Проводив Спиридона, Василий постоял у землянки, вглядываясь туда, где последний раз мелькнул полушубок Спиридона. Убедившись, что свояк далеко, Василий погрозил в его сторону кулаком, громко сказал:
- Ну, богоданный родственничек, теперь поглядим, кто кого!
Но тут же испугавшись собственной смелости, оглянулся по сторонам, высунулся за дверь.
Четыре дня Василий прожил в напряженном ожидании Спиридона. Каждый вечер кипятил в старой консервной банке какие-то коренья, натирая синим вонючим отваром совсем оздоровевшую ногу.
Спиридон пришел на пятое утро, бросил на стол двух тощих неободранных зайцев и сразу завалился спать. Захрапел, едва голова коснулась жесткой подушки, набитой прошлогодней ветошью. Видно, здорово намучился за дорогу... Но стоило Василию встать со своего места, или просто пошевелиться, как Спиридон тут же открывал глаза. Василию стало казаться, что тот следит за ним даже через закрытые глаза.
Встал Спиридон под вечер. Сел на топчане, потянулся так, что хрустнули кости, спросил с оттенком участия:
- Как нога, Васяга?
Василий удивленно вскинул на него бесцветные глаза:
- Пора бы и поправиться ей, Спиря... А меня, видно, господь за грехи карает. Худо...
Спиридон встал, подошел к Василию, повелительно приказал:
- А ну, покажи.
Василий поспешно скинул сапог, развернул портянку.
Спиридон внимательно осмотрел ногу. Опухоли не было, но от пальцев до самого колена нога была синяя.
- Боюсь, Спиря, как бы не антонов огонь, - вздрагивая всем телом, скорбно проговорил Василий.
Спиридон отвернулся. Только потом, когда они сидели за чаем, безразлично сказал:
- У нас в деревне, помнишь, бабка Андрониха здорово помороженных лечила... Она бы тебе ногу мигом наладила.
В душе Василия все возликовало и воспело: поверил своячок, поверил!
Спиридон и впрямь успокоился: своими глазами видел, какая нога синяя... Плохи, видать, твои дела, христова просвирка!
На следующее утро Спиридон снова ушел в тайгу. На этот раз ничего не стал объяснять Василию, сказал только, чтобы скоро не ждал.
Теперь Василий не сомневался, что Спиридон замыслил что-то неладное. Надо быть настороже, чтобы Спиридон не застиг врасплох. А для этого один исход - выследить...
"Мешкать нельзя, - рассуждал Василий, шевеля ложкой в котелке тощую зайчатину. - В самый раз сейчас, по снегу, по свежей лыжне за ним. Вон как складно тает, скоро снег и вовсе сойдет, тогда тяжеленько будет по следу идти".
С зайчатиной он управился живо - разве ж это еда мужику? На третий день чуть не у самой землянки подстрелил кабаргу - осторожная тварь, а зазевалась...
Острая тревога не покидала Василия. К этому нежданно-негаданно прибавилась непонятная тоска по дому. Жена, правда, вспоминалась не так уж ясно, а дочка Настенька как живая стояла перед глазами, протяни, кажется, руку - тут и есть. Этакая беленькая да голубоглазая, так и жмется к отцу, умница. Хороша доченька, красавица. В мать лицом удалась.
Василий прикрыл веки и вдруг так же отчетливо, точно наяву увидел жену: не было красивее молодухи за сто верст вокруг, чем его жена Катеринушка. Какая беда, что пошла за него не своей волей, была скуповата на ласковое супружеское обхождение. Зато - собой картина. Маленько упряма, но и это не в укор ей: с покорной да податливой жизнь разве слаще? "Сподобил бы господь свидаться с тобой, залеточка, заглянуть в твои ясны оченьки..."
Катерина была почти на двадцать лет моложе Василия. Девкой жила в бедности, не от сладкой жизни пошла в богатый дом, под железную крышу, вскоре после смерти первой жены Василия.
Прожили они без малого четыре года. Принесла Катерина мужу одну-единственную дочку Настеньку...
