- Это - александрийские вазы, - тихо вымолвил он, - но ведь они подражание древнему милетскому искусству, которое отжило давно и едва ль возродится…
Переночевав у Флавия, Геспер получил от него маленькую вазу, в которой хранился тонкий свиток папируса, перевязанный ниткою.
- Отдашь, кому следует, - сказал Флавий и не удивился, когда Геспер, расшив свой пилей, вынул из него навощенную дощечку.
"Путь твой на Сицилию, город Тиндарида, а оттуда в лагерь Эвна. Передай ему меч, вазу с свитком и уезжай. Узнай о силах рабов и римских легионов".
Геспер понял, повернулся к Флавию.
- Когда отплывает корабль в Тиндариду?
- Завтра утром, но тебя едва ли возьмут. Нужно иметь разрешение сената.
- Оно у меня есть.
На другой день вольноотпущенник отплыл на Сицилию. Ветер был попутный, и бирема, подгоняемая дружными силами гребцов, весело плыла по морю. Геспер был все время настороже: в случае опасности он готов был броситься в море, лишь бы не выдать доверенной ему тайны. Но все было спокойно. Его окружали моряки и воины, возвращавшиеся после выздоровления в свои легионы, раненые, мало пригодные к службе, подгоняемые надеждой выслужиться. Все эти люди не обращали на него внимания, занятые беседою о восстании рабов.
- Чего им нужно? - говорил кривой на левый глаз легионер, пожимая плечами. - Хозяева кормят их, поят, одевают, а они бунтуют… Чего им нужно? - повторил он, окинув собеседников одиноким глазом, и наклонил голову сбоку, по-птичьи.
- Чего надо? - усмехнулся моряк со шрамом на щеке. - Свободы. Без нее жизнь хуже смерти.
- Ого, - вскричал сиплым басом старый воин и сжал кулаки. - Раб на то, чтобы работать, легионер, чтобы сражаться, патриций, чтобы управлять, плебей, чтобы повиноваться, сенат, чтобы владычествовать…
- Гм… по-твоему, раб - не человек? - спросил моряк, презрительно взглянув на старика.
- Раб - вьючное животное.
- Скажи, старик, - заговорил моряк, и шрам на его щеке налился кровью, - какая разница между тобой и рабом? Разве ты не животное, которое шлют на убой? Ты тридцать лет служишь по закону да годы поневоле. Сколько тебе лет? Шестьдесят, говоришь? Ну и что ж? Тебя ожидает смерть в бою или нищенство, если останешься калекою…
- Врешь! - вскипел старый воин. - Республика позаботится о нас… Сенат…
- Ха-ха-ха… А кто у нас в сенате? Кто будет защищать плебея?
Беседа становилась опасной, и многие поторопились уйти. Остались только легионер, моряк и старик. Геспер, сидевший в стороне, слушал, не ввязываясь в разговор.
- Мы, легионеры, - сказал старый воин, - привыкли не рассуждать, а повиноваться. Вот ты: наболтал глупостей - и все разошлись.
- Не потому разбежались, что я говорил глупости, - вспыхнул моряк, - а оттого, что боятся начальства. А рабы не испугались, восстали: Эвн бьет римские легионы, тех воинов, которые разрушили Коринф, взяли и сожгли Карфаген.
- Войска уже не те, - сказал со вздохом старик, - теперь воин помышляет о пьянстве и девках. Что ему слава и могущество республики?
- А ты забыл, старик, кому обязана республика славными победами? Вам, земледельцам. Это вы завоевали много стран, а сами остались без клочка земли. А кто имел этот клочок, тот должен был продать его за долги. Ведь жить не на что, жена, дети, старики-родители есть хотят, а где возьмешь? Бился я, бился, как рыба на песке, чуть не подох и пошел служить республике…
- И хорошо сделал! - воскликнул старик. - Стоять на страже родины - святое дело…
Моряк хрипло рассмеялся:
- Ну и чудак же ты, старик! Как не поймешь, что мы боремся за благо нобилей, стоим на страже сената, а не родины?
