Пока Морица нет, она допишет стихи. Он может сейчас войти! Дверь хлопнула – Мориц! Но он остановился возле Виктора. Ника спешила докончить стихи. Строки ложились сами, победно и безразлично – ко всему, что потом!
ГЛАВА 9
ЕВГЕНИЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ ПРОДОЛЖАЕТ РАССКАЗ
Десять часов работы – позади. Радость, что нет срочной.
Снова был вечер. Все ушли. Снова вдвоём и дымок "Жакоба" (церемонно спрошено разрешение дамы) – и он продолжает прерванный, давно уж, рассказ.
– Тогда я отвлекся. Я не договорил про бронзу. Дед мой "понимал толк в изящном". Он любил хорошо одеться (по‑своему, неумело). Ценил, очень смешно, искусство. Любил драгоценности, лошадей, собирал часы – и в то же время был трезвым человеком. В нем не было ещё и тени того декаданса, который потом так расцвел в моем отце.
– А – в вас?
– А во мне – во мне он мог бы достичь тогда и – маразма… – уютно ответил рассказчик, – если бы не произошли события, изменившие жизнь.
Несмотря на серьезность последних слов, он договорил их сразу тем полушутливым уклоняющимся тоном, который он при разговоре с Никой усвоил себе. И веретено рассказа завертелось далее:
– К бабушкиной жизни дед относился критически – во–первых, потому что он ничего не понимал в ней; а во–вторых, потому что это компрометировало. Но тот факт, что она была его жена, делал её в глазах деда – персоной, значительной и достойной всяческого уважения. Свое неудовольствие он выражал ей редко, лишь в минуты крайней раздраженности, а кое в чем он даже шел ей навстречу: моя бабушка не уделяла никакого внимания туалетам, и раз навсегда и молча установилось, что эту часть забот дед берет на себя. Это была тема бесед, часто очень весёлых у взрослых, и я тоже старался казаться понимающим и пробовал робкие критические замечания. Бабушкины туалеты! Казалось, что все эти вещи были сшиты сто лет назад в огромном количестве; сделанные ещё в дни бабушкиной юности и – властью деда, они, может быть, и тогда были уже курьезными: кофейные шелка, отливающие, как перламутр, темными цветами; каскады кружев такой густоты, что уловить рисунок или даже идеи орнамента было нельзя. По темно–синему фону разводы павлиньих перьев… но всего перечислить нельзя. И вот эти свои платья бабушка носила по заказу, то есть дед заказывал, какое надевать, и она надевала. А затем уже традиция установилась: в первый день Пасхи – такое‑то, во второй – вот это, в Рождество – непременно с павлинами – и жизнь протекала мирно. Из этой схемы выпадали – шляпы: дедушка покупал их почему‑то очень часто. И для бабушки была проблема – ч т о с ними делать; одна, например, в виде огорода или свадебного торта; другая – капуста и розы; или наседка с цыплятами, или обросшее мехом нечто, откуда росли причудливые эспри. Или – жатва: сноп с васильками. Все это жило в маленьких и гигантских картонках, которые угрожающе росли. Бабушка всегда одинаково вежливо встречала новую шляпу, говорила: "Очень хорошо, очень прекрасно, друг мой", чем доставляла деду наслаждение. Когда я ещё маленький поехал с ней на курорт – против её воли, – она наконец согласилась ехать лечиться, – собралась целая толпа смотреть на нее, потому что бабушка надела одну из дедушкиных шляп, причем почему‑то на затылок. Ей так, вероятно, казалось торжественней. Но вид у нее получился странный.
– А какая у деда была наружность? – спросила, сияя, как дед от жениных шляп, Ника.
– Дед? Коренастый, среднего роста, элегантный. Бакенбарды. С проседью. Лысый.
– А в бабушку он влюбился – за красоту?