Все вспомнил Василий, только одно забыл: как мордовал Катерину, попрекал голодной родней, сомневался в верности - по ночам щипал до кровавых синяков, выворачивал руки. А на людях улыбался, называл красавицей, залеточкой...
Жалостные, елейные мысли небыстро текли в его голове, словно мутный ручеек по глинистому вязкому дну. Но вот Василию вспомнился братец Катеринушки Кеша, сгореть бы ему синим пламенем...
Был Кешка самым лютым ненавистником Василия. В деревне мужиков совращал против него. Петля на Спиридоновых воротах тоже, однако, Кешкино дело... Первый к большевикам перебежал, всех бесштанных за собой перетащил. А хлеб кто у Василия выгреб из амбара? Кешкины поганые руки... За главного был у советчиков и допрыгался.
Василий вспомнил последнюю встречу с Иннокентием Честных. "Дал же бог вору такую фамилию", - озлобленно подумал он.
Было это в Троицкосавске... Ночью пригнали в Красные казармы новую партию арестантов, а утром - вот те на - Василий нос к носу столкнулся с Кешкой, которого два казака вели на допрос.
- Дозвольте, казачки, со сродственничком словечком перекинуться, - попросил Иннокентий, останавливаясь.
Конвоиры сжалились. Может и не сжалились, а что плохого, если арестант перед смертью какое слово скажет близкому человеку? Не должно быть плохого.
Василий насторожился, побоялся, что Кешка станет просить вызволить из смертной долюшки. Поди, перетрухал, язва...
Иннокентий же погнул разговор в другую сторону.
- В чести ли у начальства, дорогой шуринок?
- Не жалуюсь... - осторожно ответил Василий. - Бог не без милости...
- Слышал, слышал, - кивнул головой Иннокентий. - Вчера прибыл, а уже наслышался. Спиридона да тебя вся тюрьма славит. Вона, и кортик офицерский выслужил...
Не давая Василию ответить, насмешливо проговорил:
- Сходи, шурин, к попу. Исповедуйся, причастись да закажи по себе отходную.
Василий растерянно замигал куцыми тяжелыми веками:
- Пошто богохульствуешь, Кеша? По здоровому - отходную...
Иннокентий жестко рассмеялся:
- А я тебе долго-то не дам здоровому разгуливать. Как вырвусь отсюда, так ты и пропал. Беги к попу, пока срок не вышел.
И вдруг харкнул Василию в рожу.
Василий утерся, смиренно пробормотал:
- Бог тебе судья...
Соломаху все же упредил, что за гусь такой Кешка Честных.
Теперь, наверно, и костей его не соберешь: волки изгрызли, вороны растащили. Правда, перед своим побегом Василий разыскал Кешку в подвале, шепнул:
- На расстрел поведут, во втором ряду стой. Когда станут... это самое... пригнись, а то - упади. Может, и живой останешься.
На удивленный взгляд Иннокентия ответил:
- Я сегодня ходу отседова. Опостылело все. Не хочу боле чужого греха на душу принимать.
Не для Кешки Честных сделал это Василий, нет. Подумал, может, наперед сгодится, до красных дойдет. Ведь чем черт иногда не шутит...
...Было тепло-тепло, а в ночь на пятые сутки после ухода Спиридона ударил мороз - весной в Забайкалье так нередко случается. Обмякший было снег словно сковало, покрылся толстой ледяной коркой - ни пешком, ни на лыжах далеко не уйдешь, гололедица.
Спиридон выбился из сил - хоть ложись да помирай. А кому охота помирать? Собственная смерть всегда представлялась Спиридону нелепостью, сильное тело содрогалось при мысли, что он может умереть.
Рубаха на нем недавно была мокрая от пота, а теперь обледенела, сжимает грудь железными тисками, даже полушубок не спасает... Там, в Никишкиной пади, было не до еды, за все дни, почитай, никакого куска в рот не брал, даже чай только дважды варил, пил воду из горячего ключа. Вода противная, от нее шибает тухлыми яйцами... А теперь, хоть кору у деревьев обгладывай: перетощал, никакой мочи нет. И жажда долит...
Лыжи расползались на обледеневшем снегу. Спиридон взвалил их на плечо, пошел пешком - ноги то проваливались под толстую корку льда, то скользили.
