МДИШО ИЗ ПЛЕМЕНИ МВАНУМВЕЗИ
Пока мы доставили немцев в лагерь, пока я доложил обо всем командованию, наступила полночь. Я пошел домой, чтобы принять душ и немного поспать. Я очень устал и страшно переживал из-за убитого лысого немца. Капитан в казарме поздравил меня и сказал, что я поступил правильно, но от его слов легче мне не стало.
Дома я сразу поднялся наверх и сбросил с себя всю одежду, особенно гимнастерку, испачканную брызгами серого вещества и прилипшими к ткани обломками костей. Долго мылся под душем, потом натянул на себя пижаму и снова спустился вниз, чтобы выпить виски.
В гостиной я уселся в кресле, потягивая виски и перебирая в памяти все случившееся за последние тридцать шесть часов. Виски приятно разливалось по всему телу, и напряжение постепенно спадало. Сквозь открытые окна до меня доносился шум прибоя, Индийский океан бился о скалы прямо под нашим домом. Я по привычке повернул голову, чтобы полюбоваться своей прекрасной серебряной арабской саблей, которая висела на стене над дверью. И едва не выронил стакан. Сабля исчезла. Ножны висели на своем месте, но сабли в них не было.
Я купил эту саблю примерно год назад в гавани Дар-эс-Салама у капитана арабского дау - так в тех краях называют одномачтовое каботажное судно. Этот капитан ходил на своем старом дау из Маската в Африку по северо-восточному муссонному течению и добирался до места за тридцать четыре дня. Я оказался в порту в тот момент, когда его судно входило в гавань, и с радостью принял приглашение таможенного офицера подняться вместе с ним на борт вновь прибывшего судна. Там-то я и увидел эту саблю, влюбился в нее с первого взгляда и тотчас купил ее у капитана за пятьсот шиллингов.
Длинная изогнутая сабля была вставлена в серебряные ножны, украшенные замысловатой резьбой с картинами из жизни пророка. Кривое лезвие имело около метра в длину и было острым, как бритва. Мои дар-эс-саламские друзья, знавшие толк в таких вещах, говорили мне, что, судя по всему, она изготовлена в середине восемнадцатого века и место ей в музее.
Я принес свое сокровище домой и вручил его Мдишо.
- Повесь ее над дверью, - сказал я ему. - Теперь твоя обязанность - начищать ножны до блеска и протирать лезвие промасленной тряпочкой, чтобы оно не ржавело.
Мдишо с благоговением принял у меня саблю и рассмотрел ее. Потом вытащил клинок из ножен и проверил остроту лезвия, потрогав его своим большим пальцем.
- У-ух ты! - вскричал он. - Вот это оружие! С такой саблей я победил бы в любой войне!
И вот теперь я сидел в своем кресле в гостиной со стаканом виски и в ужасе смотрел на опустевшие ножны.
- Мдишо! - закричал я. - Иди сюда! Где моя, сабля?
Никакого ответа. Спит, наверное. Я встал и направился в дальнюю половину дома, где находились комнаты для прислуги. На небе светили месяц и звезды, и я увидел повара Пигги, сидевшего на корточках у своей хижины вместе с одной из своих жен.
- Пигги, где Мдишо? - спросил я.
Старик Пигги великолепно готовил картошку, фаршированную крабами. Увидев меня, он встал, а его женщина растворилась во мраке.
- Где Мдишо? - повторил я.
- Мдишо ушел еще вечером, бвана.
- Куда?
- Не знаю. Но сказал, что вернется. Наверное, пошел к отцу. Ты уехал в джунгли, и он, наверное, решил, что ты не рассердишься, если он навестит своего отца.
- Где моя сабля, Пигги?
- Сабля, бвана? Разве она не висит над дверью?
- Ее нет, - сказал я. - Боюсь, ее украли. Когда я пришел, все окна были открыты. Так не годится.
- Да, бвана, так не годится. Я ничего не понимаю.
- Я тоже, - сказал я. - Иди спать.
Я вернулся в дом и снова хлопнулся в кресло. Я так устал, что не мог даже пошевелиться. Ночь выдалась очень жаркая. Я выключил ночник, закрыл глаза и задремал.
