Панихиду служили в передней. Здесь могли поместиться только немногие близкие. Среди них не было Натальи Николаевны. Она была в таком состоянии, что боялись за ее рассудок.
Кончилась панихида – к телу пошел народ. Люди медленно обходили комнату и в нерушимой тишине уходили. Если бы допустить, шли бы всю ночь.
Василий Андреевич составлял прошение царю о милостях вдове и семейству. Он писал о желании Пушкина быть похороненным вблизи Михайловского, в Святогорском монастыре, где недавно он похоронил свою мать; просил об очищении Михайловского от всех долгов и сохранении имения за осиротевшим семейством; о пенсии престарелому отцу поэта; об издании сочинений покойного в пользу вдовы и детей; о пожаловании средств на первые нужды семьи, оставшейся без кормильца…
Обо всем подумал заботливый Василий Андреевич и закончил личной просьбой:
"Вы, государь, уже даровали мне величайшее счастье быть через вас успокоителем последних минут Карамзина… Мною же передано было от вас последнее радостное слово, услышанное Пушкиным на земле…" (Конечно, Василий Андреевич имел в виду не повеление запечатать пушкинский кабинет.)
Нужно было во что бы то ни стало присвоить Пушкина трону. Все свершающееся в доме умершего требовало действий немедленных, решительных и осмотрительных. Скорбь о поэте выражали не только богомольные друзья поэта. К Пушкину шли какие-то неизвестные люди и шли в великом, подозрительном множестве. Кто поручится, что влекут их только благочестивые чувства, подобающие христианину? Чуткое ухо самого Василия Андреевича не раз ловило слова, в которых вовсе не было смирения перед смертью. Вот от этих незваных почитателей, тоже желающих присвоить Пушкина себе, надо было отбиться.
И Василий Андреевич решил написать царю о том, как встретил Пушкин его, Жуковского, вернувшегося к умирающему из дворца:
"Вот что он отвечал, подняв руки к небу с каким-то судорожным движением (и что я вчера забыл передать вашему величеству): "Как я утешен! Скажи государю, что я желаю ему счастья в сыне, что я желаю счастья в счастье России". Итак, позвольте мне, государь, и в настоящем случае быть изъяснителем вашей монаршей воли и написать ту бумагу, которая должна будет ее выразить для благодарного отечества и Европы…"
Однако как же забыл Жуковский передать императору важнейшие слова Пушкина?
Но то было вчера, и Пушкин был еще жив. Сегодня можно сочинять за него любые речи.
Неловко, конечно, что будто бы забыл Василий Андреевич доложить монарху вовремя, но особой беды в том нет. Мало ли, что упустишь в расстройстве чувств…
Утром следующего дня опять служили панихиду.
Василий Андреевич усердно молился и приглядывался к лицу Пушкина. В первые минуты после его смерти Жуковскому казалось, что никогда не видел он у Пушкина такой глубокой, величественной и торжественной мысли. Теперь лицо Пушкина резко изменилось.
К гробу, едва кончилась панихида, вновь хлынул народ. И молитвенное, благоговейное настроение Жуковского опять сменилось тревогой. Словно кто-то неведомый хотел оттеснить от Пушкина его испытанных друзей.
Василий Андреевич поехал во дворец. Царь выслушал прошение благосклонно. Он вручил Жуковскому собственноручную записку о милостях осиротевшему семейству. Кроме всего просимого, назначил щедрую пенсию вдове, пенсию дочерям до замужества, сыновьям – до вступления на службу. Распорядился выдать единовременно из казначейства десять тысяч рублей. Он согласился на издание сочинений Пушкина, но с твердой оговоркой: изъять все, что неприлично, из читанного им в "Борисе Годунове" и после строжайшего разбора неизвестных сочинений.
– Строжайшего! – повторил император.
– А указ о заслугах Пушкина на поприще русской словесности, кои не уничтожаются заблуждениями его бурной жизни? – напомнил Жуковский. – Удостоюсь ли я счастья быть выразителем воли вашего величества?
Николай Павлович посмотрел на усердного ходатая с явным неудовольствием.
– Я делаю все, что возможно, для вдовы и семейства. Но я не могу согласиться, чтобы ты написал указ, как о Карамзине. Карамзин умер как ангел, а Пушкина мы насилу довели до смерти христианской. И какова была вся его жизнь?
Император решительно отказывался следовать мудрым советам Жуковского. Но Жуковский не намеревался отступать. Хочет или не хочет царь, Пушкин стараниями Василия Андреевича должен предстать перед современниками и будущими поколениями как писатель верноподданный, как истинный христианин, смиренно раскаявшийся в своих грехах, как покорный слуга обожаемого монарха.
К гробу стекалось все больше почитателей Пушкина, неведомых друзьям умершего. Люди, которых считали уже десятками тысяч, печальные и хмурые, грозные в своем множестве, шли и шли.
