обрушилась на него с холодным свистом гильотины, и он заставил себя проснуться, чтобы эта свистящая сталь не рассекла дрожащую, исходящую холодным потом плоть.
Дочь Баркетта сидела на жеребце с грациозностью истинной леди, сошедшей с гобелена. И Хоуп чувствовал, как его тело возжелало соединиться с нею. Он должен был жениться на такой вот женщине - красивой, будничной, покорной, такой же чувственной, как залитый солнцем лес; возможно, он даже сделает ей предложение. Он мог бы рыбачить с мистером Баркеттом - они уже успели поймать в сеть прекрасную щуку и двух пеструшек. Он мог бы бросить все эти грандиозные планы, отказаться от фантастических амбиций и остаться тем, кем он был от рождения: жизнерадостным сибаритом, любимым и любящим человеком, нашедшим в жизни свое место под солнцем. Он не торопясь помог девушке спуститься, прекрасно осознавая, каковы планы Баркетта на его счет, и вполне замечая поощрительное внимание старого хитреца. Пальцы полковника сомкнулись на затянутой в корсет талии, в то время как полуоткрытая грудь девушки вскользь коснулась его груди, а бедро небрежно задело его ногу. В сию же секунду он словно бы увидел крохотный просвет в нависших над головой тучах его страданий, однако насладиться этим светом ему не довелось. Его путь пролегал в ином направлении. Он забрал у нее лошадь и отправился один.
Он ехал верхом в долину Борроудейл, устье которой открывалось всего в паре миль от Кесвика. И хотя Хоуп прожил в этом краю не больше недели, ему казалось, будто все здесь знакомо ему с рождения. Однако Борроудейл изумил его. Хоуп намеренно выбрал этот, самый достопримечательный, окружной путь до Баттермира именно оттого, что был весьма наслышан о богатых марганцевых рудниках в долине Борроудейл. Разработку руд здесь разрешалось вести всего раз в семь лет, дабы оградить залежи от быстрого истощения и должным образом контролировать продажу этого уникального минерала, который применялся во множестве областей, начиная от пороха для ружей и заканчивая красками. Джордж Вуд намекал, и довольно откровенно, насчет "парней", которые знают, как миновать охрану и проникнуть на рудники ночью. Он дал понять, что существуют оживленные тропы, проложенные контрабандистами через самые высокие горы, и ведут они прямиком к побережью, где руду переправляют в Ирландию или обратно в Ливерпуль и Суонси. Джона возбуждала сама мысль о возможной наживе, и исходя из таких соображений он приговорил благородного Александра Августа к обязательной поездке по туристическим местам Озерного края - в Челюсти Борроудейла. Он рысью миновал Лодорские водопады, не испытывая ни малейшего желания остановиться и полюбоваться на них.
Он хотел поскорее покончить с этой долиной. Частенько выглядывая из окна гостиницы "Голова королевы", да и прогуливаясь по Кесвику, он проникся любовью к пастбищам Скиддау, заросшим папоротником. Здесь же, в Борроудейле, вся поверхность долины была покрыта вулканическими камнями. Путешественники не заглядывали сюда. Разве только какие-нибудь геологи. Однако сам Хоуп едва не остановился, завороженный картиной, свидетельствовавшей о столкновении двух стихий. Они словно обрушились друг на друга в яростной схватке, оставляя за собой вздыбленные, зазубренные волны, прорезавшие трещинами гладкий камень. Раскаленная лава сотен извержений словно в печи переплавила всю эту долину и разбросала по ее поверхности каменные глыбы, свисавшие с крутых скал. Они опасно громоздились даже на тропинке, которая, неуверенно петляя, врезалась в склоны холмов, протискиваясь между несколькими хижинами. Эти строения едва ли можно было бы назвать домами. Ветхие, они нависали над шатким, наскоро залатанным мостиком шириной всего в две пяди, который пересекал поток, питавший озеро. Та часть его сознания, что принадлежала Александру Августу, соблазнялась идеей заехать в деревню и слегка отдохнуть. Поселение это выглядело вполне живописно, несмотря на хмурые серые небеса над головой: над печными трубами клубился дым, соломенные крыши, козы, гуси, обыденная магия деревенской суеты. Но для Джона эта живописная прелесть означала лишь осознанное примирение с беспросветной нищетой, убогие, горькие зимы, скудное питание, болезни, ревматизм и в лучшем случае унизительное, жалкое существование. Он стиснул зубы и рысью направился дальше.
Он миновал Боудер-Стоун. Все ему говорили, что он должен обязательно остановиться и осмотреть эту "ужасную скалу", балансирующую на крошечном пятачке земли высоко над долиной, как дамоклов меч. Но пейзажи, равно как и местные достопримечательности, занимали его лишь в тех случаях, когда существовали некие определенные резоны.
Прямиком направляясь к Челюстям Борроудейла, Хоуп пустил галопом прекрасного коня, которого любезно оседлал для него мистер Вуд, с недавних пор ставший ему добрым другом.
В Роствейте он приметил заведение, которое, по его предположению, могло оказаться местной гостиницей.