– По–моему, он не влюбился. Как‑то по рассеянности, скорее… – сказал, гладя прыгнувшего к нему кота, тоже рассеянно, рассказчик. – Да, так про бронзу. Это была коллекция столь же бездарная, сколь заботливая; натуралистические собаки, лошади, негритята, предлагающие обезьяне ананас, – знаете этот стиль? Или – такса в пенсне. И благодаря столь дурно организованному его вкусу, в его коллекцию не попала ни одна приличная бронза. Но среди этих сюжетов была статуэтка – танцовщица, возбуждавшая негодование и омерзение моей благочестивой бабушки: это была негритянка в голубой юбочке, стоявшая на одной ножке, приподняв другую в некоем пируэте; мастер, делавший её, предусмотрел следующую фривольную подробность: она обладала способностью поднимать эту ножку, и притом чрезвычайно высоко, обнаруживая голубое трико. И вот дед, имевший склонность дразнить бабушку, садился за письменный стол, ставил перед собой эту фривольную негритянку и концом карандаша приподнимал и опускал её ножку. Бабушка разгневанно ходила по комнате и крестилась. Оставшись одна с сим механизмом, она старалась – и притом немного гадливо – убрать с глаз этот срам; она ставила виновницу греха в дальний угол и закладывала её хламом, ключами, кусками от мраморных каминов, которые откалывались на углах и никогда не приделывались, но тщательно хранились; ручками от пакетов, выгнутыми, как скрипичный ключ, проволочками, запутавшимися в ворохах верёвочек. И оттуда статуэтку неизменно извлекал дед.
– И был ещё один способ мучить бабушку, – сказал Евгений Евгеньевич, ему уже хотелось чертить, углубиться в подробности изобретения, но было жалко оставить чем‑то жалобную сегодня Нику, – дед купил соловья…
В эту минуту его прервали. И Нике пришлось вынырнуть из рассказа в жизнь.
После целого дня за арифмометром, не разгибаясь по десять часов, – хоть и любя этот труд, но устав от напряженного взглядывания, – даже облегчением казалось порой, войдя в многолюдный барак, присматриваться к женской жизни, к другому типу усталости.
Несколько женщин, молодых, сидели возле деревенской старухи. Их, видимо, забавляли её рассказы.
– Мать, – спросила одна из них, – а ты‑то за что сидишь?
– За бабу ! – отвечала старуха бойко. – Донесла на меня, наврала!
– За что ж она тебя? А может, ты сама ей?..
Кружок сомкнулся теснее.
– У нас в деревне не было её, видно – в селе… – оживляясь негодованием, охотно отвечала старуха. – Больно имя мудреное… Ну, уж как выйду на волю – где–нигде, а найду её, суку! Все волосья ей из подлой башки повыдергаю, – на невинную наклепала, подлюга… Ты, говорит, не отпирайся, вседно десять годов тебе за нее положено…
– Да вы где с ней сошлись? Чего она про тебя набрехала?!
– Да я видом её не видывала, слыхом не слыхивала, да и имени её отродясь не слыхала…
Любопытство разгоралось. Подсела и Ника.
– Имя‑то больно мудреное у подлюги… не запомнила…
Молодежь подсказывала имена…
Старухина голова не соглашалась.
– Мать! – крикнул кто‑то. – А может, тебе её назвали – контрреволюция?
– Во, во! Она самая! Проклятущая! Она самая! – обрадовалась старуха. Мне бы только выйти на волю, под землёй её – отыщу, все волосья ей….
Хохот грянул хором, заглушая мечты старухи.
– Перлы жизни… – шептала Ника, уходя.
ГЛАВА 10
ИЗОБРЕТЕНИЕ ЕВГЕНИЯ ЕВГЕНЬЕВИЧА
В этот день Мориц обещал привести из Управления старика – инженера, всю жизнь проработавшего по эксплуатации железных дорог, помнящего все конструкции паровозов за последние пятьдесят лет, крайне заинтересовавшегося доверительным рассказом Морица о необычайном новшестве, предлагаемом его работником не только, впрочем, железнодорожному, но и множеству видов транспорта. До этого Мориц подробно разузнал характеристику старого инженера, потому что дело было более чем серьезное, и Евгений Евгеньевич только тогда согласился на его консультацию, когда Мориц уверил его, что нет ни малейшего риска посвятить старика в это дело, никто, кроме них троих, не узнает о содержании чертежей – пока оно не будет передано в БРИЗ. Мориц предполагал, что по исследовании его в БРИЗе – возникает необходимость построения модели, которым должен руководить изобретатель. Но самое важное на очереди было изложить все детально этому образованнейшему старику, получить его одобрение, как специалиста.
Все это стало известно Нике от самого Евгения Евгеньевича, который добавил, что если труд его будет одобрен – он привлечет четвертого человека для помощи.
– Этот человек – вы, Ника! – сказал он и поклонился, как всегда, церемонно, но безо всякой своей обычной шутливости. – Вам – и никому более – я доверю перечерчивание деталей всех моих чертежей. Я уже сказал это Морицу, он освободит вам часы. Жорж был бы полезней, конечно, не скрою от вас это, но что‑то в нем есть (между нами, Ника), я приглядывался, – что‑то есть, что меня – останавливает… Вам же я объясню все просто и – вкратце, без лишнего вам утомления, и я уверен, что вы все поймете и справитесь. Чертите вы – превосходно… И если, – тут он улыбнулся своей обычной манерой шутливости, – и если мое изобретение будет принято и зашумит по всей нашей планете – я позабочусь о том, чтобы и ваше имя, как моего первого помощника, не было забыто…
Он поклонился, и в его синих глазах заиграл такой огонек веселья, лукавства, галантности, – точно это было invitation a la valse. Но тотчас же он стал серьезен и пошел навстречу входившему Морицу; Мориц входил – не один. С ним шел высокий седой человек. Был час перерыва. Старик–специалист выразил желание посмотреть все дело, "в работе", – а затем уже он пригласит молодого изобретателя в свой кабинет в Управлении, где оно будет детально рассмотрено, в присутствии Морица – ими тремя.
– Вы держите свои чертежи – здесь? – спросил он, когда, по уходе из бюро Ники, произошло его знакомство с изобретателем. – Впрочем, я понимаю, и все‑таки я советую вам мне сейчас ничего не пояснять, – он понизил голос – вслух: я кину взгляд – общий – тут, в бюро. Пойму, вероятно, идею – мне она в общих чертах известна от вашего начальника. Мы посидим, помолчим; я подумаю, взвешу… А затем…
Евгений Евгеньевич смотрел вслед выходящему Морицу и одновременно пытался составить себе мнение о человеке, от которого на данном этапе зависело дело его жизни. Высокий, с, казалось, военной выправкой (в прошлом по службе – тайный советник, генерал статский, но при новой власти почетный член научных обществ), в очках старинного фасона, узких и в золотой оправе, через стекла которых на собеседника глядели пристально сквозь любезность холодноватые умные глаза – чуть темней стекол; бакенбарды и глубокая лысина, у ушей пушившаяся серебром, – он производил впечатление.
Изобретатель поклонился, подвинул гостю кресло и жестом пригласил сесть.
С полчаса, а быть может – и с час, просидели они над разложенными чертежами. Ни один не прервал молчание. Ни один не глядел на часы. Затем специалист встал и, протягивая старую, с набухшими венами руку виновнику его напряженной, в час перерыва, мозговой работы, сказал:
– Не смею пока обнадеживать вас, ничего ещё не могу обещать. Жду вас к себе завтра, в это же время, но должен сказать, что предложение ваше – вполне ново. Ничего даже сходного – и по масштабу – не встречал.
Слова были сдержанны, но взгляд – взгляд сквозь очки был – взволнован. Евгений Евгеньевич попытался сказать что‑то, но слова падали вяло. У самых дверей он проговорил только: "Благодарю вас…"
В это время вошёл Мориц.
– Уже? – сказал он старику. – Отлично. Вместе идём в Управление?
Они вышли, а Евгений Евгеньевич… как сияли его глаза, затуманиваясь дымом "Жакоба"! Он стоял у окна и глядел сквозь него, – вдаль, туда, где сверкало – будущее!..
– Ну что же, – сказала, входя, Ника, – одобрил? Я бы этого старика сразу ввела в повесть! В нем – что‑то волшебное. У Андерсена он бы жил один, в старом доме… Понимаю! Вам сейчас не до Андерсена! Вы сами сейчас – Андерсен! Знаете что? Пока эти опаздывают – скажите же мне (знаю, знаю, объяснять будете над чертежами, после!), скажите мне в двух словах! Это всегда можно! Я не так глупа, как кажусь, – я пойму: в чем ваше изобретение?..
Будь это не она, не её тон, не её готовность быть ему помощником, хранителем его тайны – он бы сейчас не открыл рта. Что‑то было в этой минуте – повелевавшее. Но осторожность – выше всего! Он ответил ей по–французски. И вот что он сказал:
– Без поясненья мои чертежи могут, думаю, лежать здесь. Слушайте. Отныне не будет паровозов на земном шаре. Пар будет заключён – в колеса. Принцип турбины. Поезд будет идти быстрее и легче – без паровоза. Это очень удешевит расходы по эксплуатации. С железной дороги принцип перейдет во все виды транспорта. Вот все. Ну, а подробности, всякие эйч–пи, все расчеты – это уже не вам слушать, – ему! Генеральный бой – он сказал мне – завтра. При закрытых дверях, втроём!
– Я скажу вам, но не спорьте, не перебивайте! – вскричала Ника. – Я знаю все, что вы скажете! Но не упрекнуть вас не могу. Потому, что я – торжествую ! Сколько вы пакостей мне про Морица говорили – а вот опять‑таки ему дело свое доверили! Дайте лапу! Нет, нет, не слушаю! За это – во‑первых! Жму руку. Затем – за вас самого, за ваш труд! Мне кажется, знаете что? Я ведь не понимаю в технике, не моя область, но мне кажется – это даже больше, чем "Туннель" Келлермана (моя любимая книга!). Потому что – ну, надавит на него океан – и нет туннеля, хоть и отдал ему Мак Аллан – жизнь! А вот это…
Шумно входили два других сотрудника. Продолжался рабочий день.
А ночью, поздно начав, увлеченно, не чувствуя усталости, Ника с головой вошла в перечерчивание деталей с чертежей, переданных ей Евгением Евгеньевичем. В следующие дни Мориц разрешал ей продолжать эту работу с утра, когда он шел в Управление, – можно занимать в углу его стол, отделенный шкафом, куда к ней не заглянет никто.
ГЛАВА 11 МОРИЦ И НИКА.
ЕВГЕНИЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ ПРОДОЛЖАЕТ РАССКАЗ
Был вечер. Мориц шагал по сырой, липкой земле, ноги скользили, и приходилось, балансируя, чтобы не сорваться под гору идущей тропинки, махать в темноте руками и выделывать неожиданные антраша. Это раздражало, потому что – хотя никто не видел – выглядело смешно. В этих вынужденных движениях было что‑то унизительное. Хорошо, что была ночь.
…Как могла такая – умная же? – женщина, как Ника, – не понимать такой очевидной вещи: лирика! Кто не любит лирику, но ведь…
Он все‑таки соскользнул с тропинки, и в небольшую лужу, потому что брызнула грязь – может быть, даже на краги!
…Лирика! Кто сомневался в том, что она – прелестна! Но прелестные вещи обходятся человеку – дорого. Наивность прекраснодушия, комизм его – он не выносил с детства. Он просто его ненавидел! На это надо было идти войной! Эта Ника хочет брать лирику – руками, лирику, по природе – русалку, и не замочить рук! И она требовала верности – от русалки! Требовать её в спутницы своего дня\ …И, в свою очередь, оставаться верным – русалке! Это было невесть что! А впрочем, что ему за дело до того, как живут – другие? Каждый думает – за себя!
Тропинка теперь вела ровно и крепко, он шел быстро….Так в Морице возникали и рушились замки, ведомые ему одному.
Закат по небу – клоки золотой ваты, выше – перламутровые крыла.
Мориц и Ника стоят на мостках, проложенных через всю зону. Он уходит, и она вышла его проводить до угла барака. Её мучало то, что ей в последние дни наговорили о нем в бюро, и слухи, принесенные о нем одним из новых сотрудников; с чем все согласны, это что он – ярый, бессовестный карьерист, жесточайший циник, вероятно, погубивший на веку своем не одного человека, лжец, актёр. Ей говорили: "При вас он стесняется, и при вас и о нем некоторые стесняются говорить резко". Он тонок, хитер, у него большой опыт, он держит в руках все Управление. Будет день, когда она пожалеет, что не послушала дружеских предостережений! Да неужели же она не видит, что он оставил её тут с определенной целью! – оставил её, несмотря на её чуждость работе бюро, именно с целью разрядить сгустившуюся атмосферу вражды к нему – ну, и затем – он же должен перед кем‑нибудь блистать? Из них уж никто не верит ему, так он перед ней играет – ну, и языковая практика к тому же – своей пользой тут не побрезгует! Неужели она верит ему?! "Умная же вы женщина, у вас взрослый сын…"
Из всего этого Морицу Ника сказала, не назвав имён, только об одном обвинении – в карьеризме…
Мориц выслушал с тонкой, чуть озорной улыбкой. "Карьерист!" – говорит он. Одно только слово – но Ника уже пленена его тоном. Надо слышать, как он говорит его! Точно школьник подкинул в небо маленький черный мяч! Он вскинул узкую сребро–русоволосую голову (или ей кажется, что он сильно седеет?). "Продвижение по лагерной службе!" Здесь хотеть "продвигаться"… – и быть бы начальником какого‑то… проектного бюро! Он смеется, чудесно блеснув зубами, и упоительная насмешливость трогает его черты. "Надо быть… моллюском! – говорит он. – Надо было никогда не видеть этого голубого неба, – он чуть поднимает лицо в сияющую, воздушную глубь, – чтобы так говорить"….Конца фразы она не запоминает. Пронзенная её началом, она смотрит на сказавшего её; кончено! Больше ничего ей не надо! Она поверила этому человеку – навек. Он спохватывается: идти. Она спохватывается, что идут люди, – и вообще, что есть мир.
Они расходятся, она – назад, он – вперёд. Но над каждым из них то самое золотокрылое небо, куда он, опровергая все обвинения, закинул голову, – как домой! Не доказывая, не споря, просто оттуда – не снисходя… Края облаков сейчас жгуче–янтарны, а лазурь становится зеленой. И опять эта первая, почему‑то всегда одна – звезда. Хрустальная! В её трепете – что‑то водное, влажная ледяная прохлада… Стал бы и смотрел на нее, без конца.
Ника входит в бюро. Она ещё поработает, докончит раздел.
К ночи подоспела срочная работа, и все сотрудники проектного бюро просидели над ней глубоко в ночь. А когда разошлись, один остался сидеть за столом: изобретатель. Разложил перед собой чертежи…
Он кончил работать, когда за столом чуть засветилась верхушка далёкой горы. Кроме нее, все спало. У него было странное ощущение – что гора знает, что он тут делает, и сочувствует ему как друг… От усталости все казалось прозрачным. Чувство чудесности. Одного не хватало – присутствия жены Наташи!
В этот день у Ники была мучившая её тоска по сыну – и она жадно обрадовалась предложению Евгения Евгеньевича слушать дальше, если она хочет. От ночной работы усталость была вполне терпима. На ужин Матвей принес – чудо: жидковатую, но гречневую кашу! Был конец дня. В жилой комнате спали. Кто‑то храпел.
– Дед купил соловья, – рассказывал он, – а к соловью прикупил дудку: она пищала тонким голоском, поскольку наличие соловья позволяло деду пищать в дудку в любое время, он начинал пищать в нее именно тогда, когда бабушка начинала медитировать. И кончилось дело довольно плохо с этим соловьем, потому что его кормили муравьиными яйцами, из них начали очень быстро выводиться муравьи в громадном количестве. Когда сняли первый слой яиц – то, что было внизу, оказалось чистыми муравьями, кои произвольно выходили оттуда и разбредались по комнатам.