2
На крыше сарайчика в Казачьем Дворе, бывшей казарме, что напротив Вовкиного и Алешкиного дома, идолом восседал, охватив колени руками, вор "Машенька". Почему дали ему такую кличку - бог ведает. Разве оттого, что лицо белое, девичье. Он поманил братьев Гуляевых рукой, и они подошли.
У Машеньки оказалась свежая колбаса и печенье. Алешка только отведал колбасы и нехотя взял папиросу.
- Чего чванишься? - сказал Машенька.
Он мнил себя покровителем детей и называл себя еще вторым именем: Мордухай. Был-де у евреев такой заступник перед царем в Вавилонии.
- А ты сейфы плавить умеешь? - спросил Алешка, закуривая.
- Я все умею.
- Не умеешь ты, - уверенно сказал Алешка и легко спрыгнул с сарайчика, хотя высота была немалая.
- Скажи, какой гордый стал! - вслед сказал Машенька. - Пойдем, угощу тебя мацони.
Машенька привел Вову в лавчонку старого перса, за спиной которого ребята, чего греха таить, иной раз набивали карманы курагой, кишмишом и разными сладостями.
Лавочник, прихрамывая, подошел, Мордухай-заступник расплатился за орехи, и старый перс с жалким выражением в глазах сказал:
- Отдай мацони.
- Какое мацони?! - отчаянно заорал Машенька. - Что придумываешь? Ну, обыщи, обыщи! - Он вытянул руки по швам и весь вытянулся, словно готовый подпрыгнуть и взлететь, но старик не двигался с места и с той же жалкой болезненной гримасой на лице повторял:
- Отдай мацони.
В лавке, кроме них троих, никого не было. Машенька погрозил пальцем, сказал "Я тебе!" и вышел вон. Володьке оставалось лишь пойти за ним, а за углом они припустились бежать. Было еще светло. Они остановились наконец, и Мордухай, все время придерживавший карман, сказал:
- Ешь! Для тебя старался!
- А если бы он стал обыскивать?
- Не знаю. Я его на бога взял!
Володька подумал - и отказался. Машенька не обиделся. Он тоже не хотел и поставил заклеенный бумагой стакан на лавочку возле дома. Вскоре они разошлись в разные стороны. Машенька отправился по своим неизвестным делам, в свою неизвестную жизнь.
Дорогу Володе загородила двойная цепочка людей, которая медленно и осторожно, как-то ощупью, перекочевывала с тротуара на мостовую. Володя разорвал цепочку и только тогда заметил, что это шли слепые, взявшись за руки. Откуда столько слепых? - подумал он. И дети… Он привык к увечным: с войны возвращались безногими, безрукими, слепыми, потерявшими ясный разум, как дурачок Афоня, но откуда дети?
В окнах домов засветили керосиновые, а кое-где и электрические лампы. На Артиллерийской улице электричества не было нигде. А все же в первом этаже соседнего дома, где жили две девочки, Вовкины и Алешкины однолетки, особенно в зале, вечерами порой было ярко освещено, там за полупрозрачными гардинами двигались веселые тени, играла музыка. Если же уцепиться за подоконник и приподняться, поставив ногу на выступ, то будто и сам находишься в комнате, среди веселой и нарядной публики.
В этот вечер гостей было много, они сидели по обеим сторонам стола и вдоль стен, слушали: в глубине зала, ближе к окнам, пленные австрийские офицеры играли на скрипках и на виолончели. Они играли разные вальсы и еще что-то. Это были старые знакомые пленные. К новым относились хуже, так как газеты сообщали о непомерной жестокости к русским военнопленным в Германии и Австрии.
А в другом конце… В другом конце комнаты поместились на стульях Илья и та барышня-гимназистка, из-за которой он вздумал не уезжать. Илья положил руки на колени, лицо у него было беспокойное. Маленькие, но очень светлые, живые и внимательные глаза смотрели диковато.
