Вошла горничная, и вскоре в комнате появились свечи. Они обедали в гостиной в полном одиночестве. После отменно нафаршированной и прожаренной речной форели им подали пару откормленных молодых уток, целую тарелку крыжовника, сливки, немного овечьего сыра из запасов хозяйки фермы и весьма посредственное пиво, которое варил сам хозяин. В течение всего обеда они едва ли произнесли хотя бы пару слов, однако оба уже настолько хорошо знали друг друга, что подобное молчание нисколько не тяготило их. От еды, как и от многого другого в жизни, Хоуп получал удовольствие, и это приводило его в благожелательное настроение. Он неторопливо раскурил трубку и лишь улыбался в ответ на колкие замечания Ньютона по поводу поданных им блюд.
- Если ты закончил…
Ньютон кивнул, и тогда Хоуп убрал трубку, положил себе на тарелку еще не тронутую утку и принялся шумно поглощать ее с завидным аппетитом. Он получал истинное наслаждение от самых простых вещей, и это чувство наполняло его ощущением превосходства перед тем, кто не умел радоваться жизни.
Когда он бывал в таком настроении, Ньютон не мог его понять. Да и не желал. Пресыщенный покой в глубинах души этого человека - вот чему он несказанно завидовал. Это походило на дар свыше, которому он каждый раз искренне удивлялся.
- Мне было бы куда спокойней поехать с тобой. - Ньютон по-прежнему неохотно мирился с вынужденным расставанием.
- Ты должен сопроводить бумаги. К тому же тебе необходимо заняться недвижимостью в Кенте.
- Здесь нам не будет удачи.
- Ах, оставь, наша удача заключена в нас самих! Разве не так? - Он подался вперед и в порыве чувств взял друга за руку. - Ну же. Мы на правильном пути. Только взгляни на экипаж.
Ньютон никогда не отвергал такой прилив теплоты и симпатии.
- Именно этого я и боюсь. Наша удача может нам изменить.
- Это только начало.
Глаза Хоупа начинали светиться всякий раз, как он вспоминал ту ночь, когда капризная фортуна преподнесла им настоящий сюрприз. Тогда они весьма удачно приобрели прекрасную коляску и четверку лошадей.
- Фортуна сопутствовала и тебе, - сказал он, как бы признавая заслугу Ньютона в такой победе. - Она дала тебе возможность вложить трофеи в хорошее дело.
- Никто из нас не без греха, Джон.
Хоуп уж собрался отстаивать свою невиновность, но в последний момент холодный взгляд заставил его смолчать.
- Я полагаю, будет безопасней, если я стану хранить несессер у себя, - заметил Ньютон.
Оба взглянули на роскошный несессер, в котором лежали два маленьких пистолета, серебряные фляги и бутылочки, ручки, запонки, брелоки, дорогостоящие украшения. Все эти безделицы, столь необходимые дворянину, члену парламента от Линлитгошира, сумел раздобыть именно Ньютон.
- Но мне это необходимо, - произнес Хоуп с наигранным равнодушием. - Без чемодана и без писем… я ничего не могу сделать.
Ньютон не ответил, казалось, его заворожило сверканье серебряных вещиц.
- Я должен обеспечить наше будущее, - продолжал Хоуп безмятежно. - Помни об этом.
- Сколько денег тебе потребуется? - наконец спросил Ньютон.
- Пять гиней вполне сгодится.
Ньютон подошел к несессеру и осторожно, почти благоговейно, приведя в действие секретный механизм, открыл одно из потайных отделений. Кошелек, который он вытащил на свет, казался уже далеко не таким полновесным, каким был еще в Лондоне. Ньютон с любовью погладил золотые монеты и только затем передал их другу.
- Я не оставил следов, - сказал он. - Никаких улик.
Хоуп поежился, а затем поднял бокал с пивом:
- За Америку! За новую жизнь в Новом Свете.
- За Старый, за былые времена, - вернул тост Ньютон. - Я надеюсь, только он нам и поможет попасть туда.
