- Да, разве ты не знал? Он купил дом на юге и живет там уже несколько месяцев… О, я прекрасно обхожусь без него, он за последнее время мало что делал… Итак, после отъезда своего зятя Паскаль почувствовал себя совершенно свободным от всяких обязательств относительно нас и начал свои враждебные действия, предложив в Лувр великолепный бархат по совершенно невероятной цене. "Очень хорошо, - сказал мой дед, - если Паскаль хочет играть эту партию, то это я увижу ее конец. Я ведь посильнее его". На другой же день мы произвели контратаку и выдержали блестящее сражение в Галереях Лафайет. Затем кампания продолжалась с разным успехом в Прентан и Самаритен. Сражение в Бон-Марше оказалось невыясненным, обе партии кричали о победе. Вначале они оба хотели ограничить пределы борьбы, но это ведь невозможно. Цены становятся быстро известными. Устанавливается курс. Дошли до того, что продавали всё ниже себестоимости. Когда пришла декабрьская сводка, то оказалось, что Паскаль-Буше потерял несколько миллионов. Мы потеряли, разумеется, столько же, но он пострадал сильнее нас, так как у него не было запасного капитала. Еще перед началом враждебных действий его дела сильно пошатнулись вследствие разорения некого Ванекема, понижения румынского курса и огромных затрат, сделанных для реставрации во Флёре, его замке, принадлежавшем Агнессе Сорель… Нужно только послушать моего деда, когда он это все изъясняет и говорит об Агнесе Сорель с неподражаемым пожиманием плеч. Несмотря на все это, Паскаль бодро и с доверием глядел в будущее. Местный банк его поддерживал; удачный сезон мог все поправить.
К несчастью, банкиру самому спешно понадобились деньги, и он потребовал немедленной уплаты. Паскаль попросил отсрочки, тот не мог ее дать… Наконец несколько дней назад фабрика Буше, казалось, была приговорена прекратить свои платежи в конце месяца. Развязка довольно трагичная, хотя и под банальной видимостью, особенно если ты вспомнишь, что Паскалю шестьдесят восемь лет, что он работал всю жизнь и справедливо считался самым честным человеком; в конце концов это было для него печальным и незаслуженным окончанием жизненного поприща. Для моего деда, наоборот, это было осуществлением всех его пророчеств - разорение наследственного врага, полная победа.
Паскаль в этой крайней опасности сделал последнее, что только можно предполагать. Он попросил свидания с моим дедом, с которым не говорил уже долгие месяцы, изложил ему положение дел и сказал, что рассчитывает на его поддержку.
- Это как Наполеон на борту "Беллерофонта", - прервал Деламен. - "Я прихожу, как Фемистокл, присесть у очага самого могучего, самого твердого и самого великодушного из моих врагов".
- Именно так, совершенно точно… Но мой дед повел себя гораздо лучше англичан. Прежде всего он не выказал никакой радости; даже не сказал того, что было бы вполне законно: "Я это всегда предсказывал!" Весь вечер он был молчалив и даже довольно мрачен. На следующее утро он поехал в Лувье и заперся с Паскалем. Когда он вернулся, он сказал нам: "Я видел последние ведомости. Вполне возможно спасти дело. Нужно четыре миллиона, мы можем это сделать". И он поставил на ноги этого своего конкурента, которого сорок лет стремился уничтожить… Что ты думаешь об этом?
Деламен внимательно поглядел на своего друга.
- Я думаю, - сказал он, - что вы блюдете военные традиции… Воюют четыре года, тридцать лет, сто лет, затем, когда все разорены, победитель одалживает то, что у него осталось, побежденному… Ведь знаешь ли, в чем великое заблуждение всех прежних экономистов от Рикардо и Бентама до Маркса - в том их предположении, что делами занимаются, чтобы заработать деньги. Цель такого человека, как твой дед, однако, не в том, чтобы сделаться богатым, а в том, чтобы сделаться им, борясь с соперником. Если соперник исчез, игра кончена… Как говорит этот англичанин… кажется, Рассел: "Если бы две стороны в футболе не соперничали друг с другом, могло бы выйти все, что угодно, но только футбола уже не существовало бы".
