"Но вот узнал прожора, что стрелок его стережет и хочет застрелить. И стало это неприятно серому волку; и он начал делать разные предложения пастуху, на которые пастух и согласился. Но он думал про себя: как бы мне доконать этого долгохвостого хахаля? И вот пастух сказал своему куму: "Кум Василий, сделай мне одолжение, стань на минуту свиньею и хрюканьем своим вымани серого волка из леса в чистое поле. Я соберу соседей, и мы накинем на него аркан…" – "Послушай, братец! – сказал кум Василий. – Ловить волка ты волен, да на что же мне быть свиньею? Ведь я у тебя крестил. Добрые люди скажут: свинья-де крестила у тебя сына… Неловко". Пастух, – закончил сказку Василий Андреевич, – услышав такой ответ, призадумался, а что он сделал, право, не знаю…"
Больше ни слова не услышит от него Пушкин. К делу!
Прошло около сорока лет с тех пор, как в русских журналах со славою явился юный стихотворец Жуковский. Но давно обогнало его быстротечное время. Признанный чародей стиха ныне довольствуется жребием переводчика. Правда, и переводы его становятся самобытными поэтическими созданиями. Уже несколько лет трудится Василий Андреевич над переводом поэмы "Ундина".
Лет за пятьсот и поболе случилось, что в ясный весенний
Вечер сидел перед дверью избушки своей престарелый
Честный рыбак и починивал сеть…
В хижину к рыбаку, живущему с женой без бед и горя, является неведомый рыцарь. Едва приветили рыцаря старики:
……….Вдруг растворилася настежь
Дверь, и в нее белокурая, легкая станом, с веселым
Смехом впорхнула Ундина, как что-то воздушное…
Сладко текут часы поэта, отданные вдохновению. Льются чеканные стихи.
…………..Но, увидя
Рыцаря, вдруг замолчала она, и глаза голубые,
Вспыхнув звездами под сумраком черных ресниц, устремились
Быстро на гостя…
Много чудес произойдет в жизни Ундины, приемной дочери старого рыбака. Не скоро вернется Василий Андреевич из роскошных владений царя-вымысла в мир грешных человеческих страстей и бедствий.
Глава десятая
В свете вдруг заговорили о предстоящей женитьбе молодого Геккерена на Екатерине Гончаровой. Правда, никто толком ничего не знал. Говорили неопределенно и смутно, но связывали свадьбу с предотвращенной таким способом дуэлью. Слухи, несомненно, шли от Пушкина.
Геккерены всполошились. Пушкин опять расстраивает дело. О свадьбе опять нельзя объявить! Должно быть, голландский посланник совсем выжил из ума, если, добившись отказа Пушкина от дуэли, ничем его не связал.
– Батюшка! – заявил барону Луи почтительный сын. – Возблагодарит вас небо за все, что вы столь искусно для меня совершили. Но, поскольку дело снова оборачивается против моей чести, я возьму на себя вразумление моего противника.
Поручик Кавалергардского полка занялся необычным делом. Сел за письменный стол и долго писал. Это был проект письма, которое будет любезен прислать ему Пушкин. Пусть только перепишет готовый текст. Никаких ему лазеек!
Предполагаемое письмо Пушкина гласило:
"В виду того, что господин барон Жорж Геккерен принял вызов на дуэль, отправленный ему при посредстве барона Геккерена, я прошу господина Жоржа Геккерена благоволить смотреть на этот вызов как на несуществующий, убедившись случайно, по слухам, что мотив, управлявший поведением господина Жоржа Геккерена, не имел в виду нанести обиду моей чести – единственное основание, в силу которого я счел себя вынужденным сделать вызов…"
Так и только так должен написать муж Натали!
Дантес поехал к секретарю французского посольства, виконту д'Аршиаку.
– Дорогой д'Аршиак, вам предстоит опасное путешествие – в логово к тигру… Я не шучу: вы поедете по моему уполномочию к Пушкину.