- И снова надежда! - воскликнул его младший друг. - Что я тебе говорил? Ты не можешь это исправить.
На следующий день к мелководью Хест стянулась целая вереница экипажей и колесниц. Им предстояло проделать по пескам семь миль во время низкого отлива во главе с опытным проводником мистером Картером. Уже объявили, что караван трогается, когда великолепно снаряженный экипаж и четверка лошадей, запряженных цугом, подкатили к месту отправки. Энн Тайсон частенько приходила к отбытию: в лихорадке сборов всегда можно было заработать лишнюю пару пенсов. Она стояла чуть поодаль, держась прямо, и пристально смотрела на человека, лицо которого было озарено улыбкой истинного завоевателя. Он сидел на месте кучера, намереваясь самостоятельно править лошадьми.
- Энн Тайсон! - закричал он. - Всего тебе хорошего… и удачи!
Он хлестнул лошадей и направил экипаж в самое начало каравана, бросая вызов проводнику, то и дело подзадоривая его и насмехаясь над ним. И вновь Энн Тайсон подивилась его безрассудству.
Всего в нескольких сотнях ярдов от мелководья Хест, на сенокосном лугу работала Сэлли. Время от времени она пристально вглядывалась в собравшуюся вереницу экипажей, высматривая его, и все ждала, когда же он придет за ней, как и обещал. Она и прежде мечтала прокатиться в прекрасной коляске, запряженной четверкой лошадей, по мелководью залива, и в ее воображении экипаж этот виделся именно таким, какой сейчас возглавлял караван.
Бедная простушка Сэлли, подумала Энн, направившись обратно к линии прибоя. Пожалуй, никто, кроме нее самой, не сумеет объяснить девушке, что есть негодяи, способные с нежной улыбкой на лице надругаться над невинной жертвой.
Красавица
Мэри стоило немалых усилий тайком пробраться к водоему. С раннего детства она знала, что за ней постоянно наблюдают, и лишь компания подружек иногда служила спасением от любопытных взглядов, которые неизменно выделяли ее из толпы и заставляли нервничать. Она изобретала все более хитрые и изощренные способы оградить себя от всеобщего интереса к собственной красоте и хотя бы немного облегчить это бремя, но, несмотря на все ее попытки, ей никогда не удавалось ощутить себя достаточно свободной. Она всегда оказывалась на виду, словно над ней нависло некое проклятье, и ей часто чудилось, будто проклятье это заключалось именно в ее невольной известности.
Даже лучшая подруга Элис взяла в привычку всякий раз приговаривать: "Конечно, ты же у нас Красавица" или "Уж мне бы твою прелесть, так я бы…" Девушке казалось, будто старые узы и добрая дружба притупляют стрелы зависти, однако Мэри чувствовала, что в любой момент их готовы заточить и спустить с тетивы. Поэтому даже с самой давней и близкой подругой она вела себя крайне осторожно.
Работала она в гостинице собственного отца, прислуживая постояльцам, и это представлялось ей настоящей пыткой. Однако никто никогда не слышал от Мэри ни единого слова жалобы, и уж тем более ей бы и на ум не пришло отказываться от своих нехитрых обязанностей. Это весьма затруднило бы жизнь ее родителям и обидело бы их, а на подобное она никогда бы не решилась. Дочернее почтение помогало ей терпеть беспрестанные неудобства, когда на нее откровенно таращились, указывали пальцами, ни на минуту не оставляя в покое. Всегда и всюду ее преследовали постоянные любопытные взгляды, непрерывные пересуды, жадные руки, норовящие обнять ее, - этому не предвиделось конца. Невероятным усилием воли она заставляла себя сдерживать раздражение, не желая доставлять своим мучителям удовольствия. Им и в самом деле незачем было видеть, какую боль они причиняют ей.
И только бродя по вершинам дальних холмов в ненастную погоду, когда поблизости не было ни единой живой души, или прячась в своем укромном убежище, она ощущала себя свободной от унизительной нелепой жизни.