- Ты хорошо понимаешь, - сказал Бернар, - что это довольно грустная игра.
- Все игры грустны, - ответил Деламен, - люди по-настоящему веселые не играют.
- Не создавай парадоксов, - заметил Бернар, - я работал целый день, я устал.
Он посмотрел на часы. Он обедал с Лилиан Фонтэн. Она просила его быть точным, так как она выступала в театре в девять часов.
Лестница Деламена была крутая, плохо освещенная… Этот обед!.. Она будет говорить о своей карьере… Впрочем она действительно становилась знаменитой… "В моем поколении, - говорила Лилиан Фонтэн, - есть только Фальконетти, Габи Морли, Бланш Монтель и я… места хватит для всех". Она говорила также: "Как жаль, что во "Французской" платят так плохо, я очень хотела бы играть Федру…" В сущности, она не любила Бернара, она думала только о своем ремесле. Он также. У нее было прелестное тело. Это было очень хорошо.
XXX
В последовавшие затем четыре года управление домом "Кене и Лекурб" подвергалось переменам, медленным и глубоким. Ахилл старился, его память становилась менее твердой, иногда его рот немного кривился и он говорил с запинками. В то же время он становился раздражительным и критиковал решения Бернара с какой-то ревностью, не будучи в состоянии их сам заменить чем-либо другим. Вошло в привычку скрывать от него разные неприятности. Власть уходила от него, и он от этого явно страдал. "Почему вы умолкаете, когда я приближаюсь?" - говорил он.
Бернар, казалось, жил только для фабрики, он находился в состоянии мрачного и безмолвного рвения. Раз в неделю он ездил в Париж, чтобы повидаться с клиентами. Может быть, посвящал иногда вечер и на удовольствия. Говорили, что он подумывает жениться. Франсуаза, приезжавшая каждое лето провести с детьми несколько недель во Флёре, находила, что ее зять был горестным и печальным, что он пожертвовал единственной женщиной, которую когда-нибудь любил, - и глубоко об этом сожалел. Антуан совсем этого не думал. "Ты его не знаешь, - говорил он, - женщины не играют никакой роли в его жизни".
В Пон-де-Лере Бернар бывал каждое утро в своей конторе в восемь часов; час фехтования вечером был его единственным развлечением; ложился он рано. Когда он думал о себе, то все еще как о молодом человеке, но другие находили, что он стареет и приобретает большой авторитет. Служащие знали, что одни только решения Бернара имели значение. Они всегда смотрели на приказания Лекурба, как на красноречивые измышления. Они видели также, что слова Ахилла не были уже такими как раньше безапелляционными.
Сын Лекурба "вступил в дело" в октябре 1921 года. Сначала Бернар судил о нем с несправедливой и краткой суровостью. Во-первых за то, что он был из Лекурбов, затем за то, что он имел ученую степень по философии и был доктором прав, а особенно за то, что в первый же день он раскритиковал методы торгового дома и объявил о необходимости реформ.
- Вы ничего не получаете, - сказал он, перелистывая ведомости. - А в золотом франке (а это единственно настоящий верный способ считать) вы с каждым годом даже беднеете.
Бернар предложил ему надеть синий халат и пойти на сортировку шерсти. Он провел там несколько дней, сидя на высоком стуле перед решеткой с руном, напротив старого, лукавого сортировщика, у которого время от времени Ахилл осведомлялся о работе Роже.
- Он делает что может, месье Ахилл, - говорил старик, - он делает что может, но он не очень-то способен. Еще сегодня утром он отложил неважную шерсть в первый сорт.