Володя стоял, держась за подоконник, все косточки его болели после галопа на дикой лошаденке, но о боли он забывал, музыка почему-то приводила ему на память слепых или одинокого хромого старика с его робким: "Отдай мацони".
Каково же было его изумление, когда в комнату, с узлом волос на голове, сияя глазами, вошла мать. Все обернулись к ней, и Володька понял, что ее позвали петь русские песни - все знали ее искусство, и она однажды уже певала в этом доме.
Австрийский оркестр смолк. Мать подняла руки к вискам, словно вспоминая, - руки у нее были белые, только на ладошках видны следы постоянной работы, - и, ни на кого не глядя, начала: "Вдоль по улице метелица метет…" Ей хлопали после каждой песни, а она улыбнется уголками рта и начнет новую. Пела она и военные песни, и тюремные, и цыганские, а как взялась да как-то по-своему: "Во Францию два гренадера из русского плена брели…" - маленький австрийский подпоручик закрыл лицо руками и стал вытирать слезы, потому что не только пленному, а и каждому могла постучаться в сердце песня, как ее пела мать.
По тротуару звучно пробоцали - это были Афоня-дурачок и великовозрастный Горка. Горка стал дразнить Афоню, и Володя крикнул: "Тише вы!" - но Горка тут же дернул его за ногу, и он чуть не растянулся на земле. Горка занял его место, заглянул в комнату и сказал глумливо:
- Баре расселись, а эта старается, как дура деревенская. - И спрыгнул, закурил папиросу.
- А ты хлыщ, фертик! - с обидой сказал Володька.
Горка тут же с силой ударил его по щеке, и у Володьки ручьем потекли слезы боли и озлобления. Он ткнул Горку головой в живот. Горка кулаком свалил его на землю и удалился. Кто-то поднял Володю - это был пленный австрийский солдат Артур, работавший конюхом в пожарном депо.
- Злой, шельма! - сказал он Горке вслед. - Разве он знает, что есть война и плен? Успокойся, мальшик. - И стал гладить Володю по голове.
Володя отряхнул брюки, вытер рукавом глаза. Вся прелесть вечера пропала для него. Подожди, Горка, подумал он мстительно. Придет отец с войны…
- У него тронутый голова, - негромко сказал Артур, имея в виду Афоню.
- Это у него с войны.
- Проклятый война! - сказал Артур. - Вся Европа будет конец!
Володя уже привык, что войну теперь иначе не называют, как проклятой.
- Немец-перец-колбаса! - сказал дотоле молчавший Афоня.
- Не дразни его! - сказал Володя. - Он вовсе и не немец, он австриец.
Афоня прижал руки к горлу. Неизвестно, что хотел он этим изобразить, но дразниться перестал. Володя при случае совал ему кусок хлеба или брынзы, или яблоко, и Афоня это помнил.
В калитке мелькнуло светлое пальто, и, секунду помедлив, к Володе шагнула девочка с косичками, дочь дворничихи, почти единственной в квартале, потому что, несмотря на войну, дворниками в большинстве были мужчины.
- Это ты, Шурка? - сказал Володя.
- Я не Шурка, а Шура. Шурочка. Проводи меня в булочную.
Он пошел с девочкой рядом и спросил, оглядываясь на окно большого светлого зала:
- Они господа?
- Ах, какие там господа! - ответила Шурочка. - Их отец раненый в госпитале лежит, а мама едва сводит концы с концами.
- А гостей сколько!..
- Это приятельницы Тасиной мамы устроили складчину. Они говорят: пленные тоже люди, надо им скрасить жизнь. А почему ты не пошел музыку слушать?
Музыку слушать! Вот так-таки пришел бы в своих драных сапогах и уселся?
На обратном пути Вова расхвастался.
- А я читаю про Африку, про Индию, - сказал он. - Я уже решил, что буду путешествовать. Охотиться на львов. Если льва не тронуть, то и он не тронет, а если его ранят, то он потом мстит и успевает загубить пятьсот человек, пока его не убьет охотник. Или акула… Мы с отцом плавали на рыбнице и видим: настоящий пиратский корабль, с черным флагом. Погнались… Подходит наш эсминец. Капитан говорит: эти пираты - беглые немецкие пленные; помогите, у меня мало команды… Мы пересели, и тут по борту громадная акула…
- В Каспийском море акул нет, - деликатно сказала Шурочка.
