Я оказался в невыгодном положении: стоит мне пошевелиться, как солдат не раздумывая подстрелит меня.
Из джипа выскочила филиппинка и со смехом что-то крикнула своим спутникам. Она была в зеленой американской военной форме и гетрах. На плече у нее висела автоматическая винтовка, талию обвивал патронташ. Партизанка была стройна и грациозна. Она подошла к солдату, стоявшему на страже, и вновь беззаботно рассмеялась. Я заметил, как сверкали ее белые зубы.
Эта женщина напомнила мне несчастную филиппинку из рыбацкой деревни. И тут я понял, что не смогу выйти из своего укрытия. Я вспомнил, кто я. Убийца ни в чем не повинного человека!
Да, во время блужданий по острову мне довелось встретить собратьев по оружию, я возмечтал вернуться домой живым; позже, чтобы не погибнуть, решил сдаться в плен американцам. Но факт оставался фактом: даже если я выкручусь, спасу свою шкуру, я не смогу жить среди соплеменников, поскольку потерял на это право. Я не мог больше свободно распоряжаться собой, действовать по собственному желанию и выбору. По какому-то странному внутреннему побуждению, почти что принуждению, я лишил жизни человека и тем самым обрек себя на существование, которое целиком подчинено одному – вынужденному движению к неизбежной гибели.
Кальсоны я уже давно привязал к палке. Теперь же решительно отшвырнул "белый флаг". Мне пришло в голову, что я могу немедленно осуществить акт высшего насилия над своей личностью – выйти из зарослей и предстать перед филиппинской партизанкой. Она была так похожа на ту, которую я убил…
В это время из зарослей, что темнели в двадцати метрах ниже у дороги, раздался отчаянный вопль: "Я сдаюсь, сдаюсь!" Из кустов выскочил японский солдат. Подняв руки над головой, он бросился к джипу, не переставая орать: "Сдаюсь, я сдаюсь!"
Почему-то мне вновь почудилось, что это сержант. Человек бежал по болоту, выкрикивая одно и то же. Неожиданно он поскользнулся на жиже, споткнулся и чуть не упал.
Щелкнул затвор винтовки, потом посыпались выстрелы. Женщина палила из своего оружия без передышки. Американец попытался выхватить у нее винтовку, но партизанка, прижав к себе приклад, сопротивлялась изо всех сил и пронзительно визжала, сверкая белыми зубами.
Японский солдат лежал, не двигаясь, в грязи. На спине сквозь зеленую ткань рубашки проступила, словно родимое пятно, кровь.
Меня пронзила такая жгучая боль, как будто это я получил пулю в грудь. Одновременно в голове мелькнула странная мысль: а вдруг именно эта филиппинская женщина следила за мной две ночи назад, когда я тащился по болоту и в какой-то момент ощутил на себе чужой взгляд?
Глава 27
Пламя
Представьте себе давние времена, одинокий странник долго впотьмах пробирается по узкой мрачной тропе и выходит наконец к ограде, стучит, но ему никто не отвечает. Он дергает ворота, но они заперты крепко-накрепко. Силы покидают странника, он понуро бредет назад… Так и я стал медленно пятиться от дороги, джипа, японского солдата и филиппинки. Я отступал, опять куда-то "возвращался", прекрасно понимая, что делаю это в последний раз.
Следы ночной бомбардировки виднелись повсюду. Равнина была усыпана конусообразными холмиками, похожими на муравейники. В лесу многие деревья оказались вывороченными с корнями, на земле валялись раздробленные стволы, ветви.
Везде лежали мертвецы. Кишки и лужи крови блестели в лучах солнца. Бесчисленные растерзанные тела, оторванные руки и ноги застыли на траве, как разломанные куклы. Шевелились, копошились, жили только мухи.
Следующий период своего существования я помню очень смутно. По календарю я, конечно, могу приблизительно вычислить, сколько дней после бомбардировки в одиночестве скитался по острову. Но восстановить в памяти, что именно я в то время делал, думал и ощущал, мне почти не удается.
Между прочим, достоверно и досконально помнить прошлое невозможно. В данном случае речь не идет о привычке, которая формируется в результате механических повторений. Обычно свежие впечатления схожи с уже приобретенными, они накладываются на предыдущие переживания и как бы стирают, блокируют их. Прожитое накапливается, наслаивается пластами, и мы неосознанно проводим странные аналогии между нашим прошлым и настоящим. Все, что я могу вспомнить из того временного периода, – это накопление опыта.
Без сомнения, в ту пору я дышал, двигался, то есть как-то жил. Но это было бессознательное существование, я не чувствовал себя живым.
Неожиданно мне стало предельно ясно (и то странное наваждение, мелькнувший призрак убиенной мною филиппинки, лишь подтвердило мою догадку), что я даже при самом благоприятном течении событий уже никогда не смогу вернуться в мир живых людей. Приняв эту ужасную истину, я продолжал жить только потому, что еще не умер. Меня больше не мучили ни сомнения, ни дурные предчувствия. Я не испытывал ненависти к женщине, смерть которой стала моим проклятием.
Даже голод перестал быть для меня проблемой. Человек способен переварить почти все. Если растение обглодано насекомыми, значит, оно не ядовитое – такой вывод я сделал, и с тех пор любой горький корешок, травинка, твердое семечко – все шло у меня в пищу.
Дождь лил не переставая. Проведя очередную ночь под деревьями, к утру я весь покрывался червячками и личинками. Насекомые падали на меня вместе с каплями воды. Восхитительные плоскоголовые изумрудные гусеницы значительно обогатили мой рацион.