Дантес посвятил виконта в курс событий. Д'Аршиак должен сообщить Пушкину, что данная им отсрочка истекает и что барон Жорж Геккерен готов к его услугам…
– Но, – продолжал Дантес, – прежде, чем вы закончите разговор, вы сообщите господину тигру, что я буду считать себя удовлетворенным, если он пришлет прилично мотивированный отказ от дуэли. Ему не придется искать нужную редакцию. Весь труд я взял на себя. Сделайте одолжение, взгляните!
Д'Аршиак очень внимательно прочитал.
– Если я не ошибаюсь, – спросил он, – вы говорили, что господин Пушкин в беседе с вашим батюшкой уже взял свой вызов обратно?
– Я не хочу полагаться на слова, которые ничем не связывают моего противника. Пора научить его молчанию. Или письмо, которого я жду, или пистолеты и барьер на десять шагов!.. Дорогой д'Аршиак, вы не откажете мне в поездке к Пушкину как мой секундант.
В такой просьбе, по законам чести, д'Аршиак не мог отказать.
Поэт выслушал заявление д'Аршиака о готовности Дантеса к поединку. Д'Аршиаку показалось, что Пушкин едва мог удержаться от радостного восклицания. Когда же секундант заговорил о письме, которое может разрешить конфликт (он был достаточно умен, разумеется, чтобы не предлагать текст, заготовленный Дантесом), тогда Пушкин решительно прекратил разговор. Он передал на днях через господина Жуковского письмо барону Луи Геккерену. Он уже объявил, что берет обратно свой вызов, поскольку осведомился о возникшем намерении господина Дантеса свататься к Екатерине Гончаровой. Если сватовство, как уверяют противники, решено, у него нет больше оснований желать поединка. Никаких писем более не будет. Все это Пушкин и просит довести до сведения барона Жоржа Дантеса-Геккерена.
Миссия д'Аршиака была исчерпана.
Конечно, его приезд к Пушкину не мог остаться незамеченным. Встревоженная, бросилась к мужу Наталья Николаевна. Александр Сергеевич встретил ее спокойно и спокойствием своим сумел обмануть. В ответ на расспросы сказал, что заканчивает с д'Аршиаком последние переговоры по поводу предотвращенной дуэли. Почему явился для этого виконт д'Аршиак? Ему доверил эти переговоры барон Жорж Геккерен.
Пушкин еще больше успокоил жену, когда заговорил о том, что завтра они непременно поедут к Карамзиным, чтобы поздравить с днем рождения Екатерину Андреевну. Никогда не пропускает Александр Сергеевич этот знаменательный день.
– Надеюсь, ты давно не ревнуешь меня, жёнка, ни к Екатерине Андреевне, ни к Софье? Свят-свят! К кому ты только меня не ревновала! Когда состарюсь, впишу в синодик всех жертв твоей ревности. Дай бог памяти, с кого начнем? – И рассмеялся.
В кабинете еще было светло. Должно быть, потому и лицо мужа тоже показалось Наталье Николаевне просветлевшим. Даже морщины вдруг разошлись. Значит, зря стращала ее Азинька новой бедой… Наталья Николаевна совсем успокоилась.
Пушкин действительно вернул душевное равновесие. После мучительных дней, после оскорбительных для него и Таши переговоров он сызнова разомкнул безысходный круг – теперь не сбежать Дантесу от дуэли под венец.
Пожалуй, и Дантесу после безрезультатной поездки д'Аршиака ничего больше не оставалось, как готовиться к поединку. Но он снова сел за письменный стол.
"… Когда вы вызвали меня без объяснения причин, – начал он письмо к Пушкину, – я без колебаний принял этот вызов, так как честь обязывала меня это сделать. В настоящее время вы уверяете меня, что вы не имеете более оснований желать поединка. Прежде чем вернуть вам ваше слово, я желаю знать, почему вы изменили свои намерения, не уполномочив никого представить вам объяснения, которые я располагал дать. Вы первый согласитесь с тем, что прежде, чем взять свое слово обратно, каждый из нас должен представить объяснения для того, чтобы впоследствии мы могли относиться с уважением друг к другу".