Далеко ли до дому? Там Васька сидит у железной печки, греет свой тощий зад. Никакой беды не знает, гнида. Поди, горячий чай хлебает из котелка, радуется, что Спиридон сгинул в тайге. Нет, врешь, Спиридон живой!
Далеко до дому... Впереди много верст тайги, горы...
Поднялся ветер.
Спиридон укрылся в зарослях за деревьями - там не так свищет. Насобирал дров на костер, надрал коры с молодой березы. Заметил, что под корой у березы влажное зеленое тело: весна, дерево проснулось...
Вспомнил, что прошлый раз неподалеку от этих мест завалил сохатого: вот и еда, на сто голодных мужиков хватит!
Он огляделся: ну да, вон, под горой то место... Живо спустился туда на лыжах, побродил вокруг: нету... Руками разгреб снег, вытащил из-под него разгрызанную волками кость, нащупал под снегом еще одну...
Надо добыть хоть белку, хоть какую птицу, все равно... Коченеющими руками Спиридон щелкнул затвором, углубился в тайгу. Скоро вернулся к своему табору, принес куропатку, отеребил, положил возле себя. "Нет, врешь, Васяга! Спиридон живой, он еще на твоей могиле спляшет!" Он почувствовал, как вернулись силы, словно потекли горячей струей по окоченевшему телу.
Сунул руки в карман за спичками. Спичек не было.
Сердце сразу захолонуло. Вывернул все карманы, развязал мешок - спичек не было: потерял.
Как в беспамятстве повесил за спину мешок, сунул в карман голую, посиневшую на морозе куропатку, подобрал винтовку и лыжи, потащился дальше. Через несколько шагов прислонился к дереву, постоял, словно в раздумье, потом вдруг опустился на четвереньки и пополз, волоча винтовку и лыжи по колючему снегу.
...В это время Василий сидел возле горячей печки, грел у огня спину, прихлебывал из котелка обжигающий брусничный отвар. За окном уныло, на разные голоса скрипели озябшие на ветру деревья, навевали на душу тоску.
Маленькое туманное окошко скоро посерело, землянку со всех сторон обступила темнота. Василий заложил дверь на тугую деревянную задвижку, лег на топчан, укрылся полушубком.
Он долго не спал, в голову лезли незванные беспокойные мысли. Только закроет глаза и тут же представится золотой голенастый петух, вышагивающий по чистому широкому двору, в ушах слышно сытое мычание коров, блеяние овец. Будто кони ржут в сарае... Добрая, старая жизнь видится, который раз все одно и то же мерещится. Василий раскрыл глаза, вздохнул с хрипом: баста, все хорошее кануло в бездонную прорву, святая вера в душе и та качается. Господи, прости греховные мысли, бесовское наваждение...
Тощее тело Василия вздрагивало под жарким вонючим полушубком, словно кто подкидывал его на дощатом топчане. На лбу выступил липкий холодный пот. Тяжелые веки закрылись, полушубок сполз на пол. Василий заснул, словно провалился в темную яму.
В средине ночи проснулся оттого, что за дверью кто-то негромко стонал. Схватил винтовку, спустил на пол ноги, прислушался. За стенами землянки по-прежнему жалобно скрипели деревья, в окошке позвякивало стекло... И больше ничего.
"Приблазнилось", - успокоился Василий. Только лег, потянул на себя полушубок, снова услышал негромкий стон.
- Кто там? - спросил Василий, силясь отогнать страх. Винтовка в руках подрагивала, казалась очень тяжелой.
Никто не отвечал. Василий босиком подкрался к двери, прижался к ней ухом, замер. За тонкой дощатой дверью, у порога, лежал человек. Он, видно, был очень слаб: стонал тихо и редко. Василий еще раз окликнул его, он не ответил. Мысль работала быстро и ясно: тот, что за дверью, не опасен. А кто знает, может, будет польза, если не дать ему подохнуть?
Василий засветил лучину, торопливо сунул ноги в драные валенки и, не выпуская из рук винтовки, толкнул дверь Она не поддавалась - тот, снаружи, привалился к ней, мешал. Василий толкнул сильнее, приоткрыл немного, боком протискался в щель. Его сразу охватил ветер, распахнул полушубок...
