Ноно принес новости с улицы Жан-Бутон. Мадемуазель Майер влипла в неприятности. К ней нагрянула полиция. Обнаружила незарегистрированных жильцов. Ей пригрозили штрафом.
- Старая карга! Слезы лила в три ручья! Говорила: я не виновата, эти черные все на одно лицо, я их не различаю!
- А моя тетя?
Так я называла Хурию. Она мне ничего об этом не сказала. Оказывается, она выглянула за дверь и тотчас заперлась. Хурия боялась полиции. Думала, это за ней, заберут и отправят к мужу. Но полицейским было не до нее, с антильцами и африканцами забот хватало. Ноно сбежал, спустившись по водосточной трубе. Потому и пришел ко мне.
- Где же ты теперь живешь?
Он махнул рукой куда-то в сторону города, как будто я могла увидеть отсюда.
- Один кореш пустил меня в свой гараж, там и ночую.
- Где это?
Ноно немного подумал:
- Чудное такое название - улица Жавело.
Он показал мне бумажку, на которой был нацарапан адрес: улица Жавело, 28. Самое подходящее название для камерунского воина .
- Ночью ничего, а днем темновато, так что тренироваться хожу в спортзал. У меня бой через месяц, тренер говорит, что мне светит попасть в профессионалы, он выправит мне документы.
Когда мы вернулись в дом с восьмеркой, Ноно совсем закоченел, и я впустила его, чтобы напоить кофе. Дом его просто сразил. Он даже ходил осторожно, словно боялся, что пол под ним проломится. Через гостиную мы прошли в большую белую кухню. Забавно было смотреть, как он таращит глаза. Я-то в богатых домах бывала, после виллы мадам Делаэ меня трудно было удивить. А Ноно смотрел на все, как ребенок на новые игрушки. Попросил показать, как работают кофеварка, тостер, выдвигал ящики и дивился, как они мягко выкатываются, крутил блестящие металлические корзиночки.
- Богато здесь.
- Тебе правда нравится?
Он рассмеялся звонким смехом:
- Да уж получше моего гаража!
Я приобняла его одной рукой за шею:
- Станешь знаменитым боксером - купишь себе такой же дом.
Он подумал.
- Тогда я женюсь на тебе.
Он сказал это так серьезно, что я расхохоталась.
- Не пори чушь. Если ты станешь знамениты боксером, то обо мне и думать забудешь, женишься тогда на белокурой куколке!
Ноно посмотрел на меня с укоризной:
- Зачем ты так говоришь? Я женюсь только на тебе.
Ноно стал приходить почти каждое утро, кроме выходных, когда мадам Фромежа была дома. Он помогал мне принести покупки, а я готовила для него сытный завтрак - яйца, тосты и большую чашку горячего молока.
Мадам Фромежа ничего не говорила, но, наверно, ей кто-то что-то нашептал, потому что она вдруг переменилась. Стала злой, раздражительной, ругалась на меня из-за любого пустяка. А то вдруг возвращалась среди дня, мрачнее тучи, говорила, что забыла ключи, бумаги, уж не помню что. На самом-то деле она проверяла, здесь ли Ноно, хотела нас застукать. Я это сразу поняла и сказала Ноно, чтобы не заходил больше в дом, ждал меня на улице. Он еще посмеялся надо мной: "Да она ревнует, твоя хозяйка!"
Не нравилось мне, что она стала такой. Что-то должно было произойти, я это чувствовала. Только не знала что. А мадам Фромежа между тем дала мне таинственное письмо. На конверте было написано: "Национальная полиция. Комиссариат XVI округа". Меня вызывали по вопросу вида на жительство. Мадам-то знала, что это такое. Она сама все и устроила, комиссар был у нее в друзьях. Представила и удостоверение о проживании, и поручительство. Все было готово. Мадам вроде бы вникала в мои проблемы. Она сказала мне: "Думаю, вид на жительство тебе дадут. А потом сможешь получить и гражданство". Я была ошарашена. У меня чуть не вырвалось: "Но я ни о чем не просила!" И тут я вспомнила Зохру, ее муженька, их квартиру, где они месяцами держали меня взаперти, и дуар Табрикет, крысиный писк и скрежет коготков по кровле. "Спасибо", - сказала я. Мадам обняла меня и поцеловала.