На это местечко, скрытое от посторонних взглядов, она наткнулась случайно вскоре после того, как стала пасти овец. Несколько месяцев она выжидала и наблюдала, не ходит ли туда кто-нибудь другой. Время от времени на холм забредали другие пастухи, дровосеки, нищие, цыгане, детишки частенько вскарабкивались на крутые склоны; но водоем находился слишком высоко и был к тому же совершенно скрыт от глаз. Мэри и сама обнаружила его только потому, что ей пришлось спуститься по каменному карнизу, когда она спасала козленка, застрявшего на выступе скалы. Уже поймав испуганное животное, блеявшее и бившееся в ее руках, она вдруг приметила, что тот самый карниз, на котором она стоит, ведет дальше, окружая скалу. Девушка прошла по нему до следующего выступа и за ним под нависающей скалой увидела водоем.
Его питал источник, скрывавшийся среди камней в глубине небольшой пещерки, наполовину заполненной водой. Тонкая струйка чистейшей воды была настолько скудна, что даже в дождливую погоду скорее капала, нежели сбегала по расселине меж валунов. Разросшийся со всех сторон папоротник обрамлял естественный бассейн, словно нарочно укрывая его от нескромных взглядов. Много раз Мэри пыталась высмотреть это убежище со стороны долины, однако с такого расстояния разглядеть можно было лишь сам холм и ничего более. И маленькая пещерка с ее бассейном стала для девушки благословенным спасением.
Стремясь сохранить тайну своего прибежища во что бы то ни стало, Мэри и словом не обмолвилась о нем ни одной живой душе и всякий раз, отправляясь в холмы, принимала чрезвычайные меры предосторожности. Словно браконьер, спасающийся от егерей, она петляла по холмам, погоняя перед собой стадо и заметая следы. Она намеренно громко подзывала собак, желая обезопасить себя от чужого присутствия. И если только в поле зрения попадался случайный путник, она нарочно вела стадо в противоположную сторону, отвлекая на себя внимание. Когда же кто-нибудь оказывался в опасной близости от пещерки, она смело направлялась прямиком к человеку и уводила его подальше от заветного места с такой же отвагой, с какой жаворонок отвлекает хищника от собственного гнезда.
Стояла середина июля, и, слава Богу, большая часть сена была уже убрана. Люди хорошо помнили, как два ненастных лета подряд на корню сгноили сено и урожай, оставив и следующий год недородным. Три голодных зимы подряд сильно напугали и истощили большинство бедных людей в долине, и даже запасы вполне состоятельных хозяев, таких, как отец Мэри, оказались под угрозой. Девушка заметила, как оживают старые суеверия. И касалось это не только погоды и урожая. Только вчера, закончив скирдовать последний стог сена, косари шумной гурьбой явились в трактир отпраздновать окончание работы, и между ними разгорелся нешуточный спор, кто из жителей долины дольше всех поддерживает огонь в очаге.
По всей Западной Европе в сырых нищих хижинах чадил торфяник, обогревая людей зимой и летом. Поленья в камин подкидывали лишь изредка, да и то только узловатые корни, что не годились на поделки для продажи. Дешевый, грязный торф сильно дымил и разносил запах гари по всему жилищу, так что кристаллики соли проступали на нем точно изморозь. Победил же в споре Хэнкинс из Лортона, которому повезло больше всех: его бабка привезла торфяник из Ирландии, где его добывали вот уж больше ста лет. И славился он дешевизной и отменным качеством. Хэнкинс рассказывал, что в его семье до сих пор сильно суеверие, будто случись очагу потухнуть по вине домочадцев, то души людей, живущих в доме, тотчас же покинут их. После чего разговор пошел о том, как хоронят покойников, и ежели мертвого мужчину или женщину пальцем ткнет убийца, то непременно потечет кровь. Случись такие пересуды долгими темными северными ночами, то все вокруг натерпелись бы страху. Но вот в самый разгар лета, после изнуряющей работы на сенокосе, когда над головой жаркое кобальтовое небо, беседы такие не столь пугали, сколь забавляли.
