С пристани он пошел переулками на Артиллерийскую. За углом ему преградили дорогу трое.
- Товарищ, сколько времени?
Осип вытащил часы-луковку на золотой цепочке.
- Пять часов.
- Как тебе нравятся эти часы, Бублик? - спросил один из них с наглой улыбкой.
- Мне больше нравится цепочка, - сказал Бублик. - А что, господин хороший, не поделитесь ли излишком роскоши? По-доброму, без экспроприации и насилия. Вам эти часы ни к чему, а нам пригодятся.
Двое зашли со спины - на всякий случай, если придется господину хорошему рот зажать.
- Часы мне в самом деле скоро ни к чему будут… Только… Разойдись! Стрелять буду. - Осип выхватил зажигалку в форме пистолета. - Сволочи вшивые!
Те юркнули за угол.
- Ишь, цепочка им понравилась. Без насилия, по-доброму, - говорил вслух Осип, успокаиваясь мало-помалу. Вспомнился Лариков. Бежать. Искушение-то какое. Бежать, чтоб отомстить за все свои унижения.
Бежать. Сегодня вечером. Та-та-та. Тик-тик-тик. Стучат часы, как сердце. Та-та-та, - стучит пулемет в десять раз быстрее, чем сердце. Бежать отсюда: от патрулей, арестов, карточек.
И тут он увидел церковь. Ее лазоревую луковку со звездами, крест на макушке. Безотчетно он вошел в церковный двор. Вороны перелетели с дерева на дерево. Тяжелые взмахи крыльев. Взмахи, как всплески. Грозные крики. Крики-проклятия. В церкви пел хор: "Славлю тебя, господи, за все".
- Славлю тебя, господи, за все, - повторил Осип. Он вошел в церковь, снял цилиндр, перекрестился. По стенам горели свечи. На Осипа смотрел с иконы Христос.
Он вышел из церкви с твердым убеждением никуда не уезжать, нигде не скрываться и жить так, как когда-то - когда не было войны, не было расстрелов и не было голода.
3
Дядя Осип разделся, поцеловал свояченицу в щеку, каждому из племянников руку пожал. Прошел в комнату Сани и Алеши, оглядел спальню, где ныне, кроме материной кровати, стояла Володина - прежде Володя спал в прихожей, - оглядел залу и даже кухню - все с придирчивым вниманием.
- Чисто у вас, светло, - сказал он одобрительно. - И как ты со всем справляешься?
- Бывало и не с таким хозяйством справлялась.
В этих словах свояченицы дяде Осипу почудился, наверное, намек на ту неудачную поездку матери в Ессентуки. Склонив голову с мягкими, сильно поредевшими волосами, он сказал тихо:
- Знаю, что обидел тебя. Прости, Дуся. Я перед всеми вами сильно виноват.
- Ладно, Осип. Я уж и не помню. Как дела-то твои?
- Какие мои дела, - вздохнул Осип и посмотрел в окно. - Дела швах. Разорился давным-давно. А все еще хожу в буржуях. - Он усмехнулся криво, одним ртом. - А Николай уехал? Жаль, было у меня дело до него.
- Он в отъезде. Илья тоже.
Мать не удержалась, стала читать Осипу письмо сына, а Осип кивал головой: "Да, да, это очень…" Но заметно было: не слушает.
- Ты позволишь мне закурить?
Он насыпал в обрывок газетины горсть махорки. Братья изумились: дядя Осип курит саратовскую махру. А когда-то лучший месаксудиевский табак, папиросы "Дукат" высший сорт и экстру - не иначе. Он курил жадно, глубоко затягиваясь, что-то обдумывая про себя.
- Ну, а вы как, ребята? - Он привлек Володю, обнял и сразу отстранил. - А помнишь, Дуся, как мы Новый год праздновали вместе? Лет двадцать назад.
- Конечно, помню, Осип. Ты был очень гордый в молодости, как, впрочем, всегда.
- Да. Да. Смирился гордый человек.
- Может, чаю попьешь с нами?
- Спасибо. Мне домой пора. Мои волнуются: я с самого утра отсутствовал.
- Где же ты был, Осип?
- Гулял. Был в церкви.
- Ты разве верующий?
- По семейной традиции, - он улыбнулся, и глаза улыбнулись. - Дуся, приютишь Николашу, если что со мной?..
Он поднялся и так же просто, не спеша, попрощался. Незаметно ушел, тихо. Как сказал бы Илья: подобно призраку. И было непонятно, зачем приходил.