Возможно, она пожалела задним числом. Когда я пришла из комиссариата, раскрасневшаяся, потому что день выдался теплый, да еще служащий уж очень меня обхаживал, мне пришлось все рассказать: какие бумаги я подписывала, и про отпечатки пальцев, и про диктовку, и какое он выбрал имя: Лиза-Анриетта. Он сказал, что мне идет. Мадам Фромежа смеялась, хлопала в ладоши, так радовалась, словно все это делалось для нее. Конечно, я не рассказала ей, как служащий навис надо мной, надавил ладонью на затылок и спросил тихонько: "Как сказать по-арабски: я тебя люблю?" - а я ответила: " Саафи …", самое грубое слово из всех, что я знала, потому что именно его кричала Хурия мужчинам, пристававшим к ней в Табрикете. Мадам бы просто не поняла. Не поняла бы, до чего мне это безразлично и что слишком поздно, что не мне надо было дать эти бумаги, а Хурии.
Мадам Фромежа сменила гнев на милость. Она спросила: "Ты ведь не уйдешь? Скажи, ты меня не бросишь?" Совсем как Хурия, как Тагадирт. Все люди одинаковые.
Я бы надолго с ней осталась, наверно, и сейчас еще обреталась бы там, не будь того, что произошло однажды ночью. Ума не приложу, как это могло случиться. Это было после ужина, мы засиделись, разговаривая. С некоторых пор я курила вместе с ней американские сигареты, мы курили и разговаривали. Смотрели вполглаза телевизор, особо не вникая. Было еще тепло, конец сентября, окна настежь. Мелкий дождик шелестел на листьях. Так тихо было на Каштановой улице, не верилось, что мы в большом городе, где творятся ужасные вещи.
Мадам Фромежа приготовила вечерний чай, из травок и цветов, с привкусом перца и ванили, от которого чуть подташнивало. Я задремала на диване. Как будто уплыла куда-то. Не то чтобы спала, но мое тело стало легким-легким, и я не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Мне чудилось лицо мадам совсем близко, сияющее, как звезда на небе, ее губы улыбались странной улыбкой, а глаза, черные, сузившиеся, походили на кошачьи. Она говорила, повторяла тихонько: "Деточка моя, деточка моя", как будто мурлыкала. И я чувствовала, как ее теплая сухая рука скользит по моей коже, забираясь под расстегнутую рубашку, играет с кончиками моих грудей. Сердце колотилось, казалось, оно вот-вот разорвется. Я слышала ее голос, нашептывавший "деточка моя", и мне хотелось, чтобы она перестала, замолчала, ушла, хотелось оказаться где-нибудь, где никого нет, хотелось на кладбище над морем, где блестели под солнцем белые камни в траве, безымянные камни, и птицы неподвижно парили на ветру, раскинув острые, как косы, крылья.
Я проснулась утром, во рту было сухо, болело горло. Что произошло, я помнила плохо. Я так и спала на диване в гостиной, но была закутана в шелковый японский халат мадам. Именно это поразило меня сначала, и еще дурманящий запах русской кожи. Я бродила по пустому дому, натыкаясь на мебель. Что-то искала, сама не зная что, в голове не было никаких мыслей. Я согрела воду для кофе. Солнце заливало кухню, на улице было тепло, листья винограда в прямоугольнике окна чуть-чуть порыжели по краям, и стайка воробьев гомонила в кустах.
И вдруг, отхлебнув кофе, я поняла: отсюда надо уходить. Сердце у меня так и прыгало, в висках билась боль. Я кружила по комнатам, опрокидывала стулья. И все повторяла: "Старая карга! Старая карга!" - как Мари-Элен про мадемуазель Майер.
Только теперь я вспомнила, что говорила Лалла Асма. "Никогда не пей чаю у того, кого ты не знаешь, - говорила она, - а то выпьешь такое, что не обрадуешься". Это она рассказывала об одном мужчине, который приглашал девушек выпить кофе и подливал туда какого-то зелья, а когда они засыпали, увозил их к себе домой, насиловал и перерезал горло.