Прежде чем отослать Пушкину это письмо, Жорж отправился к нареченному отцу.
– Вот как надо разговаривать с противником, – сказал он и прочел заготовленное письмо с большим чувством. – Муж Натали должен, наконец, понять: я делаю предложение Катеньке только потому, что таково мое желание, и будущая свадьба решена единственно моей волей. В письме, которое я приму, не должно быть ни единого слова ни о моей свадьбе, ни о моей невесте… Или я получу такое письмо, или ненаглядной Катеньке придется вооружиться терпением.
– Но ты хорошо знаешь, Жорж, что в письме, которое я отверг, Пушкин ссылался в своем отказе от дуэли именно на твою предстоящую свадьбу. Только об этом он и теперь рассказывает каждому встречному. Почему же ты думаешь, что твой противник вдруг с тобой согласится?
– Хотя бы потому, что виконт д'Аршиак, посетив Пушкина, не оставил у него никаких сомнений в твердости моих намерений. – Дантес хитро улыбнулся. – А еще и потому, мой почтенный батюшка, что драться Пушкину не дадут. Я подозреваю, что ему надежно связали руки…
– Ты говоришь о госпоже Пушкиной?
– Нет нужды входить в подробности, тем более что вы не склонны верить в могущество женских чар… Впрочем, я не запрещаю вам осведомить почтенную Екатерину Ивановну Загряжскую о том, что отныне я исполнен решимости. К барьеру, господин Пушкин!
Жорж еще раз многозначительно улыбнулся и отправился к себе, чтобы немедленно отослать Пушкину свое письмо.
Глава одиннадцатая
Павел Воинович Нащокин, отъезжая в клуб, каждый день осведомлялся у жены: нет ли известий от Пушкина?
Молодая жена отвечала отрицательно. Она покорно подставляла мужу губы для поцелуя, но в глазах ее был укор: словно все еще надеялась по неопытности, что Павел Воинович сможет жить без клуба. Невдомек было молодой хозяйке дома, что в клубе-то никак не обойдутся без Нащокина.
В назначенный час он появлялся в карточных комнатах без опоздания, являя нерадивым высокий пример доблестного служения четырем королям, как говорили записные остряки.
На следующий день снова спрашивал жену Павел Воинович: может быть, в его отсутствие пришло, наконец, ожидаемое известие от Пушкина? Известий из Петербурга опять не было.
А глаза у жены заплаканы. Никак не могла, должно быть, привыкнуть к семейной жизни. Павел Воинович прохаживался подле чудо-домика. Усердно сдувал пыль, насевшую на карликовую мебель, прикидывал, как эффектнее будет разместить в чудо-домике заказанные фигуры гостей, а в голове гвоздем сидела мысль о Пушкине. Давным-давно ничего не пишет Александр Сергеевич. Не отвечает даже на важнейшее письмо. Павел Воинович чуть ли не в октябре еще писал ему о Белинском:
"Я его не видел, но его друзья говорят, что он будет очень счастлив, если придется ему на тебя работать. Ты мне отпиши, а я его к тебе пришлю…"
Впрочем, Павел Воинович не торопил с ответом. Сам не знал, когда свидится с Белинским, чтобы лично передать ему приглашение Пушкина…
А Виссарион Григорьевич еще только выехал в это время из бакунинского тверского имения в Москву. Позади оставались бесконечные споры с Михаилом Бакуниным, писание важной философской статьи, чтение ее вслух и новые споры.