- Значит, беды ждет, сердцем чувствует, - сказала мать.
И это была правда. Через несколько дней дядя Осип арестован был как заложник. Мать, получив это известие, опустилась на стул и сложила ладони, качая головой, что означало: "Плохо дело". Вести с фронтов были отчаянные, и ненависть с обеих сторон непомерная.
4
Санька, громыхнув каблуками рваных сапог, вошел в комнату, сбросил шинельку, сказал:
- Мама, я записался в Красную Армию. Я решил это сразу, как только получили письмо Ильи. Только не сердись, не отговаривай, дело сделано!
Мать подняла на него темные, не потерявшие блеска глаза:
- А об нас троих подумал, когда "дело делал"?!
- Мама, - сказал Санька смешавшись, но ненадолго. - Ты посмотри на карту, которая в газетах напечатана. Кругом белые. Со всех сторон черные стрелы - это все они. От Советской Республики совсем мало остается. Что же мне: ждать, когда ничего не останется? Нет, этого не будет, это я тебе говорю как бывший красногвардеец! - Он даже зарделся весь при этих словах.
Мать обняла Володьку, наблюдавшего эту сцену.
- Все оставляют нас. Никому более не нужны.
Однако Володькино любопытство было возбуждено до крайности, и он сказал:
- А тебе красноармейский паек дадут?
- Дадут, - ответил Санька.
- А новые сапоги?
- И новые сапоги.
- И гимнастерку?
- И гимнастерку. Из английского обмундирования.
- А штаны?
- Отвяжись! - сказал Саня, оскорбленный наконец грубо материальным характером Володькиных вопросов.
Саня ждал оформления со дня на день, а когда оно состоялось, он не особенно о нем распространялся. Дело в том, что его зачислили в мусульманский полк, и в нем, могло оказаться, никто по-русски не говорит, а главное - в музыкантский взвод.
- Как же ты будешь играть на трубе, если тебе еще в детстве говорили: валяй на оглобле! - сказал Алешка. - Ты сколько раз пытался что-нибудь подобрать на мандолине, а получается только тринь-бринь.
- Возможно, мне надо будет не на трубе, а на пианино играть, - сказал Санька, забыв на минуту, куда и зачем его зачисляют.
Алешка засмеялся, и Санька, подумав, неожиданно сказал:
- Пусть другой в дудку дудит, а я потребую винтовку, я ни за что не останусь в музыкантском взводе! - Он снова распалился, Саня, щеки у него разгорелись.
Алешка оглянулся, кто-то стоял в дверях. Это была тетя Серафима, родная сестра дяди Осипа. Она была в черном пальто и черном платке и безмолвно стала на пороге. Скорбное лицо ее слишком много выражало.
- Дуся… - сказала тетя Серафима. - Осип расстрелян.
Мать шатнуло в сторону.
- Как заложник… - плача, сказала тетя Серафима.
- Какое несчастье! Надо сейчас же пойти к Маше. Что она? - едва слышно сказала мать, поспешно схватив пальто и едва попадая в рукава. - Одно к одному… Ты без меня никуда, Саня, слышишь? Ужас какой! Если я к вечеру не приду, вы кто-нибудь прибегите к тете Маше.
Через три дня пришел Николашенька. Все это время он скитался по пристаням. Что от случайных грузчиков перепадет - пристани опустели, - то и съест. Волосы у него были взъерошенные, глаза запали. Он явился прямо из своих скитаний, не заходя домой. И едва успел перемолвиться с братьями словом-другим, дверь распахнулась и вошли - без стука - Горка в новых ботинках и крагах и двое солдат. Обыск!
Из трех братьев Алеша, пожалуй, был самый находчивый, и он сказал, обращаясь к Сане:
- Спроси у него мандат. Может, они налетчики.
- За это ты ответишь мне, щенок! - Горка вынул удостоверение работника Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией.
- А где твое право на обыск? - сказал Саня.
- Ты с луны свалился? - зло ответил Горка. - Этот документ и есть право на обыск. Начинайте, ребята!
Ребята начали споро, разворошили постели, скинули матрацы, вытряхнули из шкафов одежду, простукали стены, обегали чердак и наконец из чулана притащили банку с порохом, который Алеша с Володей высыпали из патронов, подобранных на мостовой в январе, после бегства казацко-офицерского воинства. Этим порохом Гуляевы наполняли бумажные "лягушки" и поджигали или стреляли из ключей с полыми бородками; но часть пороха осталась.
Увидев банку, Алеша скривил губы:
- Оружие! Это мой порох. После белых собрал, когда они бежали к вокзалу. В январе еще.
- А патроны? А пули где? - сказал Горка.
- Выбросил! - ответил Алеша. - На кой они мне!
- А это что? - с торжеством произнес Горка, держа в руке боевой патрон.
У Сани отвисла челюсть:
- Забыл, будь он проклят! Забыл сдать. Положил на полку в чулане и забыл.
- Забыл?! Мы доберемся до всех забывчивых, которые в городе восстание готовили! Кому патроны передавал?
- А кто готовил восстание? - спросил Алексей.
Но Горка не удостоил его ответом. Он ткнул пальцем в сторону Николаши:
- Этот кто такой?
- Наш двоюродный брат, - сказал Саня.
- Я спрашиваю: кто такой?! - гаркнул Горка.
- Он в школе учится.
- Гимназист? - уточнил Горка.
- Мало ли кто был гимназистом и реалистом, - сказал Саня. - Прежнюю одежду донашивает.
- Взять! - скомандовал Горка, махнув рукой. - Этого и этого! - Он показал на Саню с Николашей и вытащил из кармана маслом блестевший пистолет.
На пороге Санька оглянулся, хотел что-то сказать, но "ребята" подтолкнули его, и он споткнулся, не успел…
Алешка с Володькой переглянулись. Не страх остался в них, а униженность, которую они еще не могли объять умом.
- А куда их повели? - несмело спросил Володя.
- Мне в точности известно: это Горка сказал казакам насчет Рабочего комитета, который - помнишь? - был в нашей крайней комнате. И они стреляли по окнам. А если бы еще он знал, что отец тогда был в Крепости… Он почему-то думал, что отец уехал.
- Откуда ты знаешь? - сказал Володя.
- Мне сказал мальчишка из сиротского приюта, он жил в то время в Горкиной квартире, а потом его родственники деревенские забрали. Горка во время боев якшался с казаками.
- Что же ты молчал? - поразился Володя.
- Я сказал маме, - ответил Алешка. - Она не хотела отцу говорить. "Мы, говорит, ничего доказать не можем". По-моему, она боялась, что Горку расстреляют. Не хотела.
- Эх, мама, мама! - сказал Володя.
- Она не велела и Саньке с Ильей говорить, чтоб чего-нибудь не наделали самовольно, - сказал Алешка. - Слово с меня взяла.
Володя посмотрел на Алешку. Вот, значит, какой он, Алешка. Они тотчас собрались к тете Марусе, где ныне мать дневала и ночевала. Алешка вошел один, вызвал мать в коридор. Через несколько минут Алешка появился в калитке вместе с матерью, ветер развевал ее косынку.
- Ждите дома, - строго сказала мать. - Пусть меня расстреляют, а Саньку не дам! - сказала она почти в исступлении. С силой стянув у горла концы ситцевой косынки, мученицей поглядела на сыновей и бросилась разыскивать Фонарева.
Небо было в дождевых облаках, дождь нет-нет и принимался вновь, из водосточных труб с бульканьем вытекала вода.
Понурившись, братья пошли домой.
- А зачем Горка у нас делал обыск? Он нас ненавидит, - сказал Володя, зачерпнув в луже. Ноги у него и без того промокли, и он шел, не разбирая дороги, шлепая непросыхающими подошвами.
- Дурной ты, ей-богу! Ему надо доказать, что он не баклуши бьет, не зря паек получает. А нас… за что ему нас любить?
- А про какое он восстание говорил? Он наврал?
- Ты без пользы для себя врешь, а он с пользой! - ответил Алешка.
Придя домой, они сварили на таганке несколько картофелин и съели с солью, без хлеба и без масла - о масле и думать забыли.
И сели читать. Один - "Овода", другой - "Пятнадцатилетнего капитана". Льняная Алешкина прядь свисала на лоб, светлое лицо осунулось, глаза смотрели не так ясно и спокойно, как всегда, но в них не было смятения. Младший же надулся, как жук.
К полуночи оба заснули детским сном. Под утро, когда сон так крепок, они угадкой почуяли шум, пробудились. Это пришли мать с Санькой и Фонаревым. Все трое были вымотанные, ни говорить, ни чаю пить не стали.
- Где Колюшка? - сказал Алексей.
- Домой отвели, к тете Марусе. Она не спит, изводится, - ответила мать.
Фонареву мать постлала в зале на диване, но когда дети встали поутру, Фонарев, отпив чаю, был у порога.
- Если бы дело было так поставлено: вот красные, а вот белые, и одни чистые красные, другие чистые белые… - сказал он задумчиво. - Ан нет, пудами грязи наворачивается, она облепляет, а очищаться времени недостает, и это не больно просто делается. И еще, кроме того, одному совесть позволяет людей запросто списывать, а другому не позволяет. - И с этими словами он ушел.
От матери Алешка с Вовкой узнали, что Горка сам и не являлся в Чека, а бойцов, которые делали обыск, обманул. Его давно прогнали из Чека, всего два месяца и работал. А удостоверение отобрать забыли. Он обыск сделал, зло сорвал - и скрылся.
- Проходимец он, - сказала мать. - А-ван-тю-рист!
Санька несколько театрально, но очень искренне воскликнул:
- Я клянусь перед вами всеми, что если вернусь с войны, то из нас двоих с Горкой одному не будет места на земле!
5
Санька получил обмундирование. Гимнастерка и шинель сидели на нем складно, только рукава были длинные, но мать укоротила. Сапоги солдатские он трижды бегал менять, и ничего, подобрал. Где-то в расположении полка он учился играть, но и домой стал приходить с трубой, разучивать ноты. Звуки были ужасные, разносились по всему дому и улице, так что приходили соседи и просили пощадить их хоть в вечерние часы, когда детей укладывают спать, на что Санька неизменно отвечал, что это надо для революции и пусть маленькие дети приучаются к боевым маршам. А один доподлинный музыкант, живший в доме, сказал, что от Санькиной игры музыка ему вконец опротивела и осталась одна дорога - в сумасшедший дом.
- Если у него такой нежный слух, то пусть едет в Петроградскую консерваторию и учится на арфе, - сказал Санька. И продолжал свои неутомимые занятия.
Алешка от Санькиных упражнений убегал на пустырь и там учил уроки, но порой ронял небрежно:
- Симфония! Прелюд Шопена! Увертюра! Рапсодия! Санькина труба разгонит белых!
- Разгонит, как дым из печной трубы, - добавил Володька. Но втайне Володя гордился Санькой не меньше, чем Ильей или отцом.
Однако по прошествии времени из Санькиной трубы начали вылетать связные и доступные уху звуки, образуя некое подобие мелодии.
Несколько раз Володя с Алексеем бегали к Большим Исадам, откуда должен был выступить полк, но выступление его откладывалось. И наконец…
День стоял сухой, солнечный. Во дворе шарманка играла на мотив "Ах, зачем эта ночь так была хороша". А когда шарманщик убрался, музыкант, живший напротив, заиграл на прекрасной флейте, и звуки были чистые и трогательные.
Братья с матерью стояли на углу Первомайской, по которой должен был пройти полк, и вот вдалеке мелькнуло красное знамя, в облаке пыли обозначились фигуры командиров, за ними - слитная масса красноармейцев.
Первым шел музыкантский взвод в новеньком обмундировании, ладном и пригнанном, трубы блестели на солнце, и горожане, толпившиеся на тротуаре, особенно мальчишки, восхищенно смотрели на музыкантов, прижимавших к груди свои серебряные инструменты.
Командир, невысокого роста, с бритым темным лицом, на котором чернела короткая полоска усов, скомандовал с восточным акцентом: "Марш гарой", что означало "Марш героя", и трубы запели громко и протяжно.
Но каково же было разочарование матери и братьев, когда они не обнаружили среди музыкантов Саньку! С Санькиной трубой шел другой человек, игравший на ней искусно, как бы без усилий, а Саня… Саня шествовал в шеренге красноармейцев позади музыкантского взвода. Значит, не напрасно он грозил, что переведется в обычный взвод. Но разве музыкантский взвод хуже других? Разве он не украшает полк красноармейцев? И ведь у Сани получалось совсем неплохо.
Саня разглядел в толпе своих, кивнул им весело и тревожно, и они пошли за полком. "Марш героя" замер перед самой станцией. Здесь почему-то стояло оцепление - никого не пускали. Возможно, готовилась облава, а в нее кому охота попадать, и мать с сыновьями поспешила домой. И зачем он ушел от музыкантов? - говорили они у себя. Матери все слышался "Марш героя", переплетавшийся с "Разлукой", и она до позднего вечера думала свою думу.