- Нет, ты что-то не так говоришь… Кривой на глаз легионер горько усмехнулся:
- Я скажу о себе: я - земледелец, пошел добровольно в войска, а почему? Земли лишился. Куда было идти? Соседи разъехались кто куда: одни в Испанию, другие в Ливию, третьи на Сицилию. А я записался в легион. В бою с рабами потерял глаз, меня не хотели принимать в войско, я упросил легата и квестора, которые наградили меня за храбрость.
- Не говорил ли я? - вскричал моряк. - Вот вам забота республики, забота оптиматов!
- У нас есть народные трибуны, комиции, - неуверенно пробормотал старик, - и я не знаю, чего вы хотите? Я честно служил, честно сражался у Пидны, под начальством Павла Эмилия, был награжден за разрушение Коринфа, меня отличил, как лучшего, Люций Муммий. Ну, а если я погибну за родину - тем лучше: смерть в бою желаннее, чем в постели.
- Врешь ты все, старик! - не поверил моряк. - Что тебе дали эти завоевания?
- Я получил землю, обрабатывал, потом ушел на войну. А Марий не сумел повести дело: землю пришлось продать…
- А почему не сумел?
- Молод был… в долгах запутался…
- А где он теперь?
- Сын? Что поделаешь? - поник старик головою. - Пошел в батраки к богатому патрицию…
Моряк злобно рассмеялся.
- Я так и знал, - резко сказал он. - Наши враги не рабы, а - нобили. Почему же ты защищаешь их?
- Замолчи! - вспылил старик. - Я знаю римский народ и служу ему. Разве сенаторы не мозг республики?
- Врешь, будь в сенате плебеи, народ жил бы лучше.
- Какой народ?
В это время громкий крик воинов и моряков заставил их броситься к борту судна:
- Липарские острова!
Впереди, в зеленоватой дымке, сливавшейся с голубыми волнами моря, открылись гористые острова. Небо опрокинулось широкой чашей, облитой солнечным светом, и справа от корабля зашумела листва деревьев Стронгилы, веселого островка. Геспер смотрел на высоких полногрудых женщин, стиравших одежды, на девушек и детей, и ему приятно было думать, что на этом островке спокойно, нет войн, и жизнь течет мерно, безмятежно, как ручеек в чаще леса, - годы, годы - и Пан приходит на бережок, чтобы подремать под ласковое журчание. Когда же на горизонте возникли Дидима, Липара и Гиера, такие же солнечные, такие же мирные, как Стронгила, Геспер подошел к моряку, заглянул ему в глаза:
- Взгляни, какая тихая жизнь на этих островах! Разве тебе не хотелось бы жить здесь, ловить рыбу, петь песни, благодарить богов за счастливую жизнь?
Моряк презрительно усмехнулся:
- И это ты называешь жизнью? Жизнь там, на Сицилии… Там борются люди. Они восстали, они освободились от ига врагов. И если суждено им умереть, они умрут в боях. А это (он указал на островок Гиеру, оставшийся позади) скучная, мышиная жизнь; она доводит человека до самоубийства. Но и на этих островах не без невзгод: много жизней уносят землетрясения и извержения.
- Кто ты? - шепнул Геспер.
- Зови меня Аврелий. Я - воин, а теперь моряк. Сначала я служил под начальством Люция Муммия, с ним разрушал Коринф, потом вернулся на свою землю, но меня стали душить долгами и я, распродав имущество, стал нищим. Я отправился в Рим, пристал к толпе бездельников; они жили случайным заработком… Я многое, многое понял… Если сам плебс плохо стоит за себя, то кто же будет стоять за него?
- Но рабы и свободнорожденные восстали…
- А, это другое дело! На Сицилии можно создать такую крепкую республику, с сенатом из рабов, с победоносными легионами, что сам Рим содрогнется от ужаса.
И вдруг взглянул прямо в глаза Гесперу:
- А ты кто? Много уж меня расспрашиваешь…
Но вольноотпущенник был осторожен и повторил то, что говорил о своей поездке каждому.
- Ну что ж, - оживился моряк, - тогда поедем вместе, только молчи. Я знаю кое-кого в Тиндариде…
Он отошел от Геспера и больше к нему не подходил.
Когда же впереди всплыла из морской пучины дымящаяся Этна, а за нею пристань, вся в пене, как Анадиомена, и ближе придвинулись зеленые сады и темная громада храма Нептуна, моряк оглянулся на Геспера, как бы призывая его в попутчики. Вольноотпущенник не колебался. И лишь только бирема причалила, он взял сумку и поспешно сошел на берег, чтобы не потерять моряка в многочисленной толпе.
IV
Тиберий с тяжелым чувством ушел от Сципиона тотчас же после ужина. Он видел, что Эмилиан и члены его кружка, на которых он возлагал надежды, не в силах облегчить положение плебса.
"И в самом деле, что они могли сделать, - думал он, - после того, как отказались от борьбы с сенатом, и Лелий, трусливо поджав хвост, как побитая собака, взял свой закон обратно? А теперь? Они занимаются литературой, философией, слушают умные речи Полибия, который боготворит Сципиона. С ними мне не по дороге".
Его потянуло в кварталы бедняков-ремесленников; он хотел обдумать наедине, где выход из тяжелого положения. Но тут он вспомнил, что едет послезавтра в Испанию, оторвется надолго от Рима, и опечалился: "Я, неплохой оратор, усовершенствуюсь в этом искусстве, буду защищать плебс от посягательств оптиматов и, если угодно богам, вернусь с обдуманным законом, который предложу в комициях; я подниму плебс на борьбу. Разве не внушал мне отец мой стоять за справедливость, разве он сам не боролся с преступной олигархией?"
Вечер был теплый, несмотря на легкий ветерок. Тонкая печаль исходила от лунного сияния, тихо проникая в смятенную душу. Осеребренные храмы, мосты и здания дремали в отдалении. Голоса людей плескались в воздухе, падая и вздымаясь.
Гракх вышел на форум, освещенный светильнями; они находились под медными навесами и чадили от дуновения ветра; пламя, часто мигая, рождало бесформенные тени, пробегавшие по каменным плитам.
Тиберий шел в глубокой задумчивости, не обращая внимания на попадавшихся навстречу женщин: проходили в тогах, с разрезом спереди шурша сандалиями; неслышно проплывали, как видения, изящные чужеземки в прозрачных туниках, сквозь которые виднелись молодые тела. Те и другие были в желтых париках, с наброшенными поверх светлыми капюшонами. Рабы сопровождали блудниц, исполняя их любовные поручения.
- Честные блудницы! - донесся чей-то голос, и Гракху показалось, что он где-то его слышал. - Я люблю их, особенно чужеземок.
- Пойдем в Субуру, - ответил другой голос, низкий, грубый. - Ночь тепла, как страстное дыхание девственницы. (Они захохотали.) Клянусь Юноной, у Целийского моста в лупанаре, который сегодня открывается, будет веселое торжество…
- Ты смеешься, Люций, какое торжество может быть в лупанаре?
"Люций Кальпурний Пизон", - с отвращением подумал Тиберий и ускорил шаги; он хотел выбраться поскорее из этого места, но спокойный ответ Пизона удержал его:
- Уверяю тебя, Марк, что там торжество. Неужели Марк Эмилий Скавр откажется посмотреть на такое зрелище? Девственница вступает на путь любви, ее моют, одевают, украшают, сводник взимает с похитителя невинности полфунта серебра, а затем девушка продается кому угодно за одну золотую монету.
- Не пойду, далеко.
- Послушай, я расскажу тебе, как происходит торжество, - говорил Пизон, сладострастно хихикая, - я бывал не раз на этих празднествах.
- Главным участником? - засмеялся Скавр.
- Вовсе нет. Я люблю наблюдать нравы, ведь я пишу "Анналы" - большой исторический труд от основания Рима до нашего времени.
- И ты вписываешь туда все лупанары и торжества в них? - издевался Скавр.
- Брось, Марк! Если хочешь слушать, то не мешай. Это понадобится для твоего жизнеописания. Ведь ты пишешь, правда?
- Пишу, - неохотно ответил Скавр.