Ни представители, ни представительницы высшего света не появлялись на квартире Пушкина. Высший свет визитировал в голландское посольство.
Когда у Дантеса отобрали шпагу, объявив домашний арест, барон Луи сказал ему:
– Не будем придавать значения этой неизбежной форме, Жорж! Согласись – мы не испытываем недостатка в сочувствии достойных людей.
И точно, высший свет открыто чествовал убийцу – человека с двумя именами и тремя отечествами: таков был Дантес-Геккерен, француз по рождению, усыновленный голландским бароном и состоящий на русской службе.
В голландском посольстве не было отбоя от посетителей. Молчал только граф Нессельроде, которому была вручена защита Геккеренов перед императором.
Прошел день 29 января. Никаких известий от министра иностранных дел! Барон Луи начинает испытывать нетерпение. 30 января он снова взялся за перо.
"Окажите милость, – писал посланник министру иностранных дел, – соблаговолите умолить государя императора уполномочить вас прислать мне в нескольких строках оправдание моего собственного поведения в этом грустном деле; оно мне необходимо для того, чтобы я мог себя чувствовать вправе оставаться при императорском дворе; я был бы в отчаянии, если бы должен был его покинуть; мои средства невелики, и в настоящее время у меня семья, которую я должен содержать".
Откуда такая перемена тона у маститого посланника?
До барона Луи Геккерена со всех сторон доходят известия о том, что на Мойке, подле дома княгини Волконской и в квартире Пушкина, происходят события неслыханные, можно сказать – невероятные для императорского Петербурга. Друг и единомышленник барона Луи Геккерена, прусский посланник Либерман осведомил его о слухах совсем тревожных.
Господин Либерман знал, что русский сочинитель Мусин-Пушкин (поразительна точная "осведомленность" просвещенного дипломата!) всю свою жизнь проповедовал возмутительные идеи новейшего либерализма и отличался склонностью к политическим проискам. На том бы и кончились все сведения прусского посланника о сочинителе Мусине-Пушкине. Но стоило этому сочинителю умереть – и господину Либерману доносят, что в доме покойника под предлогом скорби о нем произносятся зажигательные речи. Какой-то офицер произнес особо возмутительную речь среди толпы, собравшейся у гроба. И русские власти упустили фанатика!
Барону Луи Геккерену сообщали, что неведомые люди грозят расправой Жоржу и собираются бить стекла в голландском посольстве.
От графа Нессельроде никаких известий! Почему же не шлет ни слова утешения оскорбленному посланнику его величество? Неужто русское правительство пасует перед обнаглевшей чернью? Где суровые меры к обузданию подстрекателей? Где распорядительность графа Бенкендорфа?
Но граф Александр Христофорович, обеспокоенный стечением народа у гроба Пушкина, был, разумеется, начеку. Агенты Третьего отделения, пользуясь суматохой, которая всегда бывает в доме, где есть покойник, уже проникли в квартиру для более глубокого наблюдения.
Конечно, ни один самый усердный агент не видел надобности особо доносить о том, что у гроба Пушкина побывал какой-то корнет лейб-гвардии гусарского полка Михаил Лермонтов, или столь же безвестный студент Петербургского университета Иван Тургенев, или мелкий чиновник Иван Гончаров (однофамилец вдовы умершего по ее девичьей фамилии). Где же было знать шпионам, что в тесной передней, где стоит гроб Пушкина, присутствует будущая русская литература!
В воскресенье 31 января пришедших к поэту было особенно много. Софья Николаевна Карамзина писала брату:
"Трогательно было видеть толпу, стремившуюся поклониться его телу. Говорят, в этот день у них перебывало более двадцати тысяч человек: чиновники, офицеры, купцы, и все шли в благоговейном молчании, с глубоким чувством…"
Софья Николаевна, может быть, не знала, как обозначить тех, кто не имел ни офицерской, ни чиновничьей, ни студенческой шинели, ни купеческого обличил. Зато князь Вяземский не мог скрыть удивления: о Пушкине говорят даже мужики на улицах!
Василий Андреевич Жуковский все пристальнее присматривался к приходящим. Заговорил с каким-то стариком простолюдином. Старик сказал с горечью: "Пушкин меня не знал, и я его не видел никогда, но мне грустно за славу России…" Выслушал его Жуковский, отдал поклон и отошел. А на сердце растет тревога.
Еще утром городская почта доставила ему анонимное письмо:
"…Неужели после сего происшествия, – писал неизвестный, – может быть терпим у нас не только Дантес, но и презренный Геккерен?.. Вы, будучи другом покойного, конечно, одинаково со всеми принимаете участие в таковой горестной потере и, по близости своей к царскому дому, употребите все возможное старание к удалению отсюда людей, соделавшихся через таковой поступок ненавистными каждому соотечественнику вашему, осмелившихся оскорбить в лице покойного дух народный…" Автор предупреждал в заключение: "Не подумайте однако же, что письмо сие есть средство к какому-либо противозаконному увлечению, нет, его писал верный подданный, желающий славы и блага государю и отечеству и живущий уже четвертое царствование".