Весна и лето в том году выдались на редкость хорошими: в свое время пролились обильные дожди, да и сухая, жаркая погода установилась на все время сенокоса, трава не полегла и поднялась вовремя. Урожай тоже обещал уродиться богатым, поскольку зерно налилось в полную силу.
Найдя неподалеку приметный валун, Мэри нарочно положила на него узелок с вязанием, с тем чтобы случайный путник, доведись ему проходить мимо, увидел ее рукоделье и решил, будто пошла она совсем в другую сторону. Сама же, настрого наказав собакам, стерегущим отару, охранять подступы к своему тайному убежищу, она в последний раз внимательно оглядела окрестности, убеждаясь, что поблизости нет ни единой живой души. Только далеко внизу, в самой долине между холмами, на разморенном полуденной жарой поле заметно было едва уловимое оживление. Из дальнего леса доносились мерные удары топора по дереву, где-то поблизости, в траве, звонко журчал неприметный ручей, иссушенный вёдреной погодой. Она неторопливо прошла до самой скалы, от которой начинался карниз, затем склонилась к земле, словно срывая цветы, и ловко скользнула на нагретую палящим июльским солнцем поверхность камня. Пройдя несколько шагов, Мэри обогнула выступ и - вот он, ее бассейн, ее укромное убежище. Она торопливо стянула с себя тяжелое длинное платье и нижнюю рубашку, одним сильным движением швырнув одежду в заросли папоротника, и ступила в прохладно-освежающую прозрачную воду.
Перед тем как окунуться в нее, Мэри несколько секунд пристально всматривалась в зеркальную поверхность воды, ловя в ней свое незамутненное отражение. Сейчас, обнажившись, наедине с собой, она видела, что и в самом деле хорошо сложена. Выросшая на простой деревенской пище, она к тому же много работала на ферме и вдосталь бродила по окрестным холмам. И потому, наверное, ее тело, гибкое и юное, обладало не только немалой выносливостью, но и чувственностью, о которой, однако ж, знала лишь сама Мэри.
Затем она медленно опустилась, с удовольствием ощущая, как миллионы крохотных холодных иголочек впиваются в кожу, бодря и оживляя. От ласкового прикосновения родниковой воды мурашки побежали по телу. Ей нравилось само это ощущение, в такие моменты она воспринимала собственное тело как нечто сказочно прекрасное, готовое дарить ей несказанные наслаждения. Пара гребков - и Мэри оказалась на самой середине водоема, давая возможность прохладной воде окутать ее со всех сторон. Затем она легла на спину лицом к чистому синему небу. Она неторопливо распустила необычайно длинную косу, короной уложенную вокруг головы, и густые волосы поплыли по воде. Они лениво колыхались, будто водоросли, медленно покачивающиеся в струях океанского течения. Распускаясь все больше, они образовывали полукруг, светлый, точно солнечные лучи, похожий на нимб святых. И в переливах мокрых волос, на которые солнце отбрасывало яркие блики, ее лицо стало казаться совсем маленьким и в особенности беззащитным. А бледная кожа и вовсе приобрела мраморный оттенок.
Мэри лишь слегка двигала руками и ногами, стремясь удержаться на плаву, в то время как взор ее был обращен к жаркому чистому небу над головой.
В такие моменты ни о чем не думалось. Она словно бы растворялась в воде.
