Гость есть гость, и мать затопила печь, то и дело заглядывая в комнату: при учителе дети присмирели, но надолго ли? Оказалось, ненадолго. Заявился Николашенька - этот что-то зачастил, - под мышкой у него пачка книг, перевязанная бечевкой, и он с порога закричал во весь голос:
- Привет астраханским индейцам!
Дети выбежали и также во всю мочь, перебивая друг друга:
- Хоу, хоу, кто пришел!
- Ого-го-го! Это что у тебя?!
А Николашенька кричит, словно глухим:
- Луи Буссенар, Купер, Жаколио, Дюма-отец! Это Алешке!
Мать с трудом успокоила их, и Саня спросил, как дела дома. Николаша, махнув рукой, ответил:
- Хуже некуда. Отец почти что банкрот.
Мать улучила момент, сказала:
- Передай матери… может, зайдет? Все же мы сестры.
Дело в том, что к своей сестре Марусе мать не ходила с прошлого года. С того самого времени, когда она по приглашению сестры ездила к ней на дачу в Ессентуки. Возила она и Вову с собой. Случилось, она там целых два дня пекла, варила, даром что у Маруси и прислуга была, с ног сбилась, ночь не спала - дядя Осип ждал важных гостей. А собрались гости, Гуляеву даже к столу не пригласили. И она на следующий день забрала Вову - и была такова. В то время дядя Осип имел приличную долю в одной промысловой компании. Но с тех пор дела его сильно пошатнулись, и он предпринимал отчаянные усилия, чтобы удержаться на поверхности. Он даже сказал как-то: у разорившегося промышленника, если он благородный человек, только один выход - пустить себе пулю в лоб. Но, верно, у него не хватило либо благородства, либо решимости.
В комнате стало жарко, дети открыли форточку, а Вовку уже вынесло зачем-то на улицу, и оттуда донесся его звонкий голос: "Распутин!" Санька глянул в окно и выбежал вон. Это Вовка бросил Горке в лицо "Распутин", и быть бы ему на этот раз избитым нещадно… Саня взял Горку железной рукой и основательно встряхнул. Тот вырвался, перебежал на другую сторону улицы, и в открытую форточку камнем влетел его злой крик:
- Пролетарии! Голь! Беспортошные! Я вам всем припомню!
По лицу учителя пробежала кислая гримаса, но мать уже решила про себя: шут с ним, так и так с ним детей не крестить: война! Да и молоды оба - и Илья, и гимназисточка эта. А все же было от встречи и досадно и тревожно. И вроде - обидно как-то.
Едва она проводила барышню с учителем, пожаловал, остановив сани перед воротами, совсем необычный гость - сам рыбопромышленник Лариков.
Испокон веку приказчики приходили хозяев поздравлять, а тут хозяин приехал навестить - и не какого-нибудь большого приказчика, а простую работницу. Правда, отец на Ларикова десять лет работал, и заехал старик лишь на минуту и потому только, по его словам, что Гуляев мастер своего дела и за малую провинность на фронт угодил при четырех-то несовершеннолетних детях, в то время как иные балбесы и ветрогоны и воевать не воюют, и работать не работают.
Лариков скинул в прихожей дорогую шубу, погладил бритый подбородок, перекрестился на образа. Глаза у него были быстрые, смотрели они из-под крутого лба бойко. Взгляд был веселый и бегучий, мигом обежал и детей, и обстановку в комнате.
- Значит, так и живете. Справно, - сказал он.
Мать спросила, не выкушает ли он рюмочку вина, он сказал: "С удовольствием" - и выкушал, закусив пирожком. Потрепал по щеке Володьку, велел кликнуть кучера - тот принес пакет, в котором оказались елочные украшения, - спросил, учатся ли ребята, удивился, что все учатся, похвалил, сунул матери пятирублевую бумажку и пошел к двери. Мать сказала:
- Денег-то и не надо бы…
Но старик оборвал строго:
- Ты гордая, я знаю, и муж твой гордый, да ты не об себе только, ты об детях думай. Я от тебя больше зарабатываю. И сыновья наши вместе в гимназии учились.
Идя следом за стариком, мать с тревогой спросила, какие дела на фронте.
- Какие там дела! Не сегодня-завтра вовсе развалятся! Кругом одно предательство да казнокрадство! - ответил старик сердито и с этими словами отбыл.
Со двора его провожал соседский мальчишка Степка, который, кривляясь, пел:
Когда я был аркадским принцем,
Я во дворце недурно жил,
Гулял я с Гришкой Распутинцем,
Вино и пиво с ним я пил.