Но Роже Лекурб был из типа молодых людей, очень отличающихся от поколения Антуана и Бернара. Он говорил о политической экономии, как и его отец, но был всегда очень хорошо в этом осведомлен. Он прекрасно управлял своей "бугатти" и безукоризненно делал виражи при скорости в 120 километров в час. Он прыгал на 1 м 67 см в высоту и на 6 м 52 см в длину и пробегал 100 метров за 11,4 секунды. Он забрал себе в голову сделаться знатоком в сортировке шерсти, и сделался им в две недели. Старик Юрсен, его учитель, удивлялся: "Он лучше меня стал понимать, месье Бернар, прямо невозможно поверить".
Тогда Бернар, которому очень хотелось иметь ученика, признал своего кузена и тотчас же стал давать ему небольшие ответственные поручения.
- Роже, эти кромки свертываются, призови месье Демара и скажи, что это должно прекратиться.
- Да, я с удовольствием это сделаю, - говорил молодой Лекурб, - только я знаю, что из этого выйдет. Он возьмет пенсне в правую руку, поднимет левую к небу и будет уверять, что это случилось не при тканье. И, вероятно, он будет прав.
- Да, верно, это так. Тогда ты позовешь Леклерка и скажешь ему, что это случилось при выделке.
- Другая песня. Он ответит так: "Месье Роже, если вы мне объясните, как это может случиться при выделке, мне будет очень любопытно это узнать". И я буду в большом затруднении.
Бернар искренно рассмеялся.
- Да, - сказал он, - но когда ты так несправедливо выбранишь всю фабрику, свернутые кромки исчезнут… Нужно кричать.
- Ты ужасен, Бернар, - сказал Роже Лекурб. - В сущности, Ахилл и ты - вы оба спартанцы, то есть прекрасные воины, но вы совершенно невыносимы.
- Да нет же, - проворчал Бернар, но сам был доволен.
У него вошло в привычку иметь возле себя этого молодого человека, который неутомимо сопровождал его при всех обходах. Иногда он спрашивал себя: "Каким-то я кажусь для Роже? Неужели я для него представляюсь таким же, каким был дед для меня, то есть существом полезным, сильным, но немного смешным и несколько упрямым? Это возможно. А самому-то мне кажется, что я только вчера вернулся домой с войны".
Когда он смотрел на себя в зеркало, он видел Бернара Кене, лицеиста, потом солдата, которого он всегда знал. Что видели другие? Печальное воспоминание пронзило его как острая боль. "Ты любишь себя?" - говорила ему дорогая его Симона, когда находила его так, перед зеркалом. "О, нисколько! - отвечал он. - Но я себе удивляюсь". Это продолжало оставаться правдой.
XXXI
Слуга пришел в контору сообщить, что месье Ахилл болен и не выйдет из комнаты. В час завтрака Бернар пошел справиться о его здоровье. На лестнице он встретил врача.
- Это опасно? - осведомился он.
- "Опасно"? - переспросил доктор Герен. - Нет, это не очень опасно, на этот раз, но это серьезное предостережение. Ему нельзя больше работать.
У Ахилла был небольшой удар. Он лежал на кушетке, красный, с тем сосредоточенным видом, который всегда придает близость смерти и усилие борьбы. Он напряженно дышал и беспокойно вскидывал тусклые глаза.
Бернар оглядел эту спальню, где он не бывал с самого детства. Кровать его бабушки оставалась на прежнем месте. Мебель была крыта гранатовым бархатом. Большие пуговицы пестрели на мягкой обивке кресел. На стенах дагерротипы, на камине бронза, поднесенная рабочими в день свадьбы Ахилла. Бронза изображала нагого человека, опиравшегося на плуг. Тут были также ракушки и камни, вывезенные на память из Дьеппа и из Этрета.
- Здравствуйте, дедушка, - сказал Бернар.
- Здравствуй, - отвечал тот непривычно слабо. - Что нового?