Но и эти заключительные строки не успокоили Василия Андреевича. Если об оскорблении духа народного пишет верноподданный старец, живущий четвертое царствование, то чего же ждать от буйных молодых голов? У них-то извечная пагубная страсть к "противозаконным увлечениям".
Об этом же писала брату Софья Николаевна Карамзина:
"Против убийцы Пушкина поднимается волна возмущения и гнева, раздаются угрозы, – но все это в том же, втором обществе, среди молодежи, тогда как в нашем кругу у Дантеса находится немало защитников, а у Пушкина – это всего возмутительнее и просто непонятно – немало ожесточенных обвинителей".
Софья Николаевна писала о гневе и возмущении "второго общества" против убийцы Пушкина. Но "второе общество" говорило об убийцах во множественном числе.
У друзей Пушкина, не покидавших его квартиры, было немало причин для беспокойства. С волнением ожидали они, как поведут себя дальше, не спросясь ни у Жуковского, ни у Вяземского, ни у тишайшего профессора Плетнева, ни у сиятельного мецената Виельгорского, ни у благодушного Владимира Федоровича Одоевского, те, кто окружал гроб Пушкина грозной для убийц толпой.
Уже были разосланы приглашения на отпевание, имеющее быть в понедельник 1 февраля в Исаакиевском соборе. В воскресенье вечером отслужили последнюю панихиду на дому. К гробу шли и шли те, кто, конечно, не получит приглашения на печальную церемонию в Исаакиевском соборе.
Распорядители похорон совещались. По слухам, студенты предполагали нести гроб до собора на руках; говорили о каких-то речах, которые кто-то собирается произносить; будто бы целые департаменты просили об освобождении от службы, чтобы отдать последний долг поэту; негодование распространялось даже на вдову покойного. Друзья решили – не допускать Наталью Николаевну на отпевание.
Растерянные, подавленные слухами, друзья Пушкина совещались.
У дома княгини Волконской занимали посты новые агенты Третьего отделения. В ближних к набережной Мойки улицах скапливались жандармские пикеты.
Глава шестая
Еще днем Бенкендорф имел доклад у императора. В Зимнем дворце звучало сегодня то же имя, которое повторял весь Петербург.
– Пушкин, ваше величество, – говорит Александр Христофорович, – соединял в себе два естества. Некоторые называют его великим стихотворцем, но уместнее назвать его великим либералом. Осыпанный благодеяниями вашего величества, он нисколько не изменился, но стал лишь осторожнее в своих происках в последние годы…
– Согласен, совершенно с тобой согласен, – перебил император. – А Жуковский собирался писать о нем указ наподобие того, что был обнародован после смерти Карамзина. Этакий чудак!.. Продолжай, граф!
– Сообразно с правилами, которым неизменно следовал Пушкин, образовался и круг его поклонников, ваше величество. В этот круг надобно зачислить некоторых литераторов, особо кичащихся сейчас своей дружбой с Пушкиным, а равно всех либералов. Они подают пример соблазна и искусно подстрекают чернь к беспорядочному скоплению у гроба.
– Надеюсь, ведешь должное наблюдение?
– Смею доложить, ваше величество, о добытых наблюдением сведениях. – Бенкендорф рассказал о замыслах, которые собираются осуществить злоумышленники на похоронах Пушкина.
Николай Павлович нахмурился: так оно и есть – опять мелкота из образованных, студенты да ротозеи из черни…
– Уместно вопросить, ваше величество, – продолжал Бенкендорф, – кому же готовятся сии сомнительные почести – великому стихотворцу или великому либералу? Прихожу к твердому убеждению: подобное, как бы народное изъявление скорби о смерти Пушкина может превратиться в неприличную картину торжества либералов.
– Верная мысль!.. Что предлагаешь?
– Мерами негласными, но твердыми, сообразными с пожеланиями всех верноподданных, замышляемые почести Пушкину пресечь…
Поздно вечером, когда друзья Пушкина обсуждали в последний раз список приглашений, разосланных на завтрашнюю печальную церемонию в Исаакиевском соборе, а около дома скапливались сыщики и жандармские пикеты, на квартиру Пушкина пришло распоряжение: тело покойного камер-юнкера Пушкина будет перенесено в полночь в Конюшенную церковь, где и состоится завтра отпевание, после чего гроб будет отправлен в Псковскую губернию, в Святогорский монастырь, для предания земле.