Не знаю, долго ли я спал, но когда очнулся, все еще была ночь, и прямо в огромном окне стоял Мдишо в свете молодой луны. Он тяжело дышал, на лице застыло дикое иступленное выражение, и на нем не было ничего, кроме коротких черных шорт. Его великолепное черное тело буквально сочилось потом. В правой руке он держал саблю.
Я резко сел в кресле.
- Мдишо, где ты был?
Клинок тускло поблескивал в лунном свете, и я заметил темные пятна на лезвии, очень похожие на засохшую кровь.
- Мдишо! - закричал я. - Господи, что ты натворил?
- Бвана, - сказал он, - ох, бвана, я одержал грандиозную победу. Думаю, ты будешь очень доволен, когда узнаешь.
- Рассказывай, - велел я, начиная нервничать. Никогда прежде мне не доводилось видеть Мдишо в таком состоянии. Дикий взгляд, искаженное лицо, тяжелое дыхание, пот по всему телу - все это заставляло меня нервничать сильнее, чем когда бы то ни было.
- Выкладывай сейчас же, - повторил я. - Рассказывай, что ты натворил.
Он выпалил все на одном дыхании. Я не перебивал его и теперь попробую поточнее пересказать вам его историю. Он говорил на суахили, стоя в проеме окна на фоне ночного неба, и его великолепное тело блестело в лунном свете.
- Бвана, - рассказывал он, - бвана, вчера на базаре я услыхал, что мы начали воевать с германцами, и я вспомнил, как ты говорил, что они попытаются нас убить. Как только я услыхал эту новость, я побежал домой и кричал всем, кто попадался мне на пути. Я кричал: "Мы воюем с германцами! Мы воюем с германцами!"
Если кто-то идет на нас с войной, в моей стране принято сейчас же оповещать все племя. Поэтому я бежал домой и на ходу кричал эту новость людям, и еще я думал, что я, Мдишо, могу сделать полезного. Вдруг я вспомнил богатого германца, который живет на взгорье и выращивает сизаль. Мы недавно ездили к нему.
Тогда я побежал еще быстрее. Дома я вбежал в кухню и крикнул повару Пигги: "Мы воюем с германцами!" Потом побежал сюда и схватил саблю, вот эту чудесную саблю, которую я полировал для тебя каждый день.
Бвана, мысль о войне меня очень возбуждала. Ты уже уехал с аскари, и я знал, что тоже должен что-то сделать.
Так что я вытащил саблю из ножен и побежал к дому богатого германца.
Я не пошел по дороге, потому что аскари могли бы задержать меня, увидев, как я с саблей в руке бегу по дороге. Я побежал через лес, и когда добрался до вершины холма, то с другой стороны увидел большие плантации сизаля, принадлежащие богатому германцу. За ними стоял его дом, большой белый дом, и я спустился с холма в сизаль.
К тому времени уже стемнело и было не так просто пробираться через высокие колючие растения сизаля, но я продолжал бежать.
Потом я увидал перед собой в лунном свете белый дом, подбежал к двери и распахнул ее. Я вбежал в первую комнату, но она оказалась пуста. На столе стояла еда, но в комнате никого не было. Тогда я побежал в заднюю часть дома и распахнул дверь в конце коридора. Там тоже было пусто, но вдруг в окне я увидел большого германца в палисаднике. Он развел костер и бросал в огонь бумагу. Возле него на земле лежала целая пачка бумаги, он подбирал листы и бросал их в огонь. И, бвана, у его ног лежало огромное ружье, с которым ходят на слонов.
Я выбежал за дверь. Германец услышал меня, резко развернулся и потянулся за ружьем, но я его опередил. Я поднял саблю обеими руками и одним махом опустил ее ему на шею, когда он нагнулся за ружьем.
Бвана, это - прекрасная сабля. Одним ударом она врезалась в шею так глубоко, что голова упала вперед и свесилась на грудь, а когда он стад падать, я ударил по шее еще раз, и голова покатилась по земле, как кокосовый орех, и из шеи брызнули огромные фонтаны крови.