Время близилось к полудню, он устал, и о завтраке - холодной ветчине и пиве - остались одни воспоминания. Оказавшись после дневного, хоть и сумрачного, света в темноте кухни, он сию же минуту угодил ногой в какие-то кастрюли и сковороды, которыми был сплошь уставлен выложенный плиткой пол. Грохот посуды всполошил женщину, она неожиданно появилась из боковой двери и довольно резко отчитала его.
- Мне просто стало любопытно, мэм, - сказал Август, прикладывая руку к сердцу и склоняя не покрытую париком голову, - не мог бы путешественник найти здесь немного пищи и питья.
- У нас тута нету никакого питья, окромя пива, - заявила женщина с обескураживающей прямотой.
Она явно была не в настроении принимать гостей. Кроме прочих обязанностей по дому, ей почти все утро пришлось простоять в холодном пруду с жестким, каменистым дном, пытаясь привлечь к своим босым ногам пиявок. Однако же за все это время присосалась только парочка, да и то совсем уж мелких.
- Я был бы рад отведать вашего пива.
- Чево-то не шибко его тута любят, - ответила она, как он успел заметить, упорствуя в собственной честности. - Но нам больше и предложить-то нечего, уж извиняйте. И нечего путешественникам останавливаться в таком месте, тут одни только попрошайки и бродят. - После такого не слишком щедрого объяснения она с облегчением перенесла свой немалый вес с одной ноги на другую.
- Ну а еда-то у вас сыщется?
- Приехали вы уж больно в плохое время. Вот только приготовилась отмывать кастрюли, чтобы фрукты приготовить, сами видали.
- А, так это все ваши кастрюли?
- Да я тута в округе и на время посуду беру. Своих-то не хватает. Нечего фрукты переводить понапрасну. Коли не возражаете, - предложила она, - у меня тута маленько вареных фруктов как раз.
- Мне особенно нравятся фрукты.
- Да у нас все на бутылки только и уходит. А уж коль они нам не нужны, так после свиньям скармливаем.
- Понятно. Так что ж, есть только пиво… которое, - он вскинул руку, - я все-таки рискну, и?.. - Он замолчал, женщина далеко не сразу ответила ему, и это повисшее между ними молчание казалось совсем уж оскорбительным.
- Можете хлеба кусок взять.
- Хлеба… Великолепно!
- Мы его уж два дня как испекли. Вам его в молоке размягчить придется. А еще у нас есть малость козьего сыра.
- Пища богов.
- Да только не тута. У нас все овцы переболели зеленой заразой, да говорят, будто наш сыр это не слишком портит.
Он обнаружил, что от всего этого разговора и обмена репликами по поводу пищи у него разыгрался волчий аппетит. Даже желудок слегка разболелся. Все это время сидя на лошади, постоянно погруженный в собственные мысли, Хоуп не слишком обращал внимание на подобные неудобства, но теперь он ощутил настоящий голод.
- Пива, хлеба и козьего сыра… с удовольствием. - Он очень постарался, чтобы реплика его хотя бы немного напоминала требование.
Долю секунды женщина колебалась, неясная фигура в глубинах кухни, различимая в темноте только по пухлому коричневому домашнему чепцу и по неопрятному на вид переднику из дерюги, закрывавшему ее с толстой шеи до самых ног точно гигантских размеров детский слюнявчик; ей явно было тяжело признать собственное поражение.
- Ну, вам тогда придется посидеть среди кастрюль. Я их только что выставила, извиняйте.
- Я поем снаружи, - сказал он едва слышно, но все же достаточно твердо. - Свежий воздух… - Он на секунду замолчал. - В конце концов, в нем нектар самого края, аромат гор… вкушать простую пищу на свежем воздухе, обозревая такую дивную природу… о большем и мечтать не приходится.
- Я тогда мужа своего пришлю, - сказала она раздраженно и вышла вон, сломленная его упорством, и остановилась лишь на мгновение, чтобы с исступлением почесать ногу.
Эта маленькая перепалка развеселила его. Ощутив это движение в своей душе, он уже готов был отринуть прочь всю свою меланхолию и в конечном итоге вовсе избавиться от болезненных ее приступов.
К его удивлению, вскоре к нему и в самом деле вышел хозяин с заказом и остался с ним, не погнушавшись предложенным пивом. Пиво было вполне приемлемым, вымоченный хлеб превосходен, а козий сыр - просто объедение. Некогда Джон провел много месяцев на столь скудной диете, что после нее даже такая простая сельская пища могла бы показаться настоящим деликатесом, достойным высокородного члена парламента, посетившего здешние края.
Серый сумрак пасмурного утра сменился светом дня, и кое-где сквозь облака даже стали пробиваться солнечные лучи. Хозяин уселся на лестнице специально чуть ниже Хоупа. Он понимал, что перед ним один из тех людей, которые ожидают к себе почтительного отношения. Он намеревался наказать жену за то, что она впустила незнакомца в такой неурочный час, однако все это могло и подождать.
- Женщины, уж коль заняты каким делом, так и вовсе от рук отбиваются, - заметил он, уставившись через маленький, грязный двор фермы - вдвое меньше, чем в гостинице "Рыбка", - на сломанную дверь конюшни. - Нету с ними никакого сладу.