- А записал, как ты заразился в плебейском лупанаре и как лечила тебя старая сводня?
Скавр вспыхнул, но сдержался:
- Язычок у тебя, Люций, как жало…
Гракх был раздражен подслушанным разговором. Он прошел мимо храма Кастора и направился в темную улицу, которая зияла, как черная яма.
"Куда я иду и зачем? - задумался он. - Искушать судьбу? Плебс отдыхает от тяжелых трудов, а я хожу по улицам, не зная, чем ему помочь. Когда я добьюсь трибуната, я не остановлюсь ни перед чем".
Он вернулся на форум и медленно пошел домой.
Молодая девушка, подросток, подбежала к нему, смело ухватилась за его тогу:
- Пойдем, господин?
Тиберий хотел прогнать ее, но не решился.
- Не нужно, - тихо вымолвил он и сунул ей в руку монету.
Девушка отпустила тогу и с недоумением смотрела на него. Тиберий шел, не замечая ее. Она следовала за ним, прячась за выступы домов.
В темном переулке догнала его, схватила за руку.
- О, господин мой, - говорила она, всхлипывая, - ты добр, возьми меня к себе. Сжалься над бедной, одинокой девушкой.
- Кто ты? Рабыня или свободная?
- Я римлянка. Мать моя умерла… Мы очень нуждались… Куда мне деваться? Я голодна. И сегодня я вышла (прости, господин!) первый раз…
Голос ее дрожал.
- У тебя есть разрешение?
- О, нет.
Гракх задумался. "А ведь таких девушек много… тысячи… И это республика?.."
Он взял ее руку, сжал в обеих ладонях.
- Как тебя звать?
- Тарсия…
- Ну, пойдем…
В атриуме был еще свет, когда Тиберий вошел с девушкой.
Он сразу увидел недовольство на лице жены и рассмеялся:
- Вот, Клавдия, привел я тебе помощницу. Приюти ее. Она одинока. Возвращаясь от Сципиона, я нашел ее на ступенях храма.
Жена не удивилась; она привыкла к неожиданностям со стороны мужа: то он приводил несчастных рабынь и стариков, которые ни на что не были пригодны, то девиц, оказывавшихся потом дерзкими лентяйками или воровками, то, наконец, избитых рабов, которых покупал у жестоких господ. Когда Клавдия упрекала его, что рабыня сбежала, совершив кражу, или сказала дерзость, он неизменно отвечал: "Чего же ты от них хочешь? Бедные, несчастные, забитые, они ищут для себя лучшего и если берут чужое, то не потому, что жадны, а оттого, что для них составляет удовольствие иметь вещь, которой владели господа, держать ее в руках. Скажи, что они украли?" - "Рабыня унесла зеркальце, а раб золотое сердечко - буллу, которую носил наш умерший мальчик. Увы! - всхлипывала она. - Эта булла не предохранила его от смерти, а ведь золото имеет силу отдалять все злое". - "Что же делать? Жаль, конечно, как память, но ты пойми, милая Клавдия, одно: рабы, как дети: что блестит - то и берут".
Вспоминал: через несколько дней жена, проходя мимо таблина, увидела золотую буллу на столе; удивившись, она позвала рабынь, и те объяснили: раб узнал, что госпожа плачет, жалея сердечко, как память о сыне, и передал его через девочку-рабыню, а на другой день вернулся и сам. Он раскаивался в своем поступке, валяясь у ног Клавдии.
Тиберий всегда находил слово оправдания: он жалел человека, любил его, и ему больно было, когда раба наказывали. В городе говорили, что Гракхи обращаются с невольниками лучше, нежели сам Сципион Эмилиан.
И теперь, когда муж привел неизвестно кого ("Может быть, блудницу", - подумала Клавдия), девушку, которой никто не знает, она захотела отказаться от этой скромной ("С виду, конечно", - подумала опять) девушки, топнуть ногою, выгнать ее за дверь, но, взглянув украдкой на нее, а затем на Тиберия, на его строгое лицо, с добрыми, кроткими глазами, она устыдилась своих мыслей и, подойдя к мужу, весело сказала:
- Ты хорошо сделал, что не бросил ее на ступенях храма.