И травяные чаи, которыми мадам поила меня, я вспомнила, и как блестели ее черные глаза, когда я клевала носом. Вчера она, наверно, не рассчитала дозу снотворного, и я отключилась. Я ненавидела ее. Она меня обманула. Я-то думала, она мне друг. А она была такой же, как все, как Зохра, как месье Делаэ, как служащий из комиссариата. Ка я ее ненавидела, убила бы. "Сука, старая сука!"
Я оделась. Надела джинсы и свитер, которые были на мне, когда я пришла сюда, а все, что покупала мне мадам Фромежа, скомкала и побросала в угол. Золотую цепочку с пластинкой, на которой было выгравировано ее имя, выкинула в унитаз и спустила воду, но ее почему-то не засосало. Я искала, что бы еще учинить в отместку. Красть не хотела, мне не нужно было ничего от нее. Я хотела только вычеркнуть ее из памяти со всеми подлыми уловками. Я пошла в кабинет мадам и стала бросать на пол книги, доставала том из шкафа, читала название и швыряла на середину комнаты. А потом в меня словно бес вселился, я кидалась книгами все быстрей и быстрей, в ушах стояло шуршание рвущейся бумаги, тома стукались о стены. То же самое я сделала с ее фотографиями, письмами, бумагами. Кажется, я при этом что-то говорила, кричала, бранилась по-арабски, по-французски, все выложила, что знала. И мне полегчало немного.
Когда я закончила, кабинет и гостиная мадам выглядели так, будто по ним пронесся смерч. Тогда я подхватила свою сумку, старенький транзистор и ушла.
8
Улица Жавело оказалась самым удивительным местом в Париже. Сначала мне даже не верилось, что такое бывает. Когда Ноно привез меня туда на своем мотоцикле (вернее, мотоцикл этот он одолжил) и мы нырнули под землю, я думала, что мы просто едем коротким путем, через туннель. Но улица поворачивала под землей, переходя в галерею с бетонными стенами и воротами гаражей, шум мотора разносился под сводами адским грохотом. Там ехали и машины с зажженными фарами, сигналили. Я после всего случившегося страшно устала и крепко держалась за куртку Ноно, чтобы не упасть; мне казалось, мы заблудились, я не знала, куда меня несет и что со мной будет. Наверно, снотворное еще действовало.
А потом я сильно заболела. Квартира Ноно под землей была крошечная и совсем темная, свет лишь чуть-чуть проникал через люк в потолке кухни. Вообще-то это была даже не квартира, а подземный гараж, в котором оборудовали туалет, один на весь подвал, и кухню. Все остальное помещение было поделено на бетонные клетушки с исцарапанными железными дверьми и низким сводчатым потолком. Но мне здесь понравилось, потому что было совсем не слышно шума, разве что урчали время от времени канализационные трубы да вздыхала вентиляция. Что со мной было - не знаю. Я лежала в комнате Ноно, почти не вставая с матраса, который он принес специально для меня. Сам он спал за стеной - там был гараж с серым бетонным полом и большой двустворчатой дверью, где он держал свой мотоцикл. Спал Ноно прямо на полу, на картонках, точно клошар. Он был добрый, уступил мне свою комнату. Ему невмоготу было видеть меня такой, лежащей колодой на матрасе. Я курила, кашляла. У меня совсем не было сил, даже пошевелить рукой, даже повернуть голову не могла. Я ничего не ела. Есть не хотелось. Иногда рот наполнялся слюной, и надо было свесить голову, чтобы сплюнуть. У меня прекратились месячные. Казалось, будто все во мне замерло.