- Знать, и вправду плохи дела, коли старик Лариков забеспокоился, ко мне в гости пожаловал! - сказала мать. - Вот он пять-шесть домов объедет, а по городу слух: "Старик Лариков о семьях фронтовиков, своих бывших ловцов, заботится". Он и раньше посылал подарки для ловецких женушек и детей. А сам, передают, среди своих, промышленников, говаривал: "Если ловец не просит денег вперед, значит рыбы наворовал. А если на баню просит, знай, украл вдвое". Бо-ольно хитер!
Санька с Алешкой и Николашенькой собрались кататься на салазках. О самом младшем и забыли. И младший был уязвлен. Лишь напоследок Алексей вспомнил:
- Айда, "Астраханский вестник"!
- Не пойду, - сказал Вова, глядя в пол.
Братья ушли. Ему стало одиноко. Едва не заплакал от обиды. Со вздохом сел за книгу "Жизнеописание русских царей".
- Ты чего остался, мой маленький? - сказала мать.
- Просто так, - ответил он, отворачиваясь. - Про какого царя ни читаешь, написано: "Почил в Бозе". Почему они все умирают в Бозе? Или их туда свозят умирать? А где она - Боза?
- Ты у Алексея или у Саньки спроси, Вова.
- Они говорят, Боза - это имение или дворец. Где же, говорят, им умирать, как не во дворце? Но я не верю. Сами не знают. Только драться умеют…
- Не грусти. Я тебя в обиду не дам. Я знаю: ты мне хотел помочь, когда продавал газеты.
Она обняла его и прижала к себе, словно хотела защитить от всех настоящих и будущих бед, от всех ветров и всего зла…
Прошло рождество. Печать передавала обнадеживающие сообщения Штаба Верховного Главнокомандующего, но конец войны… конец войны терялся в туманной дали. В тылу была дороговизна и общее недовольство.
Однако улица жила. И, как всегда, манила братьев Гуляевых.
…Санька первый ринулся вон из дому, перевернулся в воздухе, словно какой циркач. Алешка засмеялся. И Вова. И пошли все трое, с снежками в руках, против ремесленников. Потеха!
Потеха, да не для всех. Снежки, летая во все стороны, как будто щадили, как будто не хотели задевать Бельских - Славу и Мишу, одиноко стоявших в стороне. Им не до снежков. У них отец с фронта нагрянул, а радости прибавилось немного.
Саня отряхнулся, отер снег с лица. Сунув руку в варежку, взял Славу за плечо и повернул. Они пошли вперед. За ними - Миша на костылях, Алешка с Вовой.
- Что же сказал отец? - спрашивал Саня.
- У него с матерью много было разговоров. Расходятся. Уже разошлись. Мы будем жить отдельно.
- Кто это "мы"? - всполошился Саня.
- Мать с отцом призвали нас с Мишкой и давай каждого по очереди спрашивать: с кем хочешь жить?
- Ну?..
- Мишка будто отрезал: "Как Слава, так и я". Да он знал заранее.
- "Мишка отрезал"! А ты что?!
- Я сказал: "С отцом". И Мишка тут же: "И я с отцом". Отец враз переменился, не узнать. Засмеялся, обхватил нас руками. "Вот, говорит, единственное богатство, которое у меня не отняла война". Он уже и квартиру подыскал.
- А мать?
- В слезы. Мы с Мишкой стали свои пожитки собирать - отец из имущества ничего не захотел взять, - она уткнулась в дверной косяк, плачет. Но за нами не пошла.
- Значит, вы с Артиллерийской съезжаете? Куда?
- На Малые Исады. Мы обещали матери навещать ее.
Слава с Мишкой остались у ворот.
Гуляевы шли домой молча. Тутовые деревья махали им голыми ветвями. И Вова сказал:
- Никогда я от мамы не уйду!
Братья посмотрели на него. В один голос, но не очень уверенно:
- Много ты понимаешь!
Вова не ответил.
- А их отец? - сказал Саня не столько для Вовы, сколько для себя и Алешки. - Воевал, гнил в окопах, вернулся и…
- Я ни за что не уйду от мамы! - повышая голос, повторил Вова.
2
В дом Гуляевых тихо постучали, и вошел человек в шинели, опираясь на палку.
- Вот и я! - сказал он из прихожей. И словно раздался благовест.
- Кто это? - спросила мать дрогнувшим голосом, привстав из-за стола.
- У вас угол не сдается демобилизованному?
- Смотря кому, - сказал Вова, не отрываясь от приключений Жюля Верна.
Мать выбежала на этот благовест в прихожую, смеясь и плача.
- Мальчики, отец приехал!