- Ничего особенного. Все идет хорошо. Мы получили сегодня утром хороший заказ из Бразилии.
- Как ливр?
- Больше ста франков.
- Шерсть?
- Дорога.
В эту минуту в комнату на цыпочках вошли Лекурб и его сын.
- Что нового? - устало спросил старик.
- Ничего, - ответил Роже, - цены на все растут и растут. Я видел сегодня номер два - семьдесят по восемьдесят франков. И однако же он мне нужен.
- Для габардина? - спросил Ахилл.
И он почти улыбнулся: ему было приятно вспомнить. Они тщетно искали предмет для разговора, который мог бы его развлечь. "Марокко? - подумал Бернар. - Нет, это ему безразлично. Стачка рудокопов в Англии? Нет… Что я видел вчера в Париже? "Святую Иоанну" Шоу? Воображаю, как бы он принял все это! Это странно, он, может быть, умрет, а мне кажется невозможным заговорить с ним более нежно или даже просто непринужденно. Мне кажется, что он меня любил. Бедный старик!"
Внезапно ему пришло в голову то, что больного могло бы действительно заинтересовать.
- Валяльщик Паскаля передавал одному из наших, что у них все верхние платья к новому сезону не удались.
- А… А!.. - слабо улыбнулся Ахилл своим перекосившимся ртом. - Он никогда не умел валять, Паскаль, никогда.
- Чистильщицы, - вступил в разговор Лекурб, - просят прибавки.
- И они правы, - тихонько промолвил Роже.
Бернар бросил на него недовольный взгляд.
- "Они правы"! - отозвался он. - Это легко сказать!
И в ту же минуту звук его собственного голоса напомнил ему, как его дед сказал ту же самую фразу шесть лет назад, и он покраснел. Ахилл закрыл глаза. Все вышли на цыпочках.
XXXII
У Ахилла был третий удар, и он умер в декабре. Антуан с женой приехали из Сен-Тропеза, чтобы присутствовать на похоронах. Они поселились во Флёре, но завтракали у Бернара; он находил, что брат его изменился. У Антуана был цветущий вид, упругая походка. Это - со стороны. "Мое почтенье, месье Курбе", - подумал Бернар. Франсуаза была беременна, она казалась счастливой и более спокойной, чем раньше. Лицо у нее пополнело, но она оставалась еще очень красивой.
Она почувствовала себя совершенно чужой в Пон-де-Лере, и вещи открылись ей с какой-то новой стороны, с какой она их еще не знала.
- Но как Бернар постарел, - обратилась она к мужу вполголоса, пока Бернар говорил по телефону.
- Он только что пережил несколько тяжелых дней.
- Да, но волосы его поседели, у него морщины, две очень заметные складки между носом и ртом. У тебя вид гораздо более молодой.
- Я вижу, что ты этим хочешь сказать! - И он улыбнулся ей с нежностью.
Бернар издали, стоя с трубкой в руке, видел эту улыбку и она вызвала в нем некоторое раздражение.
"Эта жизнь на юге… - подумал он. - Утром просыпаются поздно под мустикерами… Газеты… Завтрак на солнце, на балконе, Антуан в пижаме, Франсуаза в кимоно… Дети на пляже… Легкий отдых, роман… Чай… Англичане, русские из Канн… тосты, ломтик кекса… Отвратительное счастье".
Когда он подошел к ним, Антуан спросил, что делается на фабрике.
- Очень вы заняты? А шерсть? Это дорого? Все это должно быть очень трудно.
- Шерсть… - сказал Бернар. - Она поднимается и опускается, к этому начинаешь привыкать; больше не спекулируешь, покупаешь изо дня в день; то ошибаешься, то удается: это не имеет большого значения. А что важно - эго перемены курса и, конечно, налоги… Все это так смутно и так плохо регламентировано.
- А рабочие? У вас больше не бастуют?
