Сбегая по ступенькам, я услышал жужжанье, потом наступила тишина. Мы еще не знали, что это - самое опасное, тут надо быстро ложиться, и подальше от стекол. Взрыва я так и не слышал, а через пять секунд или через пять минут очнулся в другом мире. Я думал, что я стою, и удивился, почему так темно. Кто-то вдавливал мне в щеку холодный кулак, во рту было солоно. Сперва я ощутил только усталость, словно я долго шел. О Саре я не помнил, ничего не боялся, не сомневался, не ревновал, не испытывал ненависти - разум мой стал белым листом бумаги, на котором кто-то, сейчас, написал весть о радости. Я был уверен, что память вернется, а весть останется, я буду счастлив.
Но память вернулась иначе. Сначала я понял, что лежу на спине, а надо мной, закрывая свет, висит входная дверь, какие-то обломки держат ее чуть повыше моего тела. Как ни странно, потом оказалось, что я весь в ссадинах, словно меня ранила ее тень. В щеку впивалась фарфоровая ручка, она и выбила два зуба. Тут я вспомнил Сару, и Генри, и страх о том, что кончится любовь.
Я вылез из-под двери и отряхнулся. Я крикнул, но в подвале никого не было. Сквозь разбитую дверь я видел серый утренний свет, за порогом было как-то слишком пусто - и я понял, что исчезло большое дерево, да так, что и ствола не осталось. Довольно далеко дежурные свистели в свистки. Я пошел наверх. Первый пролет был усыпан штукатуркой, перила обвалились, но дом, по тогдашним понятиям, не слишком пострадал, удар пришелся по соседнему. У меня была распахнута дверь, я из коридора увидел Сару, скрюченную на полу, - и подумал, что это от страха. Она была до нелепости юной, как голая девочка. Я сказал:
- Рядом упало.
Она быстро обернулась и испуганно воззрилась на меня. Я не знал, что халат в клочьях, весь белый от штукатурки, и волосы белые, и лицо в крови.
- О Господи! - сказала она. - Ты живой.
- Ты как будто разочарована.
Она встала и пошла туда, где лежала одежда. Я сказал:
- Зачем уходить сейчас? Скоро отбой.
- Мне надо идти, - сказала она.
- Две бомбы не падают в одно место, - сказал я машинально, ибо знал, что это просто поверье.
- Ты ранен.
- Два зуба потерял, вот и все.
- Иди, я тебя умою.
Она оделась раньше, чем я успел возразить ей - в жизни не видел женщины, которая бы так быстро одевалась, - и медленно, бережно умыла меня.
- Что ты делала на полу? - спросил я.
- Молилась.
- Кому это?
- Тому, Кто может и быть.
- Лучше бы пошла вниз.
Меня пугала такая серьезность. Я хотел раздразнить Сару.
- А я ходила, - сказала она.
- Не расслышал.
- Там никого не было. Я тебя не видела, пока не заметила руку. Я думала, ты убит.
- А ты бы проверила.
- Я хотела проверить. Дверь не могла поднять.
- Там был зазор. Она меня не придавила.
- Никак не пойму. Я точно знала, что ты мертвый.
- Тогда и молиться не о чем, верно? - дразнил я ее. - Разве что о чуде.
- Когда надежды нет, - сказала она, - и о чуде помолишься. Чудеса ведь бывают у несчастных, а я была несчастна.
- Не уходи до отбоя.
Она покачала головой и вышла из комнаты. Я проводил ее донизу и, сам того не желая, стал донимать ее:
- Сегодня придешь?
- Нет, не могу.
- А завтра?..
- Генри вернется.
Генри, Генри, Генри - это имя вечно мешало радоваться, смеяться, любить, напоминая, что любовь смертна, что побеждают привычка и привязанность.
- Ты не бойся, - сказала она, - любовь не кончается…
И почти два года прошли, пока я не встретил ее и она не вскрикнула: "Вы?"