Мне стадо тогда так хорошо, бвана, очень хорошо, и я пожалел, что тебя нет радом. Но ты был далеко, на прибрежной дороге со своими аскари, убивая других германцев, поэтому я поспешил домой. Я пошел домой по дороге, потому что так быстрее и мне уже было все равно, увидят меня аскари или нет. Я бежал всю дорогу, держа саблю в руке, и иногда на бегу я махал ею над головой, но ни разу не остановился. Дважды на меня кричали, а один раз двое побежали за мной, но я летел, как птица, и нес домой радостную весть.
Путь туда неблизкий, бвана, и у меня ушло по четыре часа в каждый конец. Вот почему я опоздал. Прости меня за опоздание.
Мдишо замолчал. Он закончил свой рассказ.
Я знал, что он не лжет. Немца, хозяина плантации сизаля, звали Фриц Кляйбер, это был богатый и крайне неприятный холостяк. Ходили слухи, что он плохо обращается со своими рабочими и бьет их плеткой из шкуры носорога, которой можно забить до смерти. Меня удивило, что наши его не задержали, прежде чем Мдишо до него добрался. Вероятно, они как раз к нему направляются. Их ждет большое потрясение.
- А ты, бвана? - закричал Мдишо. - Сколько ты сегодня уложил?
- Сколько кого? - не понял я.
- Германцев, бвана, германцев! Сколько ты перебил тем замечательным пулеметом, с которым выходил на дорогу?
Я посмотрел на него и улыбнулся. Не мог я винить его за то, что он натворил. Он принадлежал дикому племени мванумвези, а мы, европейцы, вылепили из него домашнего слугу, и теперь его природное естество одерживало верх.
- Ты еще кому-нибудь рассказывал о том, что сделал?
- Еще нет, бвана. Ты - первый.
- Так вот, слушай меня внимательно, - сказал я. - Никому ничего не говори, ни отцу, ни женам, ни лучшему другу, ни повару Пигги. Ты меня понял?
- Но я должен всем рассказать! - закричал он. - Не отнимай у меня эту радость, бвана!
- Нельзя, Мдишо, - сказал я.
- Но почему? - чуть не плача кричал он. - Разве я сделал что-то плохое?
- Совсем наоборот, - солгал я.
- Так почему я не могу рассказать об этом своим? - недоумевал он.
Я попытался объяснить ему, как отреагируют власти, если узнают про него. Нельзя просто прийти и отрубить голову человеку, пусть даже в военное время. "Тебя могут посадить в тюрьму, - внушал я ему, - а то и что-нибудь похуже".
Он не мог поверить моим словам. Он был просто раздавлен.
- Сам я страшно горжусь тобой, - сказал я, пытаясь приободрить его. - Для меня ты великий герой.
- Но ведь только для тебя, бвана?
- Вовсе нет, Мдишо. Думаю, ты стал бы героем для всех здешних англичан, узнай они о твоем подвиге. Но это не поможет. Тебя арестует полиция.
- Полиция! - в ужасе закричал он.
Если есть что-то такое, чего боятся все местные в Дар-эс-Саламе, то это полиции. Все полицейские чины были черными, командовали ими двое белых офицеров, и никто из них не отличался мягким или снисходительным обхождением с заключенными.
- Да, - сказал я, - полиция.
Я не сомневался - если Мдишо поймают, его обвинят в убийстве.
- Тогда я буду молчать, бвана, - сказал он и в один миг потускнел, поник. У него был такой несчастный, поверженный вид, что я не выдержал.
Я встал с кресла, прошел через всю комнату и снял ножны со стены.
- Скоро мы с тобой расстанемся, - сказал я. - Я решил пойти на войну, буду летать на самолете.
В суахили есть только одно слово, которое обозначает самолет - ндеги, то есть птица.
- Я собираюсь летать на птицах, - вот как буквально сказал я. - Я буду летать на английских птицах и воевать с птицами германцев.
- Чудесно! - воскликнул Мдишо, вновь расцветая при одном упоминании войны. - Я поеду с тобой, бвана.
- К сожалению, нельзя, - покачал я головой. - В начале я буду всего лишь рядовым пилотом, вроде ваших самых молодых аскари, и жить буду в казарме. Мне никто не позволит держать при себе слугу. Мне придется обслуживать себя самому, даже стирать и гладить гимнастерки.
