Деландр из торгового дома "Деландр и К°" описывал ему диктатуру фабрикантов.
- Я телефонирую к Ляпутр в три часа пополудни и спрашиваю цену на легкую диагональ - отвечают: пятнадцать франков тридцать два сантима. Я жду прихода моего компаньона и спрашиваю его: "Нужно ли ее брать?" - "Да". Я телефонирую опять… Уже пятнадцать франков сорок семь сантимов. Почему? И однако же это так!.. Но самый худший самодержец - это ваш друг Паскаль Буше. Он вас приглашает на двадцать пятое июля к девяти сорока пяти; вас вводят в маленькую контору; ровно в девять сорок пять месье Буше входит. Если вы опоздали, он вас не принимает, если вы аккуратны, он вам говорит: "Месье, я вам предназначил сорок восемь штук по двадцать девять франков. Вот вам связка: у вас четверть часа, чтобы выбрать рисунки". Через четверть часа он возвращается, нужно быть готовым. Вот теперешняя коммерция, вы видите, какой это абсурд!
Месье Перрюель потащил его затем к братьям Кавэ, вывозившим ткани в Алжир и Тунис.
- Цена нам безразлична, месье Кене, но нам нужно тяжелое просмоленное сукно, которое могло бы заменить то, что продавали там австрийцы до войны для арабских бурнусов.
- Мы смогли бы заготовить это, - сказал Бернар, - но сейчас у нас так много работы.
- Вот как! Вы все те же! - возмутился Кавэ. - Я часто говорил это вашему отцу… "У вас умеют только смотреть себе на пуп…"
- Боже мой, месье Кавэ, но, может быть, это действительно было бы самое лучшее… Говорят, мудрецы Индии испытывали при этом созерцании самые большие радости.
Перрюель подтолкнул локтем своего хозяина. Выходя, он его отчитал:
- Месье Бернар, нужно, однако, относиться серьезно к клиентам. Сейчас вы не нуждаетесь в них, но времена могут перемениться. Если мои годы дают мне право на то, чтобы дать вам совет, то я скажу, что не следует вообще много говорить с ними. Всегда ведь говоришь больше чем нужно в делах. Лучший продавец на Place de Paris - это англичанин. Он никогда ничего не говорит, кроме "good morning" и "good bye". Он приходит со своим ящиком - "good morning". Он медленно раскладывает свои образцы перед клиентом. Когда говорят "нет", он складывает их обратно. Когда заказывают, он записывает. Он не спорит, не отстаивает себя. В этом чувствуется сила. Но самое смешное, что он с Монмартра и не знает по-английски. И еще, вы всегда меня просите говорить правду клиентам. Месье Бернар, клиенты не любят правды!..
- Увы, месье Перрюель, никто не любит правды!..
- Клиенты думают, что они все прекрасно понимают и сами, нужно не мешать этой иллюзии.
Он потянул его за собой в самые благородные магазины. Площадь Победы, улица Этьен Марсель, улица Реомюр, улица Вивьен окаймляли старый город суконной аристократии.
Там властвовали благородные купцы и мощные их сыновья: на дубовых потолках Бернар хотел бы нарисовать Учтивость и Дружбу, исторгающие улыбку у Коммерции. Весь день он исследовал этот суконный городок и только к вечеру вспомнил, что обещал своему дяде Лекурбу повидаться с Жаном Ванекемом.
Конторы этого великого человека были отделаны в стиле Директории. Через приоткрытую дверь видны были другие отделения - белокурые машинистки, все очень хорошенькие, счетные машины, блестевшие красным и черным лаком.
Сам Ванекем, очень молодой человек, с зачесанными назад волосами, обладал чисто американской живостью; он принял этого провинциала Кене любезно, но с некоторой дозой высокомерия.
- Вы извините меня на одну минуту? - сказал он. - Это как раз час собрания моих заведующих.
Он быстро завертел ручку маленького внутреннего телефона и кратко отдал распоряжения.
- Месье Перрен, на собрание… Месье Дюран, на собрание… Месье Шикар, на собрание… Месье Мейер, на собрание…
Через все три двери в контору стекались люди в черных жакетах, они ни в чем не перечили и были великолепны.