Ноно говорил, что это "янджук", "джуджу", порча. Похоже, он знал толк в таких вещах. Говорил, что все очень просто, надо бросить соль в огонь, положить туда перья или соломинки, раздуть, чтобы пошел дым. Я слушала его. Ловила каждое слово, каждый его смешок. Он один связывал меня с внешним миром. Когда он приходил с тренировки, от него пахло улицей, потом, автомобильным выхлопом. Я брала его за руку, рука была квадратная, пальцы жесткие, а кожа на ладони гладкая на ощупь, как обкатанный морем камень. "Расскажи мне, что ты видел, что делается на улицах". Он рассказывал, что видел аварию, автобус врезался в легковушку и снес ей крыло. Видел шотландцев, которые играли на волынках, виделся с Мари-Элен. Рассказывал, что новенького на улице Жан-Бутон. "А как тетя Хурия?" Он качал головой. "Ее я не видел. А вот говорят, что мадам Фро…" Он не мог выговорить имя, прыскал со смеху. "Твоя хозяйка, говорят, она тебя ищет. Зла на тебя до смерти. Конечно, эта старая карга напустила на тебя джуджу. Я ее убью!" Он никому не сказал, что я живу у него, даже Мари-Элен. Если бы мадам меня разыскала, уж она бы добилась, чтобы меня выставили из Франции как преступницу. А ведь я ничего у нее не украла - наоборот, это она кое-что взяла у меня, подло, обманом.
Меня мучили кошмары. Я не знала, ночь на дворе или день. Мне снилось, будто я в утробе большущей зверюги и она медленно меня переваривает. Как-то раз я закричала, и пришел Ноно. Он гладил меня по лицу. Говорил ласково, как с ребенком. Когда он хотел вернуться на свои картонки, я не отпустила его. Обняла крепко, изо всех сил. Я чувствовала мускулы на его спине, тугие, как канаты. Он лег рядом со мной и погасил лампу. Все его тело напряглось, он дрожал, и, сама не знаю почему, мне показалось странным, что это он боится, а не я. В тот раз мы ничего такого не делали, я просто уснула, прижавшись к нему. Ноно не шевелился. Он обнимал меня одной рукой, дышал мне в шею. А однажды вечером взял меня, очень-очень бережно. Все извинялся, спрашивал: "Тебе больно?" У меня это было в первый раз, но почему-то я не была потрясена. Казалось, будто я уже давно все это знала.
Потом мне стало получше. Я начала вставать, смогла дойти до кухни. Я спрашивала Ноно, когда он завтракал: "Хорошая сегодня погода?" - "Подожди, сейчас посмотрю". Он вставал на табурет, открывал форточку и ухитрялся, извиваясь, до пояса протиснуться в люк, через который проходил свет. Спрыгивал, на футболке оставались следы сажи. "Небо синее-синее". Он все ждал, когда я смогу прокатиться с ним на мотоцикле.
Через какое-то время я в первый раз вышла, поднялась по лестнице, что вела от дверей гаража, и в лифте наверх. Это было утром, Ноно ушел тренироваться в спортивный зал. Стояла тишина, только лифт на каждом этаже вздрагивал. Я поднялась высоко, на пятнадцатый этаж. Там была какая-то контора, страховая, адвокатская или нотариальная, что ли. Я прошла прямо через контору к большому окну. Секретарши увидели меня - черную девчонку с копной волос, в потертых джинсах, с неподвижным взглядом - и очень испугались. Наверно, я тогда впервые поняла, что и сама могу нагнать страху, - не всё мне бояться.
Я прижалась лбом к стеклу и смотрела, смотрела. Ноги у меня словно приросли к полу, голова закружилась. Еще никогда я не видела город с такой высоты. Внизу были улицы, крыши, многоэтажные дома, большие бульвары тянулись, насколько хватал глаз, и площади, и сады, а еще дальше - холмы и даже извивы реки, блестевшей под солнцем. Это было совсем как на том высоком берегу, на кладбище над морем, где чайки парили в небе. Там и сям клубился дым, поблескивали машины, маленькие, как жуки-скарабеи. Голова плыла от шума, глухой непрерывный гул поднимался отовсюду, то и дело рассекаемый автомобильными гудками, полицейскими сиренами, воем "скорой помощи". Мои руки упирались в толстое стекло, и я не могла оторвать глаз от того, что видела. Небо было перечеркнуто большой черной тучей, и с одной стороны высовывались лучи солнца, а с другой лучи дождя! Клянусь вам, я в жизни не видела ничего прекраснее!