Михаил Александрович Бакунин рассматривал философию как средство для увлекательной гимнастики ума. Виссарион Белинский искал в науке руководства для познания законов человеческой жизни и существующих в ней порядков. Порядки, установленные для подавляющего большинства людей, казались ему и безбожными и бесчеловечными… Обозревая мыслью философские системы, смутно верил он, что обретет такую философию, которая может стать надежным средством для врачевания общественных язв. Пока что споры шли, однако, шумно, но беспредметно. Бакунин, путешествуя от Канта к Фихте, чувствовал себя как рыба в воде…
На эти беседы, похожие скорее на сшибки воинствующих умов, приходили сестры Михаила Бакунина. Виссарион Григорьевич никогда раньше не задумывался над вопросом, как выглядят небесные ангелы. Теперь он мог бы не колеблясь ответить, что сам видел ангелоподобных созданий в тверском имении Прямухино.
Путник ехал в Москву, а мысли упорно возвращались в дом Бакуниных.
Когда в осеннее пригожее утро эти ангелоподобные существа выходили к завтраку, солнце, набравшись непонятной силы, бросало на них совсем особенные, ослепительные лучи.
Может быть, сестры Бакунины, одетые по-домашнему, причесанные запросто, говорили, шутили и смеялись, как самые обыкновенные дочери земли. Но почему же тогда над их головами зажигались, как на иконах, золотые нимбы? Кто смел сказать, что это солнце шлет им последние лучи сквозь поредевшую листву? Во всяком случае, даже самый отчаянный скептик не посмел бы лишить божественного нимба Александру Бакунину…
Возок, в котором ехал в Москву Виссарион Белинский, то и дело подскакивал на окованной морозом большой дороге. А сердце путешественника не могло расстаться с Прямухиным.
Когда в комнатах, отведенных в раскидистом, уютном доме молодому поколению, разгорались споры, – а споры всегда начинались там, где сходились Виссарион Белинский с Михаилом Бакуниным, – сестры Бакунины участвовали в схватках. Пожалуй, они и вовсе не были похожи на ангелоподобных созданий, эти умные, начитанные девушки, интересовавшиеся всем, что питает человеческий ум и чувства. Беседы с ними были подобны волшебному пиршеству для молодого человека, никогда раньше не знавшего такого женского общества.
Он, может быть, и вовсе не заметил, как стремительно бежало в Прямухине время. По закрытым наглухо рамам бакунинского дома уже стучали денно-нощно октябрьские дожди. Что из того? По-прежнему хороша была для Виссариона Белинского Александра Бакунина!
Уже прошли первой разведкой ранние заморозки. Виссарион Григорьевич словно совсем забыл о возвращении в Москву. С утра до ночи лились в бакунинском доме жаркие речи. И вдруг из Москвы стали поступать тревожные новости: "Тучи собираются над "Телескопом"… "Телескоп" закрыт навсегда".
Это значило, что Белинский лишается журнала – возможности говорить с читателями и последнего куска хлеба. Наступили мрачные дни. Казалось, что даже в Прямухине меркнет свет. Так бы и могло случиться, если бы не участливые слова Александры Бакуниной, обращенные к молодому сотруднику закрытого журнала. Впрочем, в этих дружеских словах мерещились Виссариону Григорьевичу совсем другие чувства. Да мало ли что пригрезится одинокому человеку, впервые попавшему в общество милых, образованных девушек…
Но в его романтические мечтания опять вмешалась грозная действительность. Друзья из Москвы иносказательно писали:
"Издатель "Телескопа" и цензор поехали в Петербург. Чаадаев, говорят, едет зачем-то в Вологду".
Нетрудно было понять из этих писем, что поездка в дальние края не по своей воле может угрожать и другим сотрудникам "Телескопа".
Потом те же московские друзья стали хлопотать о выезде Белинского с каким-нибудь дворянским семейством за границу в качестве домашнего учителя… Они даже подали об этом просьбу попечителю Московского учебного округа, но попечитель отказал. Друзья Белинского не знали, что о нем уже идет секретное дознание и отдано высочайшее повеление – схватить бумаги!