- Нет, у нас теперь система автоматического повышения платы в соответствии с ростом дороговизны. Это сделано очень честно. В сущности, рабочие очень хороший народ. Они понимают игру. Все это гораздо проще, чем мы думали. Но что меня занимает, это наши новые дела.
- Да, - сказал Антуан, - я знаю: твое шерстяное дело в Рубексе и твоя прядильня в Соединенных Штатах… Ты, наверное, страшно занят.
- Да нет, Роже очень много мне помогает. Он стал чудесный, Роже! И потом я люблю работать. Что делать с жизнью, когда не работаешь? Думаешь о себе, анализируешь, мучаешься… А как превосходно вернуться домой, падая от усталости, лечь в девять часов и заснуть, как засыпает скот.
Франсуаза, слушавшая этот разговор, заметила с некоторой едкостью:
- Но это философия несчастного человека, Бернар!
- Нисколько, - возразил Бернар с вызовом. Ему все еще доставляло удовольствие глядеть на нее, но между ними была теперь как бы скрытая вражда. Она это почувствовала и, оставшись с ним на минуту одна, посмотрела на него с большой кокетливостью.
- It’s funny, Бернар, - to see you turned into a big man of business. Everybody says you are one.
- Don’t you believe them. It’s all a game.
Мимолетно ей показалось, что он хочет приподнять маску и показать свое настоящее лицо, но в это время вошел Роже Лекурб, сопровождавший свою сестру.
Лекурбы выписали из Англии на похороны Ивонну, которую Бернар очень давно не видал. По первому взгляду она казалась массивной, тем более что одевалась она с монастырской строгостью. У нее были прекрасные, немного близорукие глаза и красивый голос. Она была серьезна, точна, но совсем не педантична. Одна ее черта очень понравилось Бернару: она не стала изображать горести, которой у нее не было. Она была очень корректна, но почти тотчас же перестала говорить о смерти этого старика, которого она мало знала, и начала объяснять брату и Бернару условия труда в Англии.
- Я полагаю, - сказал Бернар, - их большая ошибка в том, что они хотят во что бы то ни стало удержать золотую ценность фунта. Вследствие этого их заработная плата вдвое выше нашей, цены чересчур высоки и они не могут более вывозить.
- Это совершенно верно, - согласилась Ивонна Лекурб, - и застой в их промышленности происходит именно по этой причине. Они очень горды тем, что восстановили свои финансы, а в сущности это только премия на приобретенное богатство.
- Я не разделяю вашего мнения, - возразил Роже. - С остановкой работ рано или поздно необходимо считаться… Посмотрите на Германию… Англичане отбыли свою болезнь раньше; может быть они и правы - это менее опасно… Это как корь - лучше, когда она уже была… А в настоящее время мы, французы, мы работаем, мы вывозим, но ниже всемирной цены. Мы медленно себя пожираем.
- Это не полная правда, - сказала его сестра, - во всякой цене есть два элемента: первый - это то, что куплено на золото и что должно быть продано на золото, но также и рабочая силе… Если французский рабочий может жить при небольшом заработке так же хорошо, как и английский, это нисколько не обедняет Франции, раз и продукты питания производятся в самой же стране.
- Да нет же, - опять возразил ее брат. - Ивонна доводит свое рассуждение до абсурда. Бумажный франк падает почти до нуля. Хорошо, французский крестьянин продолжает кормить французского ткача, а тот продает свою работу за бесценок английским или американским рабочим… И, можно сказать, что Франция становится нацией рабов на службе у фунта и доллара.
- Очевидно, - сказала Ивонна, - мудро было бы тотчас и остановиться, стабилизировать франк… Хватит ли только у нас мужества?
Она говорила весьма оживленно, резким движением скрещивая иногда ноги и открывая до колен серые шерстяные чулки.
Спор об экономике долго еще продолжался все в том же духе. Когда младшие Лекурбы ушли, Бернар сказал с увлечением Франсуазе: