На чужом жнивье - Моэм Уильям Сомерсет 3 стр.

- Может быть, сыграете нам что-нибудь?

- Я, к сожалению, играю только классику. Вам это, наверное, неинтересно.

Губы Ферди дрогнули в улыбке, но он и не подумал настаивать. Я стал собираться домой, и Джордж присо­единился ко мне.

- Что за мерзкий старый еврей! - вырвалось у него, как только мы оказались на улице. - Меня просто мути­ло от его анекдотцев.

- Это его коронный номер. Он всегда их рассказы­вает.

- А вы бы тоже рассказывали, если бы были евреем?

Я лишь пожал плечами.

- А как случилось, что вы все-таки пришли на ленч? - поинтересовался я.

Джордж прыснул. Жизнерадостный мальчик, с чув­ством юмора, он сразу забыл свое раздражение против двоюродного деда.

- Он пришел с визитом к бабушке. Вы ведь не видели бабушку, правда?

- Нет, ни разу.

- Она командует папой, словно мальчиком в корот­ких штанишках. Бабушка сказала, что я должен пойти на ленч к деду Ферди, а ее слово - закон.

- Вот оно что.

Неделю-другую спустя Джордж уехал в Мюнхен - учиться немецкому языку. А мне пора было отправляться в путешествие. В Лондон я возвратился лишь весной сле­дующего года и уже через несколько дней сидел на обеде у Блэндов рядом с Мюриел. Я осведомился, как дела у Джорджа.

- Он еще в Германии, - последовал ответ.

- Я тут прочел в газетах, что в Тильби будет великий пир в честь его совершеннолетия.

- Мы думаем позвать всех арендаторов, а они, со своей стороны, собираются сделать Джорджу подарок.

Она была менее говорлива, чем обычно, но я не при­дал этому значения. Ритм жизни у нее был напряженный, - скорее всего она просто устала. Но я знал, что она любит поговорить о сыне, и потому продолжал:

- Джорджу, наверное, нравится в Германии?

Она долго не отвечала. Я перевел на нее взгляд и с удивлением заметил, что в глазах у нее стоят слезы.

- По-моему, Джордж сошел с ума.

- Как это понять?

- Мы страшно волнуемся. Фредди так сердится, что даже не хочет об этом говорить. Не знаю, что и делать.

Мне, конечно, тут же пришло в голову, что Джордж, как и очень многие молодые англичане, которые уезжают учиться за границу, оказавшись в немецкой семье, скорее всего влюбился в дочку хозяев и вознамерился жениться. Блэнды же, как я сильно подозревал, рассчитывали, что Джордж сделает блестящую партию.

- А что случилось? - поинтересовался я.

- Он хочет стать пианистом.

- Кем-кем?

- Концертирующим пианистом.

- Откуда такая странная идея?

- Бог его знает. Мы ничего не подозревали. Счита­ли, что он готовится к экзамену. Я поехала с ним пови­даться. Думала, приятно будет убедиться, что он делает успехи, как положено. О Господи, на кого он стал похож! А какой был всегда элегантный, просто плакать хочется. Он сказал мне, что не собирается сдавать экзамен и ни­когда не собирался, что дипломатическую службу он вы­думал, чтобы мы отпустили его в Германию, потому что хочет заниматься музыкой.

- А способности у него есть?

- Есть, нет, какая разница! Будь он даже гениален, как Падеревский, мы все равно не можем ему позволить колесить с концертами. Никто не вправе обвинить меня в том, что я не люблю искусство, и Фредди тоже, у нас всегда было много знакомых музыкантов, но Джордж дол­жен занять такое положение, что это просто исключается. Мы так мечтали, что он будет заседать в парламенте. Ведь со временем он станет очень богатым человеком.

- А вы ему говорили все это?

- Конечно. Он только смеялся в ответ. Я сказала, что он разобьет отцу сердце. А он стал мне объяснять, что отец всегда может переключиться на Гарри. Я очень люблю Гарри, он чертовски умный мальчик, всегда было ясно, что его дело - бизнес, но даже я, его мать, вижу, что у него нет таких козырей, как у Джорджа. И знаете, что он мне на это ответил? Что если отец положит ему пять фунтов в неделю, он откажется от всего в пользу Гарри и к Гарри перейдет отцовское наследство, титул баронета и все-все. Он сказал, что если уж наследный принц Румынии отрекся от трона, почему бы ему не отречься от баронетства. Но это невозможно. Что бы он ни вытворял, он все равно будет третьим баронетом, а если Фредди удостоится звания пэра, унаследует его по смерти отца. Вы можете себе представить, он даже хочет вместо фамилии Блэнд взять какую-то кошмарную немецкую фамилию!

- Какую именно? - не удержался я.

- Блейкогель или что-то в этом роде, - пробормота­ла она.

Я тотчас сообразил, что это за фамилия. Мне вспом­нились слова Ферди о том, что Ханна Рабенстайн вышла замуж за Альфонса Блейкогеля, который впоследствии стал сэром Альфредом Блэндом, первым баронетом. Все это было в высшей степени странно. Я подивился про себя, что приключилось с милым и притом типично английским юношей, которого я видел всего каких-нибудь не­сколько месяцев назад.

- Конечно, когда я вернулась домой и рассказала Фредди, он вышел из себя. Никогда не видела его в таком неистовстве. Он просто брызгал слюной от бешенства. И тут же отправил Джорджу телеграмму, чтобы тот немедленно ехал домой, а Джордж тоже прислал телеграмму, что не может бросить занятия.

- Он много занимается?

- Целыми днями. Это-то и бесит больше всего. Он в жизни своей пальцем о палец не ударил. Фредди всегда говорил, что лень раньше его родилась.

- Н-да.

- Тогда Фредди телеграфировал, что, если он не при­едет, не получит больше денежных переводов, а Джордж телеграфировал в ответ: "И не надо". Это переходит все границы. Не представляю, на что способен Фредди, если довести его до белого каления.

Я знал, что Фредди унаследовал большое состояние, знал также, что он его заметно приумножил, и я прекрас­но мог себе представить, что за внешним обликом обходительного и приветливого сквайра Тильби скрывается без­жалостный делец. Он привык все делать по-своему, и лег­ко верилось, что, когда ему перечат, он бывает крут и беспощаден.

- Джордж получал от нас очень щедрое содержание. Вы же знаете, каким он был ужасным мотом. Мы думали, он долго не продержится. И в самом деле, не прошло и месяца, как он написал Ферди и попросил взаймы сто фунтов. Ферди явился к моей свекрови - вы, наверное, знаете, она его сестра, - и спросил, что все это значит. Хотя они с Фредди уже двадцать лет не разговаривают, Фредди отправился к нему домой и умолял не высылать Джорджу ни пенса, и Ферди обещал. Не знаю, как Джордж сводит концы с концами. Я понимаю, что Фредди прав, но не нахожу себе места. Если б я не дала Фредди честное слово, что ничего не буду посылать в Мюнхен, я бы вложи­ла в письмо банкноту-другую, просто на крайний случай. Понимаете, страшно подумать, что он иногда недоедает.

- Ему не повредит скромная жизнь.

- Мы попали в жуткий переплет. Сделали кучу вся­ких приготовлений, чтобы отпраздновать его совершен­нолетие, я разослала несколько сот пригласительных билетов, и тут Джордж заявляет, что приезжать не собирает­ся. У меня просто голова пошла кругом. Я писала, посы­лала телеграммы. Сама хотела поехать в Германию, но Фредди меня не пустил. Я буквально ползала перед Джорд­жем на коленях. Умоляла не ставить нас в дурацкое по­ложение. Понимаете, такие вещи очень трудно объяснить. Тут вмешалась моя свекровь. Вы ведь, кажется, с ней не знакомы? Ей очень много лет, невозможно поверить, что она родила Фредди. Она немка по национальности, но из очень хорошей семьи.

- Вот как?

- Честно говоря, я ее побаиваюсь. Она живо при­вела Фредди в чувство, а потом отправила Джорджу письмо. Написала, что, если он приедет домой на совершеннолетие, уплатит все его мюнхенские долги и обещает, что мы спокойно выслушаем все, что он хочет сказать. Он согласился и должен приехать на следующей неделе. Но скажу вам по секрету, я ничего хорошего от этого не жду.

Она глубоко вздохнула.

Когда после обеда мы поднимались наверх, Фредди заговорил со мной:

- Я так понимаю, Мюриел рассказала вам о Джордже. Болван стоеросовый! Он меня выводит из себя. Поду­мать только, желает барабанить на рояле! Отличное занятие для джентльмена!

- Не забывайте, он еще очень молод, - сказал я, желая его успокоить.

- Ему чересчур легко все доставалось. Я всегда слишком потакал ему. Он ни в чем не знал отказа - что ни попросит, тут же и получит. Но теперь он у меня узнает, что к чему.

Блэнды с опаской отнеслись к рекламе праздника, и о том, что совершеннолетие Джорджа прошло в Тильби в полном соответствии с обычаями местной знати, я узнал из газет задним числом: обед и бал - для местного дворянства, холодные закуски в палатках и танцы на лужай­ках - для арендаторов. В Лондоне были заказаны дорогостоящие оркестры. В иллюстрированных журналах появи­лись групповые фотографии Джорджа с семьей в момент вручения ему арендаторами добротного серебряного чайного набора. Собранные по подписке деньги предназначались на портрет именинника, но, поскольку его не было в Англии и позировать он не мог, вместо портрета был приобретен серебряный сервиз. В колонках светских спле­тен я прочел, что отец подарил ему гунтера, мать - грам­мофон с автоматическим регулятором для переворачива­ния пластинок, бабушка, вдовствующая леди Блэнд, - "Британскую энциклопедию", а двоюродный дедушка Фер­ди Рабенстайн - "Мадонну с младенцем" Пеллегрино да Модена. Бросалось в глаза, что все подарки отличались массивностью - такие трудно сразу обратить в налич­ность. Коль скоро Ферди присутствовал на празднестве, я заключил, что сумасбродные выходки Джорджа способ­ствовали примирению дяди и племянника. И не ошибся. Ферди отнюдь не улыбалось стать родственником профес­сионального музыканта. При первом же намеке на опас­ность для семейного престижа все сплотились, чтобы еди­ным фронтом противостоять затеям Джорджа. Поскольку на празднике меня не было, о дальнейшем я знаю лишь из пересказов: что-то рассказал мне Ферди, что-то - Мюриел, потом и Джордж изложил свою версию собы­тий. Блэнды очень уповали на то, что, вернувшись домой, снова попав в обстановку роскоши и изобилия и вновь став центром внимания, он сам поймет, как хорошо быть наследником громадного имения, и сдаст позиции. Они окружили его любовью. Ловили каждое слово. Зная его сердечную доброту, надеялись, что, если будут с ним ласковы, ему не хватит духу причинить им боль. Вроде бы само собою разумелось, что он не захочет возвращаться в Германию, и о чем бы ни шла речь, его включали в семейные планы. Джордж, в свою очередь, был не слишком словоохотлив. Он вроде бы веселился от души. Не подхо­дил к роялю. Можно было подумать, что все идет прекрасно. На перебудораженное семейство снизошел мир. И вдруг однажды за завтраком, когда обсуждалось, в какой именно день недели их семью ждут на празднике под открытым небом, Джордж мягко предупредил:

- На меня не рассчитывайте. Я уезжаю.

- Как, почему? - взволновалась его мать.

- Пора вернуться к занятиям. В понедельник я уезжаю в Мюнхен.

Повисло страшное молчание: каждый порывался что-то сказать, но слишком боялся произнести что-нибудь не то, и чем дальше, тем труднее становилось нарушить тишину. До конца завтрака никто не сказал ни слова. Затем Джордж отправился в сад, а старшая леди Блэнд с Ферди и Мюриел с сэром Адольфусом перешли в утреннюю залу, где состоялся семейный совет. Мюриел рыдала. Фредди неистовствовал. И вдруг из гостиной донесся ноктюрн Шопена. Это играл Джордж. Видимо, объявив им о своем решении, он обратился к любимому инструменту за уте­шением, умиротворением и силой. Фредди сорвался с места:

- Пусть сейчас же прекратит этот шум! - закричал он. - Я не позволю ему играть в моем доме!

Мюриел позвонила в колокольчик и отдала распоряжение горничной:

- Передайте, пожалуйста, мистеру Блэнду, что у ее милости леди Блэнд страшно болит голова и мы просим его не играть.

Ферди как светского человека откомандировали вести переговоры. Он был уполномочен сделать определен­ные предложения. Если Джордж не хочет идти на дипломатическую службу, отец на этом не настаивает, но, если он пожелает баллотироваться в парламент, отец готов оплатить избирательную кампанию, купить ему квартиру в Лондоне и выплачивать пять тысяч в год. Должен признать, недурственное предложение. Не знаю, что именно Ферди сказал юноше. Наверное, рисовал радужную картину того, на какую широкую ногу живут в Лондоне молодые люди с такими деньгами. Не сомневаюсь, что картина получилась очень соблазнительная. Но Джордж не дрогнул. Просил он только об одном: чтобы ему давали пять фунтов в неделю на уроки и оставили в покое. Его не интересовало положение, которое он может занять в будущем. Не привлекала охота. Не волновала стрельба. Не нужно было место в парламенте. Не нужны миллио­ны. Не нужен титул баронета. И не нужно звание пэра. Ферди вышел от него явно взбешенный, так ничего и не добившись.

В тот же вечер после обеда произошло генеральное сражение. Фредди был человеком вспыльчивым и деспо­тичным - он не привык к неповиновению и грубо обру­гал Джорджа. Полагаю, в самом деле очень грубо. И резко оборвал женщин, пытавшихся хоть как-то смягчить его тон, наверное, впервые в жизни проявив сыновнее непослушание. На брань Джордж отвечал упрямством и уг­рюмостью. Решение принято, и, нравится оно отцу или нет, отступать он не намерен. Фредди не желал ничего слушать: он запрещает Джорджу возвращаться в Герма­нию! Джордж напомнил, что ему уже двадцать один год и он сам себе хозяин. Поедет, куда считает нужным. Фредди поклялся, что не даст ему ни пенни.

- Чудно, я сам себе заработаю.

- Заработаешь? Ты, который в жизни шагу лишне­го не сделал? Чем же, интересно, собираешься ты зара­батывать?

- Стану старьевщиком, - расхохотался Джордж.

Они просто онемели от ужаса. Мюриел так растеря­лась, что выпалила, не подумав:

- Как евреи?

- А что, разве я не еврей? А ты? Ты что, не еврейка? А папа не еврей? Мы все евреи, вся наша теплая компа­ния, и все это прекрасно знают. Какого дьявола прики­дываться, что это не так?

И тут случилось страшное: Фредди разрыдался. Бо­юсь, он повел себя отнюдь не как сэр Адольфус Блэнд, баронет, член парламента и добрый старый английский джентльмен, которым ему так хотелось быть, а как чрез­мерно эмоциональный Адольф Блейкогель, который любил своего сына и плакал от горькой обиды, ибо великие надежды, которые он полагал в нем, разбились вдребезги и мечта всей его жизни пошла прахом. Рыдал он шумно, громко всхлипывая, дергая себя за бороду, ударяя кулаками в грудь и раскачиваясь из стороны в сто­рону. Тут все они заплакали: и старая леди Блэнд, и Мюриел, и Ферди, который шмыгал носом, сморкался и утирал слезы, струившиеся по щекам, и даже Джордж. Конечно, всем им было очень больно, но на наш суровый англо-саксонский вкус это не лишено было доли комизма. Никто никого не пытался утешать. Они заливались слезами и не могли остановиться. Вечер был испорчен.

Однако это ничего не изменило. Джордж был непреклонен. Отец перестал с ним разговаривать. Сцены про­должались. Мюриел пыталась воззвать к сыновней жалости, но Джордж оставался глух к ее слезным мольбам; казалось, ему ни до чего нет дела: пусть его решение разобьет ей сердце, пусть убьет отца - его это не трогает. Как спортсмен и светский человек, Ферди пробовал зайти с другой стороны - Джордж в ответ дерзил, позволял себе личные выпады. Старая леди Блэнд, с помощью крепкого здравого смысла и по-немецки гортанных речей, пыталась переспорить внука, но он не поддавался доводам рассудка. И все-таки это она, в конце концов, нашла выход из положения. Она заставила Джорджа признать, что в случае, если у него нет таланта, глупо бросаться теми чудесными дарами, которые мир готов сложить к его ногам. Да-да, он верит, что талант у него есть, но вдруг он ошибается? Не стоит быть посредственным пианистом, единственное, что его может извинить и оправдать, - это гениальность. Если он гениален, семья не вправе становиться у него на пути.

- Но я же не могу продемонстрировать свою гени­альность прямо сейчас, - возразил Джордж. - Для этого нужно учиться годы и годы.

- А ты уверен, что готов на такое?

- Это мое единственное желание. Я буду работать как вол. Я хочу только одного - чтобы мне дали попро­бовать.

Тогда она предложила следующее. Отец твердо ре­шил, что не даст ему ни пенни, но, с другой стороны, ясно, что семья не может допустить, чтобы мальчик го­лодал. Он просит пять фунтов в неделю. Хорошо, она сама даст ему эти деньги. Пусть вернется в Германию и занимается еще два года. Но когда выйдет срок, он дол­жен приехать домой, они пригласят какого-нибудь по­нимающего и беспристрастного человека прослушать его, и если этот человек скажет, что Джорджа ожидает блес­тящая будущность, никто больше не будет чинить ему препятствий. Ему окажут всяческую помощь и поддерж­ку и предоставят самые лучшие возможности. Но если, с другой стороны, этот человек решит, что природные способности Джорджа не обещают в будущем триумфа, он должен дать честное слово, что оставит всякую мысль о профессиональных занятиях музыкой и во всем под­чинится воле отца.

Джордж просто ушам своим не поверил.

- Ты это серьезно, бабушка?

- Вполне.

- А папа согласится?

- Я об этом позабочусь, - ответила она.

Джордж сжал ее в объятиях и порывисто расцеловал в обе щеки.

- Бабушка, дорогая! - завопил он от радости.

- Да-да, но слово, твое слово…

Он клятвенно обещал, что будет неукоснительно сле­довать всем условиям договора. И через два дня уехал в Германию. Хотя отец и согласился - очень неохотно - с его отъездом (да и как он мог не согласиться?), поми­риться с сыном он отказался наотрез и не захотел проститься. Полагаю, что никаким другим способом он не мог причинить себе столько боли. Позволю себе сделать одно банальное замечание: не странно ли, что люди, которым суждено жить так недолго, в таком холодном и враж­дебном мире, из кожи вон лезут, чтобы навлечь на свою голову побольше горя?