Однако друзья стали наведываться на московскую квартиру Виссариона и подолгу оставались в его комнатушке. Когда же полиция произвела у Белинского обыск, в Прямухино пошло незагадочное письмо:
"Думаем, что если ты не приедешь скоро сам, то тебе необходимо будет ехать по требованию".
Подпись "друг" свидетельствовала о том, что даже в переписке с Виссарионом друзья начали принимать крайние меры осторожности.
С этим письмом, полным зловещих предостережений, и выехал наконец Белинский в Москву. Все дальше оставалось милое сердцу Прямухино, все ближе была Москва.
Прошло всего два года с тех пор, как в Москве увидела свет его статья "Литературные мечтания". С горячностью защищал автор едва ли не главную свою мысль: "литература непременно должна быть выражением-символом внутренней жизни народа". Во имя этой цели никому не известный до тех пор молодой человек, сам исключенный из университета, яростно обрушился на все ложные и отжившие авторитеты, на всех литературных идолопоклонников. Зато с какой гордостью писал он о пушкинском периоде русской литературы!
Прошло только два года – и вот имя Белинского уже объединяет в ненависти и московских "наблюдателей" и петербургских булгариных всех мастей. Как же ему, Виссариону Белинскому, остаться без журнала?..
На московской заставе у приезжего по обычаю потребовали подорожную. Караульные пошептались, потом старший коротко отрубил:
– Приказано немедленно доставить к господину обер-полицмейстеру…
Так и повезли его по улицам Москвы под караулом, как арестанта, к обер-полицмейстерскому дому. Он долго сидел в какой-то канцелярской комнате, наблюдая жизнь полицейского управления…
Час шел за часом. Мимо подневольного гостя шмыгали чиновники, проходили бравые квартальные. От духоты у Виссариона Григорьевича разболелась голова. Время, казалось, остановилось.
Потом его допросил толстый полицейский чин, все время заглядывавший в бумаги. Должно быть, надеялся, что вычитает в этих бумагах такое, после чего привычно гаркнет: "В арестантскую его!.."
Но вместо этого полицейский с огорчением перечитывал протокол, в котором черным по белому было сказано, что при обыске на квартире Виссариона Белинского в имуществе его ничего "сумнительного" не оказалось. Так и пришлось отпустить из обер-полицмейстерского дома этого подозрительного человека в старой, ветром подбитой шинелишке. Посетитель уходил, а полицейский чин все еще сверлил ему спину глазами: авось, мол, еще встретимся!
Виссарион Григорьевич поехал к себе, сел к столу, огляделся: сразу понял, почему полицейские не нашли у него ничего "сумнительного". Спасибо верным друзьям!
Безвестные молодые люди опередили самого министра народного просвещения Уварова. Не он ли указал графу Бенкендорфу на человека, который один может быть опаснее, чем закрытый "Телескоп" и все вместе взятые русские журналы? Не приказал ли государь схватить бумаги Белинского? Не вина Уварова, если плохо работает ведомство графа Бенкендорфа, если медлительна московская полиция. Так ускользнул от бдительного взора министра народного просвещения весьма подозрительный журналист, удостоившийся публичной похвалы в столь же подозрительном журнале Пушкина. Заговорщиков изобличить не удалось, и Сергию Сергиевичу Уварову оставалось довольствоваться пока теми неприятностями, которые он мог учинить ненавистному поэту.
К министру народного просвещения, как верховному руководителю цензуры, обратился Логгин Иванович Голенищев-Кутузов. Он почтительно представил на рассмотрение министра свою брошюру, которую написал в защиту памяти бессмертного полководца Кутузова от нападений Пушкина. Пушкин в ущерб славному князю Смоленскому, значилось в брошюре, противопоставляет ему Барклая де Толли, в честь которого и написаны Пушкиным превосходные по форме, но сомнительные по содержанию стихи. Как родственник великого победителя Наполеона и как русский человек, он, Голенищев-Кутузов, просит разрешения на выпуск в свет брошюры, которая будет разослана за его собственный счет всем читателям "Северной пчелы".