6
После этого я, конечно, еще надеялся. Когда не отвечал телефон, я думал, что это случайность; когда же, через неделю, я встретил служанку и узнал, что Майлзы уехали куда-то в деревню, я сказал себе, что в военное время письма часто теряются. Утро за утром слышал я, как кладут почту в ящик, и нарочно сидел наверху, пока все не принесет хозяйка. Письма я не разбирал, откладывал разочарование, берег надежду. Я читал их по порядку и только дойдя до последнего убеждался, что от Сары ничего нет. Потом я кое-как жил до четырехчасовой почты, и все, опять начиналась ночь.
Почти неделю я не писал ей из гордости, но как-то утром, оставив все это, написал сердитое, тревожное письмо и пометил конверт словами: "Срочно!" и "Прошу переслать". Ответа не было, и тут я потерял надежду и вспомнил в точности, что она сказала: "Люди ведь любят Бога, а не видят". Я с ненавистью думал: "Всегда ей надо хорошо выглядеть в зеркале. Она путает веру с предательством, чтобы казаться себе благородной. Не хочет просто признаться, что теперь ей больше нравится спать с X".
Это время было хуже всего. Ремесло мое - воображать, думать образами; пятьдесят раз на дню и ночью, как только я проснусь, занавес поднимался, начиналась пьеса, все одна и та же - Сара на постели, Сара с этим X делала то же самое, что делали мы с ней. Она целовала его на свой, особый манер, изгибалась, кричала, как от боли, забывала себя. Я принимал таблетки, чтобы сразу заснуть, но не нашел таких, от которых бы я спал до утра. Одни лишь Фау отвлекали меня - несколько секунд, от тишины до взрыва, я не думал о Саре. Через три недели образы ничуть не померкли, им не было конца, и я начал всерьез размышлять о самоубийстве. Я даже назначил число и стал с какой-то надеждой копить таблетки. "В сущности, - думал я, - так жить незачем". День настал, я отложил задуманное, игра тянулась и тянулась. Не трусость, а память останавливала меня - я вспоминал, как разочарована была Сара, когда я вошел после взрыва в комнату. Наверное, она надеялась, что я умер, - тогда не так совестно крутить любовь с этим X, ведь есть же у нее элементарная совесть… Если я убью себя, ей будет незачем беспокоиться, а так - беспокоится же она, хоть когда-то. Я не собирался облегчать ей жизнь. Я бы хотел, чтобы она мучилась как можно сильнее, но не знал, что для этого сделать, и еще больше злился. Я очень, очень ненавидел ее.
Однако у ненависти есть конец, как есть конец у любви. Через полгода я заметил, что не думал о Саре целый день и неплохо себя чувствовал. Это был еще не конец - я купил открытку и хотел написать что-нибудь такое, чтобы причинить хоть мгновенную боль; но когда я вывел адрес, причинять боль мне расхотелось, и я бросил открытку на тротуар. Странно, что ненависть ожила, когда я встретил Генри. Помню, открывая новый отчет, я подумал: "Если бы так ожила любовь…"
Паркис поработал на славу, квартиру узнал - на верхнем этаже, живет в ней мисс Смитт с братом Ричардом. Я подумал, так ли удобна сестра, как был удобен муж, и весь мой скрытый снобизм взыграл при такой фамилии, через два "т", подумать только! "Неужели, - подумал я, - она докатилась до этого?" Кто он - последний из любовников, с которыми она была эти два года, или, когда я его увижу (а я твердо решил убедиться во всем самому), передо мной будет тот, к кому она ушла от меня в июне 1944?
- Позвонить мне и войти, как оскорбленному супругу? - спросил я Паркиса, который назначил свидание в кондитерской, потому что не мог повести мальчика в бар.
- Нет, сэр, не надо, - сказал он, накладывая в чай сахар. Мальчик сидел подальше, за столиком, пил оранжад и ел пышку. Он разглядывал всех, кто войдет. Они отряхивали мокрый снег с пальто и шляп, а он глядел на них острыми карими глазами, словно собирался писать отчет. Может, так и было, он же учился у отца. Тот говорил:
- Понимаете, сэр, если вы хотите давать показания, это осложнит дело.