- Это совершенно невозможно, бвана, - сказал Мдишо. Он был по-настоящему потрясен.
- Я справлюсь, - успокоил его я.
- Но разве ты умеешь гладить рубашки, бвана?
- Нет, - сказал я. - До отъезда ты должен научить меня этому секрету.
- Там будет очень опасно, бвана, там, куда ты поедешь? Много пушек у этих германских птиц?
- Наверное, опасно, - ответил я, - но первые шесть месяцев будет одно веселье. Шесть месяцев меня будут учить летать на птице.
- Куда ты поедешь? - спросил он.
- Сначала в Найроби, - ответил я. - Учить начнут на очень маленьких птицах в Найроби, а потом мы поедем куда-то еще летать на больших. Мы будем много странствовать с очень маленьким багажом. Поэтому саблю мне придется оставить здесь. Я не могу таскать за собой такую громоздкую вещь. Так что я отдаю ее тебе.
- Мне! - вскричал он. - Нет, бвана, не надо! Она пригодится тебе там, куда ты собрался!
- Только не на птице, - сказал я. - Там слишком тесно, саблей не помашешь. - Я протянул ему изогнутые серебряные ножны. - Ты ее заслужил. Теперь пойди и очень тщательно вымой клинок. Чтобы нигде не осталось следов крови. Потом протри клинок маслом и вставь в ножны. Завтра я напишу расписку, что дарю саблю тебе. Расписка - это важно.
Он стоял, держа в одной руке саблю, а в другой - ножны, и глядел на них глазами, сияющими, как звезды.
- Я награждаю тебя саблей за твою храбрость, - сказал я. - Но никому об этом не говори. Скажи просто, что я подарил ее тебе на прощание.
- Хорошо, бвана, - сказал он. - Так я и буду говорить. - Он помолчал мгновение, а потом поглядел мне прямо в глаза. - Скажи мне всю правду, бвана, ты правда рад, что я убил того большого германца?
- Мы тоже одного сегодня убили, - признался я.
- Ты тоже? - вскричал Мдишо. - Ты тоже убил одного, да?
- Пришлось, иначе он убил бы меня.
- Значит, мы наравне, бвана, - сказал он, показывая в улыбке все свои чудесные белые зубы, - Теперь мы стали равными, ты и я.
- Да, - ответил я. - Думаю, ты прав.
Но одно ты должна сделать - ты должна немедленно переехать. Сообщи телеграммой свой новый адрес - если это не слишком дорого. Сейчас нельзя ни минуты оставаться в Восточной Англии. Не успеешь оглянуться, как на твоей лужайке высадятся парашютисты.
ЛЕТНАЯ ШКОЛА
В ноябре 1939 года, через два месяца после начала войны, я известил компанию "Шелл", что хочу поступить на военную службу и воевать с бваной Гитлером, и компания, благословив, отпустила меня. В порыве восхитительного великодушия компания решила по-прежнему переводить мой оклад на банковский счет, где бы я ни находился и до тех пор, пока я жив. Я их поблагодарил, сел в свой старенький "Форд-Префект" и поехал в Найроби записываться в Королевские ВВС.
Когда в одиночку отправляешься в долгое - от Дар-эс-Салама до Найроби было около тысячи километров - и не совсем безопасное путешествие, все чувства обостряются, и несколько эпизодов из моего странного двухдневного сафари по центральной Африке до сих пор сохранились в моей памяти.
В первый день своего путешествия я чуть ли не на каждом шагу натыкался на красавцев жирафов. Как правило, они собирались в небольшие группы, по трое или четверо, часто среди них был детеныш.
Эти животные всегда меня восхищали. Они были на удивление кроткими. Всякий раз, завидев их на обочине жующими зеленые листья с верхушек акаций, я непременно останавливал машину и медленно направлялся к ним. По пути я, задрав голову и глядя на их покачивающиеся на длинных-длинных шеях головки, выкрикивал бессмысленные радостные слова.