Человек лежал у порога. Василий нагнулся, чтобы разглядеть, и вдруг похолодел: узнал Спиридона. В какой-то миг у него в душе смешались разные чувства - и будто жалость, что Спиридон погиб, и радостная оторопь. Растерялся, замешкался, не зная, что делать. Может, двинуть по башке прикладом - и дело с концом? "Нет", - решил он вдруг, оттащил Спиридона от порога, широко распахнул дверь, волоком втянул в землянку.
Спиридон лежал на полу, тяжело раскинув руки, Василий хлопотал около - снял мешок, полушубок, стащил сапоги. Из шапки вывалился коробок спичек. Заметив, что нет винтовки, уверенно вышел наружу: Спиридон не мог бросить ее. И правда - винтовка и лыжи были в двух шагах от землянки.
Василий жарко раскалил печь, наварил брусничного чая, насильно влил в рот Спиридону несколько глотков. Того бил озноб, голова же горела, хоть лепешки на лбу пеки. Из груди с хрипом вырывалось горячее дыхание. Василий укутал его двумя полушубками, приложил к голове мокрую тряпку, остановился, не зная, что еще сделать, встревоженно пробормотал:
- Нет, своячок, я не дам тебе околеть так просто... Не подохнешь, пока всего у тебя не выведаю...
Перед рассветом он с трудом взвалил Спиридона на топчан. У того начался бред. Василий подсел ближе, вслушивался в каждое слово, но ничего не мог разобрать.
Когда рассвело, сбегал на соседний калтус, набрал прошлогодней клюквы, сделал питье, отварил кусок мяса, влил Спиридону в рот две ложки горячей жижи.
Больной метался на топчане. Губы почернели, потрескались, он то совсем переставал дышать, то начинал жадно хватать воздух открытым ртом.
Василия он не узнавал.
К вечеру больному стало еще хуже, он вдруг принялся хохотать, выкрикивать непонятные слова. Василий почти всю ночь просидел возле, силился понять, о чем он мелет в бреду, но только к утру разобрал: "Никишкина падь", "золото"...
- Эку чушь плетет, - пожал плечами Василий. - Помутился, видать.
Он склонился над Спиридоном, заговорил ласковым вкрадчивым голосом:
- Спиря, родной... Откройся, как на духу... Может, и жить тебе мало осталось. Перед господом-то как предстанешь? Душа мается, покаяния просит... Ангелы небесные вострубили. Скажи, Спиря, какое зло супротив меня замыслил?
Больной был в беспамятстве, но притих, словно задумался над словами Василия, лицо стало строгое, торжественное... С трудом приоткрыл глаза, точно большой груз, поднял руки, лежащие вдоль тела, скрестил на широкой груди.
"Отходит..." - сообразил Василий, бросился к нему, стал на колени, исступленно зашептал:
- Спиря, скажи... Нельзя без покаяния, как собаке... Куда ходил, какую беду на мою голову удумал, Спиря? Тебе все равно, а я жить останусь... Молиться о тебе стану.
Спиридон медленно повернул голову, уставил на него воспаленные злые глаза, отчетливо выговорил:
- Врешь, падла. Я живой. Не видать тебе того золота, гнида.
Василий до боли сжал свои тонкие, крючковатые пальцы - удержал себя, чтобы не вцепиться Спиридону в горло. Подошел к столу, встрепенулся: "Почему он все время поминает Никишкину падь, толдычит про какое-то золото?"
Тут его словно осенило: бросился к топчану, сдернул полушубок, которым был укрыт Спиридон, принялся выворачивать карманы. Из одного вытащил сырую изгрызанную куропатку, из другого - обломок женской гребенки. Покрутил в руках, бросил в печку... Больше в полушубке ничего не было. Василий вспомнил про мешок. В нем оказался кисет Спиридона - тот самый, который Василий подобрал возле зарубленного сотника, а потом потерял. Кисет был туго набит золотым песком и мелкими самородками. Увидев кисет, Василий остолбенел.
- Вот оно что, - прошептал он, со страхом оглядываясь на задремавшего Спиридона. - Пресвятые угодники... Узнал, стерва, что я кисет подменил... И молчал, подлюга. Потому и убить меня хотел... Царица небесная, богородица заступница, что же будет?
И вдруг Василий широко открыл глаза: золото! Руки и ноги затряслись... Вот оно, счастье... Само лезет!
Он опрометью бросился наружу, схватил лыжи, кинулся отыскивать лыжню Спиридона. Но в ночь выпал глубокий снег, укрыл все следы - точно кто-то расстелил в лесу чистую белую скатерть.
Василий с проклятиями вернулся домой. В голове у него созрел другой план.
Дни шли за днями. Спиридону то вроде становилось легче, то хуже - вот-вот помрет. Все эти дни Василий почти не отходил от его топчана - сам похудел, едва волочил ноги. Когда больной метался в жару, Василий доходил до отчаяния - то и дело сменял у него на горячем лбу мокрую тряпку, шептал молитвы. Как только Спиридон затихал, задремывал, Василий бежал в лес, чтобы добыть для него еды...
Вся жизнь для Василия была в те дни только в одном: выходить Спиридона, не дать ему унести в могилу свою тайну.
Могучий организм Спиридона взял верх над болезнью, дело пошло на поправку. Через две недели он уже ходил по землянке.
В тот день, когда он впервые слез со своего топчана, кисет с золотом исчез из мешка - Спиридон спрятал. Василий заметил, усмехнулся.
Спиридон после болезни стал еще мрачнее, неразговорчивее. Василии все чаще ловил на себе его злобный, ненавидящий взгляд. "Ничего, своячок, - рассуждал про себя Коротких. - Теперь ты у меня в руках, не извернешься..."
Дни стояли солнечные, по-весеннему теплые, снег торопливо, весело таял. Как-то Спиридон со вздохом выдавил из себя:
- На лыжах однако нельзя уже?..
Василий давно ожидал этого вопроса. Он равнодушно отозвался:
- Пошто нельзя? Можно... Только ты, Спиря, и не помышляй... Хворый еще, хлипкий, через пять шагов сомлеешь...
Спиридон не ответил, а на следующее утро сложил в мешок харчи, какие были, осмотрел лыжи, надел полушубок, взял винтовку.
- Пойду в тайгу, - объявил он Василию. - Ничего в избе киснуть. Совсем оздоровел.
- Спиря, родной, не уходи, - запричитал Василий. - Завалишься в чащобе, сгинешь. Едва выходил тебя, от смерти вызволил. Не гневи, господа, Спиря...
Спиридон вышел из землянки, глубоко вдохнул духмяный лесной воздух, встал на лыжи. Как и в тот раз, он пошел на восток.
Василий дождался, пока Спиридон скрылся из виду за деревьями, неторопливо пошел к землянке. "Ничего, Спиря, - улыбнулся он про себя, - далеко не уйдешь, мой будешь..."
Он плотно поел, напился чаю, принес из сараюшки самодельные лыжи, приладил кортик, надел полушубок, кинул на плечо винтовку.
- Ну, с богом.
Он шел по лыжне Спиридона, сдерживая себя, чтобы не настигнуть его в тайге раньше срока. Это была трудная борьба - ноги сами так и несли вперед. Он нарочно останавливался, оглядывался по сторонам, старался отвлечь себя посторонними мыслями: "Эва, красота-то какая кругом... Весна... Жизнь, значит... Все твари господни возликовали". Но возвышенные, благочестивые мысли тут же улетучивались, на смену им приходили земные, корыстные: "Не ушел бы, гад, не сбил бы с пути... Натакался на богачество, подлюга. Один захотел владеть. Нет, брат, не выйдет..."
Когда лыжня круто повернула на запад, Василий присвистнул:
- Ну и хитер! Только и меня в темя не колотили...
Василий почувствовал усталость - больно уж худа дороженька: то горы, то чаща с буреломами...
Солнце спускалось ниже и ниже, тени сгущались, синели. Надо было подумать о ночлеге. Он, проваливаясь по пояс в снегу, наломал лапника, сделал под раскидистой елью небольшой шалаш-балаганчик.