Санька с Алешкой грохнули стульями и ветром пронеслись по комнате. Отец затерялся среди поднятых рук. Вова подошел последним, и отец подумал, что тому не хватило места, он притянул маленького и поднял, заглядывая ему в лицо - ведь он тоже не нажил богатства и оно было все тут, в этих четверых. В смуглом смышленом лице младшего он увидел не столько радость, сколько замешательство и страх, но не стал разгадывать: он явился с края полуночи, и как тут не испугаться мальчишке, играющему, только играющему в войну?
Наконец они все оказались в комнате и стали разглядывать друг друга.
- Подросли как, а, мать? Не узнал бы, не узнал… Какая гвардия у меня, - сказал отец.
Дети удивились его густому голосу и обветренному лицу, в котором радость напряглась и еще не нашла выхода… То, что он, возвратясь с этой бесконечной войны, мог шутить - это располагало… Да и как иначе?
Только в глазах младшего все еще было недоверие, и отец заметил. И задумался, словно бы нашел не совсем то, чего ожидал. Конечно, ему не хотелось показывать невольного огорчения и сомнения своего. Он, вновь оглядев жену и детей быстрым, испытующим взглядом, с некоторой опаской сказал:
- Ну так как, Вова? Сдашь мне угол или в другом месте искать?
Это был голос странника. Есть ли он у меня - дом? И внезапная пауза была ощутимо весомой, как если бы набежавшая густая туча остановилась, грозясь, над самой крышей.
- Ну полно, полно, - сказала мать.
- А ты с мамой не разойдешься? Как у Славки мать с отцом, - сказал Вова.
- Что?! - сказал отец.
В комнате все замерло. И Вова понял.
- Это у тебя Георгиевский крест? - спросил Вова при полном молчании остальных.
- Да. Да… Был моментами и у меня мальчишеский азарт, - отчасти воспрянув духом, ответил странник; нет, не странник, отец.
- "Русский народ непобедим, - сказал кавалер Георгиевского креста рядовой Николай Гуляев".
- Это еще что? - спросил отец, оборачиваясь к матери, у которой улыбка засветилась в глазах.
- Это шапка, - сказал Вова.
- При чем тут шапка? - сказал отец.
- Какой ты непонимающий! - ответил Вова. - Это не та шапка, которую надевают на голову, а газетная.
- Ах, вот оно что! - догадался отец. - Ну, друг, я едва порог переступил, а ты меня ошарашиваешь загадками, одна труднее другой.
- Это он любит, - отводя последние тучки, сказал Алешка. - Он у нас на весь город прославился: воскресил из мертвых генерала Половцева и наводнил астраханские улицы разбойниками. И еще у нас в запасе прорицательница…
Отец засмеялся. Он только начал приходить в себя.
- Бойкий у меня сын растет. Шапки кроит. Ну ладно, когда-нибудь и я вас удивлю. Расскажу, что такое война. И что значит газы. А пока поговорим о мире. Как вы тут без меня?
- Учимся, - сказал Саня, как старший.
- Вижу, ученые стали. Мать не обижаете? Вас трое, она одна.
Отец стал ходить по комнатам, смотреть. А Санька как раз за последние дни отовсюду нахватал книжечек про Ната Пинкертона, Ника Картера и Шерлока Холмса, и они валялись кипами в зале, в прихожей и особенно в детской; их было столько - на возу не увезешь.
Отец ворошил, ворошил эти блистательные сочинения голодных студентов, зарабатывающих свой хлеб насущный, и спросил:
- Кто же это натаскал? Экая уйма, с ума сойти!
Дети молчали. Затем Санька, покраснев:
- Это я, папа.
- Да разве по этим книгам чему научишься?
- Их все астраханские ученики читают.
- Город, значит, особенный! В Астрахани, говорят, пленным австрийским офицерам разрешали со шпагой ходить, И по гостям шлёндать. Это за какие заслуги? За верность своему монарху? - сказал отец.
- Я читал "Синее знамя", - сказал Саня, осмелев, - и знаешь, батя, даже во время нашествия у татар тоже были люди! И у нас, конечно.
Отец посмотрел на него:
- Люди есть в каждом роду-племени. Однако татарское нашествие проклинают из века в век. А книжки про Ников Картеров человеком не сделают!
- Так он же не только про Ников Картеров, он ученые книги читает, - вмешался Алешка, во второй раз взяв на себя роль громоотвода. Но и дух противоречия сидел в Алешке крепко, и он сказал еще: - А я прочитал роман "Кола ди Риензи - последний римский трибун". Это книга! Не "Синее знамя", где на каждой странице кони ржут.
Санька сверкнул на него глазами:
- А что еще коням делать? О римском трибуне читать? У татар только и было: кони да стрелы!
- А реалисты по-прежнему дерутся с гимназистами? - сказал отец, желая прекратить спор между сыновьями.