Я часто удивлялся тому, как веду себя, если уверен, что поблизости нет ни одного человека. Все мои внутренние запреты куда-то исчезали, и я орал во все горло: "Привет, жирафы! Привет! Привет! Привет! Как поживаете?" А жирафы лишь наклоняли головы и смотрели на меня своими влажными глазами, но ни разу не убежали.
Я приходил в дикий восторг от того, что могу свободно разгуливать среди этих огромных изящных диких созданий и говорить им все, что взбредет в голову.
Дорога на север через Танганьику была неровной и узкой. Один раз я заметил впереди крупную зеленовато-коричневую кобру, медленно скользящую по дорожным выбоинам. Я заметил ее метров за тридцать перед собой. Длиной она была метра два с лишним и ползла, приподняв плоскую голову над пыльной дорогой. Я тотчас остановил машину, чтобы не наехать на змею, и если честно, то так испугался, что быстро дал задний ход и пятился назад до тех пор, пока жуткая тварь не скрылась в подлеске. За все время, что я провел в тропиках, я так и не смог избавиться от страха перед змеями. При виде них меня бросало в дрожь.
На реке Вами туземцы поставили мой автомобиль на плотик, и шестеро крепких мужчин на другом берегу взялись за канат и с песнями потянули меня через реку. Течение было стремительным, и на середине реки утлый плотик, на котором качались я и моя машина, начало сносить вниз. Шестеро силачей запели громче и потянули сильнее, а я беспомощно сидел в кабине и следил за плещущимися вокруг плотика крокодилами, а крокодилы пялились на меня своими злобными черными глазками. Я подскакивал на волнах больше часа, но, в конце концов, шестеро силачей победили течение и перетащили меня через реку.
- С тебя три шиллинга, бвана, - сказали они, смеясь.
Слона я видел всего один раз. Крупный самец с самкой и детенышем медленно шли по лесу вдоль дороги. Я остановился, но из машины не вышел. Слоны меня не заметили, и я спокойно наблюдал за ними. От этих огромных неторопливых животных веяло умиротворенностью и спокойствием. Их шкуры свисали складками, словно мешковатые костюмы, позаимствованные у более крупных предков. Как и жирафы, слоны - вегетарианцы, им не нужно охотиться или убивать, чтобы выжить в джунглях, но ни один дикий зверь не посмеет напасть на них. Им следует опасаться лишь подлых людишек - случайных охотников или браконьеров - но судя по виду этого небольшого семейства, они с подобными ужасами еще не сталкивались. Похоже, они были счастливы и довольны жизнью. Они куда лучше меня, сказал я себе, и много-много мудрее. Сам-то я сейчас еду убивать немцев или погибнуть от их пули, а эти слоны даже не знают, что такое убийство.
На границе Танганьики и Кении поперек дороги стояла старая хижина с деревянными воротами, а командовал этим великим форпостом таможенно-иммиграционного ведомства древний и беззубый чернокожий человек, сообщивший мне, что он трудится здесь вот уже тридцать семь лет. Он предложил мне чашку чаю и попросил не обижаться за то, что у него к чаю совсем нет сахару. Я спросил у него, не желает ли он, чтобы я ему предъявил свой паспорт, но он затряс головой и сказал, что все паспорта для него на одно лицо. Во всяком случае, добавил он, улыбаясь, как заговорщик, он все равно ничего не прочтет без очков, а очков у него нет.
Вокруг моей машины собрались огромные масаи с копьями в руках. Они с любопытством рассматривали меня и хлопали руками по машине, но мы друг друга не понимали.
Немного погодя я трясся по особенно узкому участку дороги, вьющейся сквозь густые тропические заросли, и вдруг солнце закатилось, и за десять минут на джунгли опустился мрак. Фары мои светили очень слабо. Было бы глупо продираться сквозь ночь. Так что я остановился на самой обочине среди колючих деревьев, открыл окно и налил себе немного виски с водой. Я неторопливо пил, прислушиваясь к шорохам джунглей, и ничуть не боялся: автомобиль надежно защищает от любых диких зверей. У меня был с собой бутерброд с сыром, и я съел его, запивая виски. Потом закрыл оба окна, оставив лишь щелочки сверху, перебрался на заднее сиденье и уснул, свернувшись калачиком.