- Статистика А, - продолжал Ванекем, - Венгрия?
- Две тысячи метров, месье.
- Англия?
- Пять тысяч метров, месье.
- Румыния?.. Видите ли, - сказал он Бернару, - я знаю каждый день точно, что у меня продано и что у меня остается в различных странах на рынке, а также итог моих обязательств перед фабрикантами. Все математически точно.
"Да, - подумал Бернар с восхищением, - вот настоящий человек дела. Может быть, и я полюбил бы все это, если бы не приходилось возиться в этой убогой конторе в Пон-де-Лере, где Демар и Кантэр ссорятся из-за английского ключа".
- Кто занимается Банатом? - спросил Ванекем.
Когда хор статистов покинул сцену, Бернар робко изложил просьбу Лекурба. Ванекем улыбнулся.
- Помочь вам найти капиталы, чтобы оборудовать красильный завод? Да это детские игрушки, милый мой!.. Сколько вам нужно? Два миллиона?… Вот это уже потруднее… Вы сами понимаете, что капитал в два миллиона не может интересовать банки… Попросите у меня десять, двадцать, тридцать миллионов, и они будут у вас завтра… Но два!.. Однако я все-таки посмотрю, как это устроить… Не хотите ли со мной пообедать, месье Кене? Мы тогда еще поговорим о вашем деле; у меня будет только мой друг, Лилиан Фонтэн, актриса еще малоизвестная, но с большим талантом.
- Да, я ее знаю! - сказал Бернар. - Она приезжала к нам и играла в "Эрнани". Я приду с удовольствием.
VII
Мадемуазель Лилиан Фонтэн зачесывала волосы совершенно гладко назад, у нее были прекрасные черные глаза, немного худая шея; лимонно-желтый платок узлом обвязывал ее правую кисть. Бернар сказал, что любовался ею, когда она играла донну Соль во время турне в Пон-де-Лере.
- Пон-де-Лер?… Помню отлично! Гостиница "Серебряного Козленка"? И как же там грязно!.. И эта публика - старые дамы в косынках из настоящего кружева, с медальонами, в лиловых платьях и в таких потешных шляпках!.. А в райке рабочие покатывались от хохота.
- Все это верно, - заметил Бернар, - публика в Пон-де-Лере малоромантична… Но вас она находила очаровательной… Это смеялись над вашим партнером.
- А кто ж это был? Ах да, Понруа… этот старик, что раньше был в "Одеоне". Правда, что он играет смешно и фальшиво… Он очень несносный… представляете себе, как это трудно сочетать: "Вы мой лев прекрасный и великодушный!" - и: "Как бы я хотел, чтобы ты не плевал мне в лицо!.." Этот Понруа из актеров прежнего типа, они так медленно играют и так отчаянно растягивают каждую фразу. Прямо ужасно! Я играла с ним в "Сиде", он был доном Диего, так он час оставлял меня у своих ног; я не знала, что мне и делать.
Бернар любил эту актерскую болтовню. Когда он слушал ее, ему казалось, что шум станков, гудевший еще в его голове, переходил в глухие звуки придушенных скрипок. Ахилл, молчаливый и грубый, Лекурб, торжественный и педантичный, Кантэр и Демар - одновременно враги и братья, - все эти лица, которые так ярко выступали в его меланхолических думах, стушевывались и становились отдаленными фигурами каких-нибудь сцен из провинциальной жизни.
- А, кого я вижу! - сказала мадемуазель Фонтэн. - Это Сорель… А там, в углу, испанская инфанта со своими двумя старыми дамами… И Сюзанна Карюель со своим греком.
Бернар осмотрелся кругом. За правым столом две пары говорили очень громко, стараясь поразить чем-то друг друга. За левым двое мужчин обделывали какое-то дельце: "Послушайте меня, дорогой мой, венгерская крона стоит три сантима. За десять миллионов крон я могу получить концессию на игорный дом у Плаггенского озера. Туда можно притянуть…"
- А наше дело? - обратился Ванекем к Бернару. - Я подумал о нем. В сущности, нет никакой причины ограничивать капитал только двумя миллионами.