- Дерутся, - ответил Санька. - И с коммерческим училищем… А на Артиллерийскую нашу все боятся заглядывать. У нас ребята из пекарни один к одному, да из ремесленного…
- А мне мать писала, ты хочешь ехать пропавшего в Ледовитом океане Русанова искать, - сказал отец, строго-задумчиво взглянув на Саньку.
- Ну и что?! - тут же сказал Алешка. - Санька - он тот же Русанов или Седов, и он же купец Калашников!
- А ты кто? - быстро отозвался Санька. - Кирибеевич?
Вова посмотрел на тонкий Алешкин нос, густые светлые волосы и залюбовался. "Кири… надо будет прочитать". Но и Санька с его темными и блестящими, как у матери, глазами был хорош собой.
- Ладно, ребята, - примирительно сказал отец. - Что ни слово, то у вас спор. - И стал спрашивать об Илье. Он ловил каждую подробность. А потом сказал:
- Снимите-ка с меня сапоги.
Дети бросились разом, но мать оттеснила их, ловко присела и этак сноровисто стащила с отца один сапог и другой. Ей, наверно, понравилось это, потому что она поднялась, как бы повеселев, и у нее румянец, который оттеняла белая блузка, так и заиграл на щеках.
Отец пошел мыть ноги в корыте, а Володька, скинув свои чеботы, надел его сапоги и бацал в них по зале.
Потом мать приготовила чай, и отец сказал:
- Почти два года, как мы в последний раз сидели вместе за этим столом. Страшно подумать… А дети-то - куда образованней нас с тобой растут, - сказал отец, с улыбкой обращаясь к матери, и видно было: это он мать благодарит за то, что дети растут образованными. Для детей эти слова отца и его улыбка были в новинку: раньше он как-то не очень ценил образование. Раньше он твердил одно: старшие должны работать.
- Ты уж не томи нас, скажи: насовсем вернулся? - спросила мать, и в тревожной ноте ее таилось: не отпускник ли ты, и не пролетный ли миг - твой приезд?
- Списан вчистую. Однако сказать, чтобы окончательно… Россия словно на вулкане, и я, несмотря на ранение свое…
- Ладно тебе, - перебила мать, мудро отстраняя от себя преждевременную заботу. - Поживем - увидим. - И, полная решимости не упустить минуту счастья, вновь посветлела лицом.
Володя убежал на улицу, а Саня, уединившись в детской, думал об отце. Ему представился отец, каким тот приезжал с промысла: вначале порадуется встрече с женой, с детьми, а потом чуть что - широкие темные брови подымутся вверх, глаза загорятся гневом. Очень переменчивый был, крутой. Солдаты, что возвращаются с фронта, почти все ожесточенные, а батя хоть и говорит, что в груди накипело, однако задумывается и вроде присмирел. К семье переменился.
Вошел Алексей и словно угадал течение Саниных мыслей.
- Мать показала ему мою гимназическую куртку, - сказал Алексей, - а батя: "Добротный материал. А учится хорошо?" И потом: "Один в университет попал, другой в реальное училище, третий в гимназии. Не станут ли они нам чужими?" - "Не станут, отвечает мать, ведь Илья не стал…" - "Это, говорит он, надо еще проверить". А она: "Я не слепая, вижу человека". Ему не понравилось, что Илья не поехал к началу занятий, но особенно ей не выговаривал. А еще отец мне этак строго: "Тебе, как гимназисту, не годится площадная брань и даже такие слова: клёвое, плёвое".
- За отметки определенно начнет спрашивать, - в раздумье сказал Саня. - С математикой у меня туда-сюда… А сочинения… Эх, Илюшки нет! Может, батя и прав: немного он чужеватый, Илья.
Алексей усмехнулся:
- Тем, что в стенке на стенку не дерется? Из возраста вышел… Ты на грамматику, на синтаксис налегай.
- Учитель нашелся! На сочинения - налегай! На историю - налегай! На мифологию - налегай!
- А ты знаешь, кто был Сатурн?
- Сатурн?.. Сатурн… - повторял Саня, смешавшись.
- Бог бесконечного времени, - сказал Алексей.
- Если учить про всех сатурнов… А ты в бога веришь? В нашего, христианского? В бога-троицу?
- Не знаю… - ответил Алеша. - Иисуса Христа могу представить, а бога-отца и бога - святого духа - ну никак!
- Вот и я тоже! - подхватил Саня. - Иисус, ну, был проповедник. Были и до него и после. Конечно, необыкновенный человек! Лечить умел. Но почему - сын божий?.. А в бессмертие души веришь?
Алексей посмотрел на него. Поколебавшись, сказал:
- Когда в церкви стою, вроде начинаю верить. Настроение такое охватывает. А как вышел на улицу - из головы выскочило.
Саня засмеялся:
- Много ты бываешь в церкви!