- До суда не дойдет.
- Порешите миром?
- Нечего решать, - сказал я. - Нельзя волноваться из-за человека по фамилии Смитт. Просто хочу на него поглядеть, вот и все.
- Лучше всего сказать, что проверяете счетчик.
- Не могу я надеть форменную фуражку.
- Понимаю, сэр. Я тоже таких вещей избегаю. И хотел бы, чтоб мальчик избегал, когда подрастет. - Он следил печальным взором за каждым движением сына. - Он просил мороженого, сэр, но я отказал, холодно. - И он вздрогнул, словно бы от одной мысли. Я не сразу понял, что он имеет в виду, когда он добавил: - У каждого дела своя честь.
- Вы не отпустите сына со мной? - спросил я.
- Если вы пообещаете, сэр, что ничего дурного не будет, - неуверенно ответил он.
- Я не хочу заходить, когда миссис Майлз там.
- При чем тут мальчик, сэр?
- Я скажу, что ему стало плохо. Мы спутали адрес. Им придется пустить его ненадолго.
- Это он может, - гордо сказал Паркис. - Перед Лансом никто не устоит.
- Его зовут Ланс?
- Ланселот, сэр. Как рыцарь Круглого стола.
- Удивительно! Такой неприятный эпизод…
- Этот рыцарь нашел Грааль, сэр.
- Нет, то Галахад. Ланселота застали с Гиневрой.
Почему так хочется дразнить невинных? Из зависти? Паркис печально проговорил, глядя на сына так, словно тот его предал:
- Не слыхал…
7
На следующий день, вопреки воле отца, я купил мальчику мороженое по дороге к Седар-роуд. У Генри были гости, так сообщил Паркие, и я мог не беспокоиться. Паркис вручил мне сына, почистив его как следует. Тот был в самом лучшем костюме, он ведь впервые выходил на сцену вместе с клиентом, а я - в самом худшем. Земляничное мороженое упало ему на пиджак, получилось пятно. Я сидел тихо, пока он не съел все до капли, потом спросил:
- Еще порцию?
Он кивнул.
- Земляничного?
- Ванильного, - ответил он, потом прибавил: - Пожалуйста.
Вторую порцию он ел осторожно, облизывал ложку, словно удалял отпечатки пальцев. Взявшись за руки, мы пошли на Седар-роуд, как отец с сыном. "Ни у меня, ни у Сары нет детей, - думал я. - Разве семья, дети, тихая, скучная жизнь не лучше вороватой похоти, и ревности, и этих доносов?"
Я нашел звонок верхней квартиры и сказал мальчику:
- Помни, тебе худо.
- Если они мне дадут мороженое… - начал он. Паркис научил его прикидывать заранее.
- Не дадут.
Видимо, двери открыла мисс Смитт, женщина средних лет с седыми тусклыми волосами, как на благотворительных базарах. Я спросил:
- Мистер Уилсон тут живет?
- Нет. Боюсь, он…
- Вы часом не знаете, он не на первом этаже?
- Здесь никакого Уилсона нет.
- О Господи! - сказал я. - Тащил мальчика в такую даль, ему худо…
На мальчика я взглянуть не решался, но мисс Смитт смотрела так, что я был уверен: тихо и верно он исполняет свою роль. Мистер Сэвидж был бы рад принять его членом команды.
- Пускай зайдет, посидит, - сказала она.
- Спасибо вам большое.
Думал я о том, часто ли Сара входила в эту тесную переднюю. Я был у X. Наверное, коричневая шляпа на вешалке принадлежала ему. Его пальцы - те пальцы, которыми он трогал Сару, - каждый день поворачивали эту ручку, открывали дверь, за которой желтым пламенем горел газ, лампы под розовым абажуром светили сквозь снежно-серый сумрак, стоял диван в ситцевом чехле.