- Дело в том, - отозвался Бернар, - что в нашем распоряжении и совсем нет денег… Шерсть так дорога…
- Как? - удивленно возразил Ванекем. - Вы собирались вложить ваши собственные деньги? Никогда не делайте этого, дорогой мой… Создайте небольшое общество с капиталом в шесть миллионов, из них на три миллиона акций вы поделите со мной; публика подпишется на остальное… Знаете ли, когда я создавал свое дело по ввозу кокосовых орехов, я устроил капитал в десять миллионов, а у меня не было ни кораблей, ни плантаций… И все очень хорошо прошло.
Бернар в задумчивости восхищался этим поэтическим гением Ванекема, из призрачных плантаций и химерических кокосовых рощ умевшего создавать ожерелья для прелестной шеи мадемуазель Фонтэн. Оркестр заиграл "Реликарио", между столами задвигались пары - щека к щеке. Очень красивая женщина в легком головокружении задела стеклярусной бахромой своего волнующегося платья хрустальный стакан; он издал слабый звон. В монотонном ритме скрипок Бернара преследовал шум отдаленных станков, и это было подобно какому-то грустному призыву. Музыка всегда печалила его, в ней он остро ощущал течение времени. Унылый цинизм существ его окружающих возмущал врожденный его пуританизм, свойственный всем Кене.
Ванекем был знаком с двумя мужчинами слева, он наклонился к ним, и у них завязался какой-то профессиональный разговор. Бернар повернулся - перед ним было снова прелестное личико мадемуазель Фонтэн.
- Не находите ли вы, - сказал он ей, - что музыка, даже и самая вульгарная, вдохновляет к одиночеству?… Как искусственна наша жизнь! Разве вам не хотелось бы жить на каком-нибудь далеком острове, Фиджи или Таити, где машины были бы неизвестны, деньги не имели бы своего могущества, но где счастливые нагие дикари танцевали бы в восхитительном тропическом климате?
- "Дитя мое, сестра моя, подумай о прелести жить так далеко вместе…" Так это тоже поется.
- Вы смеетесь надо мной? Всякий раз, как мне случается быть, как сейчас, среди элегантных женщин, среди граненого света, среди мужчин, чересчур хорошо откормленных, я тотчас же начинаю испытывать то горькое, что исходит от удовольствий… Я видел слишком много несчастных.
- Вы большевик? - спросила она.
- Ах нет! - энергично запротестовал Бернар. - Во мне лояльность класса ярко выражена; мой идеал - это римский сенат, когда он только что зарождался, или еще кое-кто из английских консерваторов, у которых очень сильно развито чувство долга… Но я становлюсь смешон и надоедаю вам.
- О нет, - возразила она, - но только одно действительно существует для меня - это театр. Остальное же все…
В это мгновение прекрасные черные глаза мадемуазель Фонтэн оживились.
- Посмотрите на этого молодого человека, что сейчас входит, - сказала она Бернару, - не правда ли, как он красив? Совсем херувим! Я хотела бы, чтобы он играл со мной в "Свадьбе" во время турне этим летом. Но он и слышать об этом не хочет. Его мечта - это "Полиэвкт". Можно лопнуть со смеху.
- Не хотите ли сигару? - предложил Ванекем. - Представьте себе, что я нашел на американских рынках…
VIII
Посещение Рошем Пон-де-Лера совершалось всегда по одному и тому же неизменному ритуалу. В десять часов коляска Ахилла (он никак не мог решиться заменить своего старого кучера шофером) ехала на вокзал. Когда экипаж останавливался перед дверью, Ахилл принимал равнодушный вид, внимательно разглядывая груду плохо уравновешенных кусков материи.
- А, вот как, месье Рош! - говорил он так, будто ожидал сегодня человек двадцать одинаково важных людей.
- Вы все так же молоды, месье Ахилл, - говорил Рош, стараясь показать, что он в очень хорошем настроении.
Посетитель садился по одну сторону стола, Ахилл по другую, и они говорили о прошлом, о своей молодости; это продолжалось, по наблюдениям Антуана, очень точного человека, различно - от двадцати пяти до тридцати пяти минут. Одни и те же анекдоты повторялись по нескольку раз в год. Когда Бернар впервые присутствовал на этом спектакле, он изумился, что человек, столь скупой на слова и на время, как его дед, мог терять то и другое в разговорах тем более ненужных, что они были всегда одни и те же. Но, приглядевшись, он заметил, что они играли роль красной тряпки перед глазами быка, только что вышедшего на арену; надобно было чем-нибудь поразить и утомить зверя и, таким образом, отдалить минуту схватки. Рош мог уехать только с поездом в четыре часа дня. Решение он примет только за пять минут до отъезда. Нужно было пока избегать боя.
Приблизительно через полчаса после приезда Роша должен быть появиться Лекурб. Ему суждено было быть одновременно и несчастной лошадью пикадора, предназначенной быть убитой, и цирковым "рыжим", который комическими своими движениями создает веселую и симпатичную атмосферу. Рош находил большое удовольствие в том, как Лекуро доказывал, ссылаясь на самых знаменитых экономистов, самые противоречивые тезисы.
Как только отступал пикадор с проколотым животом, Ахилл делал знак бандерильеро. Эта обязанность возлагалась на Антуана и на его брата. Они должны были пройтись с Рошем по фабрике.
- Мой внук, - говорил Ахилл, - хочет показать вам новую машину.
- Да, - подтверждал Антуан, - ваше мнение будет для меня очень ценным, месье Рош.
- Обязательно, друг мой, в память вашего бедного отца… - говорил Рош. - Ах, как сейчас вижу его… в его черном пальто…
Антуан приводил его через час еле передвигавшего ноги, с огромным отвращением на целый год к зубчатым колесам, кулакам и эксцентрикам; он был почти совсем готов принять удар шпаги.
Завтрак, всегда превосходный, подавали у Ахилла. Там никогда не говорилось о самом существенном, что занимало их в этот день. Присутствие Франсуазы делало невозможной неожиданную атаку. Сначала она делала громадные усилия, чтобы быть любезной, но потом начинала нервничать. Она оставалась совершенно бесчувственной к тому, что Бернар называл "бальзаковской стороной" Роша, бывшего коммивояжера, сделавшегося благодаря внезапной смерти двух своих хозяев главой торгового дома только годам к пятидесяти и обладавшего известной дозой остроумия, но отнюдь не настоящей культурой. Как только завтрак кончался, она отбрасывала всякую принужденность.
- Я сделала то, что вы мне сказали, Бернар, я перечла "Анну Каренину", и я прекрасно понимаю самоубийство Анны. Если бы Вронский с ней был жесток, а не добр, она не покончила бы с собой.
- Вы говорите о театре? - вступал в разговор Рош. - Я не люблю теперешних пьес, но охотно хожу в "Комеди Франсез" смотреть "Друга Фрица" или "Месье Пуарье". Это не так забавно, как в Пале-Рояль, но зато прекрасно и заставляет думать.
Франсуаза становилась отважной.
- Бернар, - говорила она по-английски, - пойдем, пройдемся по саду. Он чересчур скучен.
- Будьте осторожны. Может быть, он понимает.
- Никогда в жизни. Достаточно на него посмотреть.
Антуан взглядом умолял жену успокоиться. Ахилл, не понимая, но догадываясь об опасности, проклинал внутренне этих Паскаль-Буше и предлагал пешком вернуться на фабрику.
Оба старика шли впереди, слегка отдуваясь. Антуан и Бернар следовали за ними, любуясь на камыши, пышно вздымавшиеся и обвивавшие извилины речки. Антуан думал о том, как женихом гулял он здесь с Франсуазой. В тот год у нее было чесучовое платье с фуляровым, голубым с белым горошком, воротником. Как она ему тогда нравилась!.. Она нравилась ему и теперь, какая же странная стыдливость мешала ему это ей повторять? Часто он не одобрял ее поступков и слов, но и этого тоже он не смел ей сказать. Зачем она так странно держала себя за завтраком? Еще утром он просил ее быть посдержаннее. Она была опасна. Он любил ее.
Ахилл продолжал уклоняться от решительного удара до самого того момента, как шум подъезжающей коляски возвещал о предстоящем отходе поезда. Тогда он внезапно выбрасывал "последнюю цену", которую с утра оставлял в резерве, и Рош, приятно удивленный, вытаскивал из кармана книжку ордеров. Бернар провожал его на вокзал и возвращался, с грустью размышляя об убожестве этого дня.
"Какая комедия! - думал он. - Да и нужна ли она? Следовало бы управлять фабрикой как командуют полком - без хитрости, без унижения. Почему не делать всего при полном дневном свете? Это могло бы быть так просто и даже красиво. На что нам нужен, в конце концов, этот Рош?.. Франсуаза была нервна. Это понятно… Если бы я мог склонить Симону выйти за меня, как переносила бы она Пон-де-Лер?"
И неизвестно почему, ему представились ее маленькие лиловые туфельки, что она надела вечером в то единственное путешествие, которое они совершили вместе. Прежде чем лечь, она поставила их перед кроватью, рядышком, такими благоразумными, как у Святой Урсулы Карпаччио.
- Туфелька Симоны под кровлей Ахилла… Нет, это невозможно. И это очень жаль.
Он подумал об особенностях ее речи. Она говорила "подлинно", когда нужно было сказать "искренне" и от нее он получил привычку говорить "со стороны". Она, наверное, сказала бы "со стороны Людовика XVI" - про Антуана и "со стороны Марии-Антуанетты" - про Франсуазу. Другой ее манией было говорить о музыке языком живописи и о живописи - языком музыки. Она употребляла слова "звучность", "размер", чтобы описать пейзаж. Все это очень нравилось Бернару. Коляска остановилась, она подъехала к фабрике.
- А у него был довольный вид? - спросил Ахилл.
IX
Вызванный в Париж Ванекемом, Бернар захотел повидать Деламена. Он его не предупредил, зная, что тот всегда дома. Экипаж, пахнувший заплесневелым сукном, привез его в Монсури. По узкой маленькой лестнице поднялся он наверх. Он позвонил, смутно боясь, что не застанет своего друга дома.
Но через мгновение он услышал шаги. Деламен сам открыл ему дверь и не удивился, увидав его.
- Ах, это ты! Я очень рад… Входи.
- Я не помешаю тебе?
- Я работаю, но это безразлично.
Маленькая комната, где писал Деламен, показалась Бернару Кене завидным убежищем, запретной мечтой. Стоя прислонясь к камину, он с удовольствием глядел на своего друга. Их улыбка без слов выдавала взаимное расположение, радость видеть друг друга. Бернар полюбовался листками бумаги, испещренными твердым почерк ком. Зная, что Деламен не любил пустых разговоров, он заговорил с ним о его работе.
- Чем ты занят теперь? Я читал твою статью о Сент-Бёве. Это очень хорошо. Читал ли ты этого Пруста, о котором так много говорят теперь? Мне он очень нравится.
- Да, - сказал Деламен, - это здоровое чтение… Что, например, остается от ревности после Свана? Болезненное любопытство без любви… И как это верно!
- Ты все еще видишься с Денизой?
Деламен наклонил голову.
- А ты что поделываешь в своей провинции? Твоя фабрика в Пон-де-Лере, не правда ли? Как твои дела, идут хорошо?
- Все идет хорошо, но это мне безразлично. Мой дед работает уже пятьдесят лет; а какое ему от этого счастье? Не люблю я этого дела, Деламен. Мои рабочие, с которыми я стараюсь быть справедливым, не доверяют мне, и это естественно. Для государства, для чиновника промышленник является паразитом, который наживается за счет работы других. Трудностей же, выпадающих на его долю, не видит никто. Его роли никто не понимает. Да и сам ты, я в этом уверен… Это нестерпимо. И потом, ты и представить себе не можешь, что такое дела. Очень трудно, почти невозможно не вступать в противоречия с самим собой…
- Например? - кратко спросил Деламен.