Я услышала, как за моей спиной жалобно зашелестел голос, какая-то женщина обращалась ко мне ласково, но до меня не сразу дошло: "Мадемуазель! Мадемуазель! Вам нехорошо?" Я обернулась, посмотрела на нее с улыбкой. В глазах у меня стояли слезы, оттого что я вдруг почувствовала себя счастливой. "Нет, все хорошо, все хорошо, я… я просто хотела полюбоваться видом". Боюсь, что моя улыбка ее не успокоила, она попятилась. Она была молодая, бледная, с длинными светлыми волосами и зелеными глазами. С ней были еще женщины, одна толстая, другая - похожая на мадам Фромежа. Наверно, они вызвали охрану: когда я вышла из конторы, металлические двери лифта разъехались и мужчина в синей форме с болтавшимися на поясе наручниками вышел мне навстречу. Он уставился на меня, а я вошла в лифт, и двери закрылись. Я чувствовала себя очень усталой и немного захмелевшей. Вернувшись в гараж, в подземелье, я легла на матрас и проспала почти весь день. Даже когда Ноно пришел из спортзала, я не проснулась. Он смотрел на меня, спящую, сидел, прислонясь к стене, тихо-тихо, охранял мой сон, как старший брат.
После этого я стала выходить на улицу. Я даже не сознавала, как долго просидела взаперти. Небо поблекло, низкое солнце пробивалось сквозь облака, похолодало. Даже деревья на набережной Сены стали другими. Ветер срывал с них желтые листья.
Я думала о Хурии. И, как только смогла далеко ходить, отправилась пешком к Лионскому вокзалу. Я мерзла. Ноно дал мне свою кожаную куртку, немного великоватую в плечах. Мне нравилось ходить в ней, от нее пахло Ноно, она была старенькая, протертая на локтях, и мне казалось, что она защищает меня, это были мои доспехи.
На улице Жан-Бутон ничего не изменилось. Казалось, что я ушла вчера. Гостиницы-клоповники, мусорные баки, "жучки" с дурью. В конце улицы, перед самым тупиком, была дверь, черная, железная, с грязным стеклом. Я позвонила, и мне открыл незнакомый негр. Маленький, тощий, с острой бородкой. Посмотрел на меня, ничего не сказал и поплелся обратно в кухню: он там мыл кастрюли. Всегда какой-нибудь мужчина был готов услужить Мари-Элен. Дверь мадемуазель Майер была приоткрыта, горел свет. Я на цыпочках прошла по коридору и постучалась.
Когда Хурия открыла дверь, я едва ее узнала. Она расплылась, а глаза запали. Но лицо ее просияло при виде меня. "Я ждала тебя, мне даже снилось сегодня, что ты придешь". Она всегда так говорила. "Вот видишь, я и пришла". Хурия не спрашивала меня, что я делала, где была. Наверно, для нее, схоронившейся в этой комнате, время не бежало так быстро. "Я скучала, каждый день думала: может быть, она придет сегодня, может, позвонит?"
За пять минут я собрала все ее вещи. Запихнула в сумки белье, лекарства, банки с овсяной мукой, все. Хурия ужасно боялась выйти, потому что уже несколько месяцев она не платила за квартиру. Но я больше не боялась ни мадемуазель Майер, никого. Так хлопнула дверью, уходя, что кусок штукатурки отвалился от потолка и скатился по лестнице. Я была довольна, мне казалось, что начинается совсем новая жизнь. Я положила ладонь на живот Хурии. "Он шевелится?" Она шла осторожно, тяжело дыша. "Да, брыкается все время, настоящий бесенок".
Первые дни на улице Жавело были сплошным праздником. Я была так счастлива, что Хурия снова со мной, не расставалась с ней ни на минуту. Ноно принес огромную стереосистему с колонками и цветной телевизор с большим экраном. Когда я спросила, откуда все это, он не ответил, только рассмеялся, и стены гаража наполнились музыкой. Ноно пригласил друзей-африканцев, мы ставили кассеты и танцевали под африканскую музыку, под рай, регги, рок. А потом они достали свои маленькие барабаны джун-джун и заиграли на них и еще на чудн о м инструменте вроде маленькой арфы, который принес в своей сумке Хаким, приятель Ноно: он назывался санза, звук у него был нежный, словно скользящий, и, казалось, лился со всех сторон сразу.