- Дать вашему сыну воды? - спросила мисс Смитт.
- Спасибо вам большое.
Я вспомнил, что уже это говорил.
- Может, апельсинового соку?
- Не беспокойтесь.
- Соку, - твердо сказал мальчик, подумал и прибавил: - Пожалуйста.
Она вышла. Мы остались одни, и я на него взглянул. Он и впрямь выглядел плохо, откинувшись на диване. Если бы он не подмигнул мне, я бы подумал, что… Мисс Смитт принесла сок, я сказал:
- А где спасибо, Артур?
- Его зовут Артур?
- Артур Джеймс.
- Какое старинное имя!
- У нас старомодная семья. Его мать обожала Теннисона.
- Она…?
- Да, ее нет.
Мисс Смитт с состраданием посмотрела на мальчика.
- Наверное, он очень утешает вас.
- И беспокоит, - сказал я. Мне становилось стыдно - она всему верила. Зачем я пришел? Этого X я навряд ли увижу, и стану ли я счастливей, если встречусь с ним лицом к лицу? Я изменил тактику.
- Надо мне представиться, - сказал я. - Бриджес.
- Смитт.
- Мне кажется, я вас где-то видел.
- Навряд ли. У меня память на лица.
- Может быть, Коммонз?
- Да, я там бываю с братом.
- Не Джон ли Смитт?
- Нет, Ричард. Как мальчику, лучше?
- Хуже, - сказал Паркис-младший.
- Температуру измерить не хотите?
- А можно мне еще соку?
- Это ведь не повредит? - сказала она. - Бедный мальчик. Наверное, простудился.
- Мы и так вас замучили.
- Брат никогда не простил бы, если бы я вас не пригласила. Он очень любит детей.
- Он дома?
- Вот-вот придет.
- С работы?
- Вообще-то он работает по воскресеньям…
- Священник? - не без ехидства спросил я и с удивлением услышал:
- Не совсем.
Какая-то озабоченность разделила нас, словно занавес, и за ним осталась мисс Смитт со своими домашними делами. Тут входная дверь открылась и вошел X. В полумраке передней он показался мне красивым, как актер (такие люди часто смотрятся в зеркало), и пошловатым. Я подумал печально, совсем без злорадства: "Какой же у нее плохой вкус…" Смитт вошел в круг света; на щеке его, как знак отличия, багровели огромные пятна. Я был к нему несправедлив, навряд ли он смотрелся в зеркало.
Мисс Смитт сказала:
- Мой брат Ричард. Мистер Бриджес. У мистера Бриджеса сыну плохо. Я пригласила зайти.
Он пожал мне руку, глядя на мальчика. Рука была сухая, горячая.
- Вашего сына я видел, - сказал он.
- Коммонз?
- Вполне возможно.
Он был слишком властен для этой комнаты, он не подходил к ситцу. Интересно, сестра тут и сидит, когда они вместе, или ее куда-нибудь посылают?
Ну вот, я его увидел. Оставаться было незачем… Кроме всего того, о чем я теперь думал. Где они познакомились? Кто заговорил первым? Что она в нем нашла? Как давно, как часто они друг с другом? Я знал наизусть ее слова: "…только начинаю любить, но уже хочу оставить все и всех, кроме тебя", и смотрел на пятна, и думал, что защиты нет, - у горбуна, у калеки есть то, что приводит в действие любовь.
- Зачем вы сюда пришли? - вдруг спросил он.
- Я говорил мисс Смитт, мой знакомый, Уилсон…
- Я не помню вас, но помню вашего сына.
Он протянул и убрал руку, словно хотел прикоснуться к мальчику. Глаза у него были какие-то отрешенно-ласковые.
- Не бойтесь меня, - сказал он. - Я привык, что сюда ходят. Поверьте, я хочу помочь вам.
Мисс Смитт объяснила:
- Люди часто робеют.