Не успели прочитать это распоряжение друзья Пушкина, как жандармы и шпионы заполнили квартиру; командование над ними принял штаб-офицер в голубом мундире. Доступ в квартиру был закрыт.
В глухую ночь шествие тронулось из дома княгини Волконской по пустынной набережной Мойки. Впереди несли гроб. За гробом шли, в окружении жандармов, немногие друзья Пушкина, оказавшиеся на квартире в этот поздний час. Шли Жуковский и Вяземский, Тургенев, Софья Карамзина…
Четко печатали шаг жандармы. Суетились тайные агенты. В ближайших улицах сквозь ночную мглу видно было выставленное оцепление.
Очевидно, и именитых друзей поэта причисляли к тем, от кого крадучись уносили гроб Пушкина в ночном безмолвии. Их, не скрываясь, тоже отдали под надзор жандармов. Мысль эта была горестна, а положение двусмысленно.
Утром 1 февраля в Конюшенной церкви началось заупокойное богослужение по камер-юнкере высочайшего двора Александре Сергеевиче Пушкине. Все расходы, связанные с похоронами, взял на себя родственник вдовы, член Государственного совета, граф Григорий Александрович Строганов. Граф, принимавший деятельное участие в охране чести баронов Геккеренов, теперь с той же энергией устраивал почести убитому. Григорий Александрович хотел, чтобы отпевание возглавил для благолепия сам петербургский митрополит; митрополит уклонился. Не удалось заполучить даже второсортного архиерея. И все-таки не зря старался граф Строганов – представительный, дородный архимандрит и шесть священнослужителей предстояли у гроба.
В церковь пускали только по билетам (тем самым, где был указан Исаакиевский собор). На площади и в смежных улицах колыхалось море народное. Напрасны были все приказы: не отпускать ни в коем случае с занятий студентов, не освобождать ни под каким предлогом чиновников… Ничего не могли поделать ни полиция, ни жандармские заставы. Море народное вышло из берегов. Вал набегал на вал, чтобы докатиться до дверей церкви, наглухо закрытых и охраняемых полицией.
Среди высших государственных сановников и придворных чинов, прибывших на отпевание тела камер-юнкера двора его величества, с душевным облегчением молился Сергий Сергиевич Уваров.
Явился и генерал Адлерберг. Именно ему, интимному другу, дал личное поручение император – наблюдать и обо всем виденном донести.
Стоя в церкви среди почетных особ, генерал искал глазами вдову почившего и не нашел.
Присутствовал дипломатический корпус. Конечно, среди дипломатов не было голландского посланника. Не прибыл и прусский посланник Либерман, хотя и получил приглашение. По стойкости своих убеждений прусский посланник не считал возможным почтить память сочинителя, всю жизнь проповедовавшего идеи новейшего либерализма. На непоколебимого дипломата не подействовало даже то, что в сферах ощутилось некоторое новое веяние. Не было запрета к тому, чтобы явиться к гробу камер-юнкера, осужденного божьим судом, но принявшего христианскую кончину.
Что же удивительного, если даже министры явились? И что значило сияние образов в сравнении с блеском пышных эполет и орденов на мундирах молящихся! Церковь была переполнена – здесь были министры и генерал-адъютанты его величества, кавалерственные дамы и камергеры…
В Конюшенную церковь явился высший свет, чтобы торжествовать вместе со смертью. У дверей церкви, куда притекало волна за волной безбрежное море народное, утверждалось бессмертие поэта.
Церковная служба подходила к концу. Архимандрит вознес моление о том, чтобы господь упокоил новопреставленного в селениях праведных, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь вечная…
Началось последнее прощание. Долго ждал очереди Иван Андреевич Крылов. Пропустил вперед всех друзей покойного. Стоял, понурив седую голову, и вспоминал. Совсем недавно, как всегда невзначай, забежал к нему Пушкин. Как всегда, о многом быстро говорил. Иван Андреевич отвечал не торопясь, то ли по своему обыкновению, то ли потому, что хотел подольше задержать дорогого гостя. "Если бы знать, если бы тогда знать! – размышляет в горести Крылов. – Сам бы тогда связал его по рукам и по ногам и никуда бы не отпустил. А теперь вот…" Не тая слез, он последним подошел к гробу, словно самый близкий из близких.
Гроб сняли с катафалка. Раскрыли церковные двери. Печальное шествие появилось на паперти.
И вот тогда-то единым вздохом вздохнула площадь. Смели все полицейские кордоны. Каждый хотел прикоснуться к гробу. К Пушкину протягивали руки самые дальние. На мерзлые камни мостовой пролились горячие слезы.
Но уже опомнились полицейские. Процессия с гробом заворачивала в церковный двор. Там поставили гроб в подвал. Наглухо закрыли тяжелую дверь.
Граф Бенкендорф осуществил все меры пресечения, одобренные его величеством.