- Я знаю. Случайно заплыла! - сказал он, сообразив, однако, что неоткуда акуле заплыть в Каспийское море.
- Приходи к нам, Вова. Будем дружить. Хорошо?
- Хорошо. - И посмотрел ей вслед.
Он вспомнил Илью и его барышню, и ему стало удивительно, что он насмехался над Ильей. Но дернул же его черт вставить про акулу!
Кто-то в темноте остановился рядом: Илья со своей барышней. И мать. Строгий голос матери:
- Коли не хочешь учиться, то бог тебе судья, но баклуши бить не позволю. Можно рабочим на завод пойти. Хоть бы к Норену. Сперва учеником. А приказчиком не надо. И матросом не надо, даром что твой дед всю жизнь плавал матросом.
Мать удалилась. Молчание.
- Ты должен поехать, Илюша, - в ночном безмолвии сказала барышня. - Папа говорит: "Если Илье с его способностями не учиться, то кому же? Это преступление. Его ноги не должно быть у нас!" - Барышня помолчала и вновь, другим голосом: - Если ты не поедешь, я буду очень-очень жалеть и плакать, но между нами все будет кончено, Илюша!
Вова счел неудобным слушать далее и поспешил домой. Он поделился новостью с Алешкой. Тот поднял брови и сказал:
- Значит, водовоза на бочке не будет. Ай да барышня!
А Илья тем временем проклинал судьбу, ту самую, в которую верили древние греки, беспощадную, и надеялся на чудо: грянет революция, о которой давно говорят умные люди, и на время отменят занятия. И царя не будет, и занятий в университете. Однако до этой минуты он и сам втайне страдал от своего решения остаться, потому что ум его стосковался в бездействии.
3
Саня вошел полуголодный, потянул носом - не пахнет ли каким жареным. Илья сидел в "детской" (одна из комнат у Гуляевых по старинке всегда так называлась) и читал. Но читал он не анатомию человека и не "органику" - перед ним лежала толстая книга, и в ней Саня через плечо Ильи прочитал:
"Тот, кто хоть раз испытал радость отплатить добром за зло, тот никогда уже не пропустит случая получить эту радость".
"Для чего же разум людей и, главное, вложенная в их сердца любовь, если с ними можно обращаться только как с животными - угрозами, насилием?"
- Это кто пишет? - спросил Санька.
- Лев Толстой, - ответил Илья.
Входная дверь хлопнула, наверно вошла мать.
- В жизни так не бывает, - сказал Саня, задумываясь невольно. - Например, война…
- Война все опрокидывает! - согласился Илья, резко щелкнув австрийской зажигалкой, и огнем осветило его не очень красивое лицо: большой нос, скулы, рыжие брови.
- Так как же быть? - спросил Саня.
- Не знаю, - ответил Илья, густо выпуская изо рта табачный дым. - С другой стороны, если война начата и длится третий год, не сдавать же Россию немцам?
- Хочешь не хочешь, а пошлют воевать - куда денешься?
- Надо стараться не думать об этом, - сказал Илья. - Жить все равно хочется.
- Да… - Саня вдохнул вечерний воздух, вливавшийся в открытую форточку. За окном начиналась не улица, а даль, бесконечность, которая была непонятна, но звала его, ибо никогда еще он не был так полон тревожного, бессознательного ощущения бытия. Он рос, тянулся вверх, все еще летал во сне.
- Если хочешь, оставайся с нами, - сказал он. - Только… на войну возьмут.
- Так или иначе возьмут. Я не боюсь… Как хорошо мама поет!
Во дворе играла шарманка на мотив: "Разлука ты-ы разлука, чужая сто-о-рона…" Попугай шарманщика вытягивал из ящика билетики с предсказанием счастливой судьбы, и женщины брали билетики из его клюва.