Я уже совершенно ничего не понимал.
- Один мой знакомый, Уилсон…
- Вы знаете, что я знаю, что никакого Уилсона нет.
- Если вы мне дадите книгу, я найду его адрес.
- Садитесь, - сказал он, невесело глядя на мальчика
- Да я пойду. Артуру получше, а Уилсон..
Я ничего не понимал, мне было не по себе.
- Идите, если хотите, а мальчика оставьте тут… на полчасика, хорошо? Я бы с ним поговорил.
Мне пришло в голову, что он узнал его и хочет допросить.
- Что ж говорить с ним? Спрашивайте меня.
Всякий раз, как он поворачивался чистой щекой, я злился, увидев больную, - затихал, и ничему не верил, как не верил, что здесь, рядом с этим ситцем, рядом с мисс Смитт, может существовать вожделение. Но отчаяние всегда найдет слова, и оно спросило: "Врешь ты, если это не вожделение, а любовь?"
- Мы слишком взрослые, - сказал он. - Его учителя и священники только начали портить ложью.
- Ни черта не понимаю, - сказал я и быстро прибавил: - Простите, мисс Смитт.
- Вот, вот! - сказал он. - Помянули черта. Могли сказать: "О Господи!"
Я решил, что он шокирован. Может быть, он нонконформист-священник, она же сказала, работает по воскресеньям. Как странно, однако, что Сара связалась с таким! Она как будто стала не так важна, ведь роман ее - анекдот какой-то, и над ней можно посмеяться где-нибудь в гостях. На секунду я от нее освободился. Мальчик сказал:
- Мне плохо. Можно еще соку?
- Нет, надо его уводить, - сказал я. - Спасибо вам большое. - Я старался не терять пятен из виду. - Простите, если я вас обидел. Я не хотел. Понимаете, я не разделяю ваших религиозных взглядов…
Он удивленно посмотрел на меня.
- Какие взгляды? Я ни во что не верю.
- Мне показалось…
- Я ненавижу эти ловушки. Простите, я захожу слишком далеко, но иногда я боюсь, что даже пустые, условные слова напомнят - скажем, "спасибо". Если бы я был уверен, что для моего внука слово "Бог" - как слово на суахили!
- У вас есть внук?
- У меня нет детей, - мрачно сказал он. - Я вам завидую. Великий долг, великая ответственность!
- О чем вы хотели его спросить?
- Я хотел, чтобы он чувствовал себя как дома. Он ведь может вернуться. Сколько всякого надо сказать ребенку… Как возник мир. И о смерти. Вообще, освободить от всей лжи, которой заражают в школе.
- За полчаса и не успеешь.
- Семя посеять можно.
Я коварно сказал:
- Да, как в Евангелии.
- Ах, и я отравлен, сам знаю.
- Люди и правда приходят к вам?
- Вы и не представляете, - сказала мисс Смитт. - Людям так нужна надежда.
- Надежда?
- Да, - сказал Смитт. - Разве вы не видите, что было бы, если бы все узнали, что есть только вот это, здешнее? Ни загробных воздаяний, ни мук, ни блаженства. - Когда та щека не была видна, лицо его становилось каким-то возвышенным. - Мы создали бы рай на земле.
- Сперва надо многое объяснить, - сказал я.
- Показать вам мои книги?
- У нас самая лучшая атеистическая библиотека на весь южный Лондон, - пояснила мисс Смитт.
- Меня обращать не надо. Я и сам ни во что не верю. Разве что иногда…
- Это самое опасное.
- Странно то, что именно тогда я надеюсь.
- Гордость притворяется надеждой. Или себялюбие.
- Нет, навряд ли. Это накатывает внезапно, без причин. Услышишь запах…
- А! - сказал Смитт. - Структура цветка, часы, часовщик… Знаю этот довод. Он устарел. Швенинген опроверг его двадцать пять лет назад. Сейчас я докажу вам…
- Потом. Мне надо отвести домой мальчика.