Тиберий покраснел: он солгал, но так было лучше. Обняв жену, он поцеловал ее в губы.
- Не сердись, что я тебе надоедаю своей жалостью.
- Разве ты надоедаешь? Я горжусь, что у тебя великая душа римлянина.
…Его тянуло в кварталы бедноты, а зачем - он сам не мог себе объяснить. Было ли это смутное желание ближе соприкоснуться с действительностью, слиться с тяжелой жизнью плебса или стремление уже теперь начать свою деятельность, заручиться поддержкой ремесленников и разоренных земледельцев, толпами приходивших в город?
Встал чуть свет и, предупредив жену, что в этот день принимать клиентов не будет, вышел на улицу.
Рим медленно пробуждался. Дома, мимо которых он проходил, оживали: голоса рабов, визгливые возгласы невольниц летели за ним, как вспугнутые птицы, и, не успев утихнуть, сменялись свежими звуками; вольноотпущенники открывали свои лавки, переругиваясь с крупными торговцами; продавцы зелени толкали перед собой двухколесные тележки, нагруженные луком, чесноком, горохом, бобами; быстроглазые, растрепанные рабыни второпях покупали зелень, торгуясь из-за каждой унции; метельщики подметали улицы у домов своих господ.
Выйдя на Священную улицу, Тиберий остановился. Солнце не всходило, а улица кипела уже народом: открывались таверны, кабачки с пестрыми вывесками (одинаковое изображение бородатого раба с амфорой), красильни, лавки обуви, готового платья, золотых изделий, палатки менял. Высокие дома, неуклюжие и грязные снизу, оглашались говором, смехом, криками, ссорами: они были переполнены (наплыв безземельных хлебопашцев, ищущих заработка, был велик), а управляющие-вольноотпущенники взимали плату за помещение "по одежде и облику" людей, вовсе не заботясь о добросовестности. Дома приносили громадную прибыль, и вольноотпущенник наживался, обманывая нередко своего патрона.
Кутилы, по двое и по трое, шли заплетающимися шагами, поддерживая друг друга; после бурно проведенной ночи глаза у них были мутные, опухшие. Они ругались, задевая прохожих, и щедро получали от них пинки и тумаки.
У булочных толпился народ. Пирожники зазывали покупателей, расхваливая свой товар. Дети шли в школу; они покупали второпях пирожки с вареньем и бежали вперегонки со смехом и шутками. Рабы-провожатые едва поспевали за ними.
Гракх шагал быстро, как воин. Не останавливаясь, он пересек форум, на котором собирался уже народ, миновал храм Кастора и очутился в части города, заселенной беднотою.
Грязные улицы поражали нечистотами: нога утопала в соре и густой жиже помоев, которые выливались прямо на улицу. В мастерских кипела работа: в кузнице, устроенной почти на улице, кузнец и молотобойцы, в одних туниках, раздували горн, бухали тяжелыми молотами; портной, с огромными ножницами, болтавшимися у пояса, шил желтоватую тунику, ловко работая длинной иголкою; сапожник и подмастерье тачали женские полусапожки, поплевывая себе на пальцы; горшечники обжигали горшки чуть ли не на середине улицы, не заботясь о том, что прохожие могли задеть миски, уложенные в высокие колонны; а жены их, зазывая покупателей, продавали скопившиеся изделия.
На Тиберия не обращали внимания: каждый был занят своей работой.
Он подошел к кузнецам.
Старик, с багровым лицом, исполосованным мечами, раздувал горн; он искоса взглянул на Гракха, на его чистую тогу и, усмехнувшись, потупился. Взгляд его, казалось, говорил: "Не туда попал, господин! Посмотри, посмотри, как живут плебеи".
Тиберий, смущаясь от их взглядов, в которых светилось недружелюбие, спросил:
- Как живете, граждане? Давно оторвались от земли?
"Не то, не то нужно было сказать, - закружились мысли, - конечно, этот старик никогда не видал земли, а работники…"
Дружный смех плетью стегнул его по лицу, он вспыхнул, растерялся.