4
Илью провожали всей семьей. Братьям - развлечение: сутолока, вокзальные огни, много цветов. Да и проехаться на извозчике - это бывает не каждый день. А главное, Илья опомнился, выбросил блажь из головы.
У магазинов кое-где выстраивались хвосты. Ушла в прошлое пора, когда рыбы дешевой, даровой было хоть завались, и хлеб дешевый, и вишню да желтослив для варенья за гроши покупали двуручными корзинами, и молока да творога бери за копейку! Все дорожало. А спекуляция… Спекулянтов в газетах называли мародерами тыла, негодяями, немецкими агентами, ""патреётами" из буржуазной среды", и иным запрещали проживание в Астрахани, которая была объявлена н а п о л о ж е н и и ч р е з в ы ч а й н о й о х р а н ы. Но в тех же газетах говорилось, что спекулянты покрупней отделываются штрафом или тремя месяцами тюрьмы, а взяточники - удалением со службы. Гуляева исподволь сушила сухари: времена наступали смутные.
Илья уезжал невеселый, хмурился. Володе этого было не понять: ехать куда бы то ни было - лучше ничего нет! Но при этом он вновь вспомнил Шурочку…
Дорогой Илья все же старался отвлечься, стал задирать Володю, тот в ответ тузил его кулаками, и братья заулыбались.
- Скажи, чтоб мать слушались, - сказала мать, когда они остановились у вагона.
- Мать слушайтесь, - уныло повторил Илья. - Они меня "теткиным сыном" зовут, - пожаловался он. - Знали бы, как жить у чужих!
- Ладно, Илюшка, не сердись, - сказал Санька. - Нам сочинение на дом зададут, а ты далеко. У тебя слог хороший.
Санька не льстил. Илья был великий мастер писать сочинения. Он и письма присылал такие, что они порой трогали даже закаменелые сердца братьев.
- Ну, пиши нам, Илюша, хоть раз в неделю, - сказала мать.
- Ладно, - он смотрел по сторонам, будто ждал кого-то.
- Береги себя, - наставляла мать.
- Ну понятно…
По перрону бежала девушка. Вова узнал ее. Та самая гимназистка.
- Здравствуйте, - она запыхалась. - Я боялась, что опоздаю.
- Здравствуйте, - сказала мать.
- Познакомьтесь, - сказал Илья.
- Вера.
Саня подал руку, сказал галантно:
- Меня зовут Александром.
- Какие все загорелые! - восхитилась она.
Илья взял ее за локоть и отвел к соседнему вагону. Алешка посмотрел на Саню, скривился:
- Кавалер!
У соседнего вагона - Ставицкий в военном обмундировании, с чемоданом в руке, неразлучный друг его Лариков и еще какие-то хорошо одетые люди. Ставицкий удивился, пожалуй даже обрадовался Илье с Верочкой, подал руку.
- Уезжаешь? И я. Получил назначение в Действующую армию, - сказал он, улыбаясь и осторожно оглядываясь. - Это мои мама и папа. - Мама и папа выделялись в толпе. У них были молодые породистые лица. Приятные. Бледные. Видно, эти двое волновались за своего Юрочку. Илья кивнул, те поклонились. - В городе стало скверно, - вновь, торопясь, заговорил Ставицкий. - Губернатор и наказной атаман астраханского казачьего войска устанавливают твердые цены и публикуют обязательные постановления, а торгаши продают товары из-под полы, и, несмотря на обыски и аресты, армия спекулянтов не уменьшается. Нет, всего этого лучше не видеть!
Илья с любопытством посмотрел на Ларикова: а что думает по этому поводу его отец, рыбопромышленник? Или промышленники не имеют отношения к спекуляциям? Про себя он отметил еще, что Ставицкий называет казачьего атамана полным званием. В военной школе выучили!
Паровоз загудел. Илья, схватив Верочку за руку, кинулся к своему вагону. Верочка вдруг обняла Илью и поцеловала, и он прыгнул на площадку вагона.
Поезд умчал Илью, и мать, отирая слезы, сказала:
- Нужда проклятая!.. А вы - глупые. Не знаете, каково жить в неродной семье.
Верочка пошла с ними. На одном из перекрестков простилась.
Санька сказал:
- Прилип Илюшка, присмолился к барышне… А она мне нравится!
И, задумавшись, вытащил из кармана и стал жевать "закис" - такую упругую массу: прилепи ее к стене - держится, а после снова жуй, покуда не надоест.
Глава третья
ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ
1
Барышня не пропала, как комета в небе, след ее не затерялся, нет. Выпал снег, в городе замерзли лужи, пруды. Пора катанья на салазках, на коньках. И вот она явилась, горя щеками, глаза весело блестят - словно праздник вошел в комнаты, осветил углы.
Через неделю снова пришла. А в декабре, перед рождеством, когда в городе еще не умолкли разговоры об убийстве Распутина, мать встретила ее возле Крепости, да не одну, с отцом, с виду человеком угрюмого склада. Так получилось, что они все пошли в сторону Артиллерийской, и, делать нечего, мать сказала:
- Если желаете, зайдите погреться.
А барышня словно того и ждала:
- Мне очень нравится у вас. Зайдем, папа. Ну, зайдем же!
Однако разговора с учителем у матери не получилось. Вовка, который накануне доказывал, что теперь вокруг этого Распутина много можно наплести, особенно в заголовках, или "шапках", как их называют в конторе, орал за стеной:
- "Новые подробности убийства Распутина"! "Тайны убийства Распутина"! "Кто были родители Распутина?"!
Алексей громко поддразнивал:
- Раньше умней придумывал, когда контору держал!
Матери пришлось выйти унять обоих. А когда вернулась в зал, учитель заметил, что детей надо, держать строго, влияние отовсюду дурное, и она подумала: было бы у тебя четверо, посмотрела бы я, как ты их держишь!
При отце и Верочка была сдержанней и, отчасти чтобы замять неловкость, вежливо осведомилась, есть ли письма от мужа. Мать ответила: от Ильи писем нет, а от мужа есть, из госпиталя: немецкая пуля прошила ему мякоть ноги, и это, по его словам, даже облегчение - с легким ранением полежать в госпитале. На самом деле она смягчила выражения мужниного письма; письмо было злое, и там многое надо было читать между строк, например о том, что после госпиталя ему, Гуляеву, снова под пулями расхлебывать кашу, которую не он заварил… Но после этих ее слов обеим вновь стало неловко, потому что учитель заметил сухо:
- Кто-то должен защищать отечество.
Матери подумалось: наверно, трудно Верочке с вдовцом этим, сухарем.
Сухарь тем временем разглядывал через оконное стекло громадного идола из снега, слепленного во дворе Алешкой. Идол был страшный: желтые стеклянные глаза, ощеренные зубы железными гвоздями торчат, ногти огромные, нарезанные из жестяной банки, и поперек груди буквами для галош: "Бог войны". Учитель спросил, кто слепил такого, мать ответила: "Сын" - и начала накрывать на стол. Гость, однако, не унимался:
- А вы не думаете, что зайдет городовой и разнесет творение вашего сына на куски?
- В наши дворы городовой не захаживает. Тут, мол, рядом с порядочными гражданами разбойники проживают.
Вошли Вова с Алешей, за ними Саня с котелком в руке - дети свели дружбу с солдатами местного гарнизона и хаживали к ним за гречневой или пшенной кашей: голодновато стало в городе. Саня, увидев Верочку, смутился, пробормотал:
- Скоро будем рождество справлять.
- Под малиновый звон, - вставил Алексей.
- К дяде Осипу пойдем, Алешка говорит, это наш дядя устроил мировую войну, - сказал Вова.
Мать осторожно глянула на учителя. Тот усмехался, глаза были острые, в лице читалось: разбитные, но - улица!
Напрасно Илья связался с барышней, подумала мать, она под отцовской властью, а он больно суров, не подступись.