Ей немало доводилось читать об отшельниках и святых, которые жили в этих краях в стародавние времена. И когда она принялась посещать это уединенное место, ей стало казаться, что она хорошо понимает, какие чувства они испытывали, посвящая все помыслы молитве. В особенности ее поразил святой Кутберт, которого до сей поры так чтили все местные жители. Уйдя от мирской суеты, этот непорочный человек предпочел остаться в полном одиночестве на крохотном островке. Лишь птицы и тюлени нарушали его уединение, а постелью ему служил гроб, из которого, как она помнила, видно было лишь небо. Из ее пещерки с бассейном вид открывался куда более пространный, но Мэри всегда хотелось достигнуть того состояния духовного подъема, которое отличает святых. И она всеми силами стремилась достичь этого. Неподвижно лежа в холодной воде, которая сама по себе защищала ее от внешнего мира и сковывала тело, Мэри иногда достигала состояния невиданного умиротворения, и тогда ей мнилось, будто и она, точно святые отшельники, способна на молитвенный экстаз. Однако все эти безгрешные люди, с детства служившие ей примером, все же оставались недосягаемы. Мэри хорошо понимала, что не способна пойти по их стопам и посвятить свою жизнь молитве. И тогда она, стряхивая с себя наваждение, переворачивалась лицом вниз, и холодная вода освежала ее, избавляя от оцепенения. Затем она снова поворачивалась на спину и смотрела на небо.
Ей вовсе не хотелось думать, будто она какая-то особенная. Она и мысли о том не допускала. Но уже одно то, что в свои годы она оставалась не замужем - это при ее-то красоте, - и в самом деле казалось удивительным. Все ее сверстницы уж давно сыграли свадьбы, а иные и в девичестве не слишком стремились сохранять целомудрие. Уж такие нравы водились в долине - грубые и низменные. Всякий раз, глядя на собственное тело, Мэри хорошо понимала, что это прекрасное сложение дано ей свыше не столько для работы на ферме, сколько для вынашивания ребенка. Да и чувственность, развившаяся с годами, подсказывала ей, что случись ей последовать примеру других девушек, ведших не самый строгий образ жизни, то и она бы могла украдкой предаваться плотским утехам. Ее подружки уж не раз намекали ей на это, всякий раз словно похваляясь перед ней. Однако шутки их были низки и вульгарны, и лишь усилием воли она заставляла себя смеяться вместе с ними, притворяясь, будто их слова и впрямь что-то значат для нее.
Она и понять-то их не могла.
Ей много раз повторяли, будто она вовсе не такая, как другие. Еще будучи девочкой двенадцати лет, ей приходилось слышать постоянные пересуды за своей спиной, и все же с чистосердечностью наивного ребенка она по-прежнему водила дружбу со своими сверстниками. Частенько Мэри первая затевала веселую игру. Повзрослев, она даже принимала участие в тех играх, что уж никак нельзя было назвать невинными. Да и какая же тут невинность, коль девушки играют в прятки с парнями. Одни укрываются в скирдах да на сеновалах, а другие их отыскивают, разгребая сено жадными руками и норовя ухватить визжащую жертву да покрепче прижать к груди. А те, что прячутся, и сами рады выдать себя малейшим движением, а после с озорными криками кидаются в разные стороны, да только стремглав убегать не торопятся - дают парням себя поймать и сорвать заветный поцелуй.
Мэри и самой нравились такие забавы. Она упивалась запахом свежескошенного сена, колким прикосновением стеблей к телу, любила съезжать по крутому склону омета, ощущать пылкие объятия крепких мужских рук. Богатство переживаний пьянило ее, разгоняло кровь, в этой простой игре крылись настоящие хитросплетения взаимных желаний и страстей. И все же, то ли повинуясь собственному инстинкту, то ли голосу свыше, Мэри никогда не позволяла себе заходить дальше этой шумной возни. Даже сама атмосфера всеобщей греховности не могла заставить ее отступить от собственных принципов. Ей нравилось оставаться неуловимой, и всякий раз она находила возможность скрыться, убежать или же просто отговориться некой важной причиной. И это только сильней распаляло всеобщее любопытство. Она обманывала надежды даже того, кого, как ей казалось, она все это время любила. При каждой встрече она остужала его пыл одним лишь строгим взглядом. Сейчас, вспоминая свое легкомысленное поведение, она испытывала жгучий стыд, пылающий точно неугасимые угольки, с которых ветром сдуло серый пепел забвения. В такие минуты щеки ее начинали рдеть, а настроение портилось до конца дня.