Сложным, извилистым путем я двигался на восток к центральной горной гряде. Вдоль ормокского тракта тянулись зеленые лабиринты долин, сжатые крутыми боками холмов. По моим предположениям, когда-то море поглотило эту местность, но позже воды отступили.
Унылой чередой появлялись передо мной реки, равнины, луга и рощи, не тронутые войной, разрушительными бомбежками. Я больше не видел изуродованных, разметанных осколками тел. Но воздух вновь наполнился знакомым запахом: в болотной грязи, на лесных опушках стали появляться трупы умерших от голода и болезней японцев.
Одни солдаты так и лежали – головами к призрачной цели. Другие, видно, хотели напиться из топких ямок у дороги, но навсегда застыли, погрузившись лицом в воду. Некоторые испустили дух, прислонившись спиной к дереву, остальных подкосил, сбил с ног шквалистый ветер, прикончил дождь.
Истощенные мумифицированные тела призрачно темнели вдоль дороги, в траве. Однако многие трупы безобразно раздулись, как и те, что я видел в прибрежной деревне. Мертвая плоть разлагалась, растекалась черной слизью и жижей, от солдата оставалась кучка костей в одежде. Странное, дикое это было зрелище: человеческие останки в военной форме. Обмундирование пережило своих хозяев.
На одном мертвеце я заметил пару вполне приличных ботинок, недолго думая стащил их с иссохших ступней и обулся. Отвратительная вонь мгновенно впиталась мне в кожу.
Я встречал и живых людей. Однажды мне на пути попался босоногий солдат. Он нес с собой только фляжку. Как и у меня, ни каски, ни винтовки у него не было.
– Это дорога на Паломпон? – спросил он, тяжело дыша.
– Ну да. Только там американцы. Ты не сможешь прорваться вперед.
Мой ответ сразил солдата наповал. Он без сил опустился на землю. Доходяга одной ногой стоял в могиле. Я окинул его цепким взглядом, пытаясь обнаружить что-нибудь полезное для себя. Потом зашагал дальше.
Слезами исходили небеса, холмы и долины. Налетал ветер, трепал деревья, шуршал листвой. И вновь с шорохом подступал дождь, затягивая окрестности плотной пеленой.
Ночью лило как из ведра. Я устроил себе ложе из кучи листьев и улегся спать. Неожиданно далеко в темноте взметнулось пламя. С наступлением сезона дождей я ни разу не видел огней на равнинах. Что же могло гореть в ночи? Пламя то ярко вспыхивало, то едва мерцало, а порой чуть светилось, словно сияние шло из-под воды.
Это пламя напугало меня. Потому что в сердце моем тоже пылал огонь…
Однажды я устроился на ночлег в поле, и спустя некоторое время неподалеку замаячило пятно света. Мерцающее сияние заскользило по зарослям тростника и ряски, среди топей, по которым не мог пройти ни один живой человек.
Огонь приближался ко мне, паря над землей и раскачиваясь, точно бумажный фонарик. Он двигался в моем направлении! Я оцепенел. Светящееся Нечто отклонилось в сторону, пробежало вдоль подножия холмов, взлетело в воздух и исчезло.
Я терялся в догадках. Сначала дико испугался, а потом разозлился.
Глава 28
Голодный, безумный
Растения, гусениц и всевозможных личинок можно было потреблять в неограниченном количестве. На столь необычной пище я выжил лишь благодаря запасам чудесных кристаллов – каждый день слизывал немного соли, и это давало мне силы шагать вперед по раскисшим от дождей равнинам и холмам и ощущать себя живым человеком. Когда соль закончилась, положение мое стало отчаянным.
В последние дни я все чаще сталкивался с одним странным явлением: у трупов, что лежали на обочинах дороги, как и у мертвецов в прибрежной деревне, отсутствовали ягодицы. Сначала я думал, что тела растерзали птицы и собаки, но потом заметил: в преддверии сезона дождей из горного края исчезли светлячки, а за ними и остальная живность. Мне не встречались ни змеи, ни лягушки. Птиц тоже не было видно, хотя изредка, когда затихал дождь, я слышал в чаще воркование диких голубей, а уж собаки и вовсе не попадались на пути.
Почему же у мертвецов отсутствовали некоторые части тела? Я ничего не понимал, поскольку давно утратил способность логически мыслить. Но однажды днем я наткнулся на труп, еще сохранивший мягкость свежей плоти, и во мне поднялось дикое желание вонзиться зубами в мясо, и рвать, и кусать, и глотать… Я получил ответ на свой вопрос.
Однако мне претила мысль о том, что склонность к каннибализму возникла у меня инстинктивно. Никогда бы я не додумался до подобного способа утоления голода, если бы не знал историю моряков с дрейфующего плота "Медуза" – некоторые из них выжили, съев своих товарищей. Читал я и сообщения о случаях людоедства на Гуадалканале и в Новой Гвинее. По данным антропологических исследований, в первобытные времена люди ели друг друга, в примитивных сообществах процветал инцест. Но нам, современным homo sapiens с богатым историческим прошлым, с глубоко укоренившимися в сознании нормами морали, противно даже думать о совокуплении со своими матерями или об употреблении в пищу человеческого мяса. Так я думал раньше. Теперь же с легкостью игнорировал традиционные предрассудки, возможно потому, что осознал исключительную дикость той ситуации, в которой очутился. Не знаю, естественным или патологическим было мое новое желание. Я не в состоянии вспомнить те эмоции – так любовники часто забывают ощущения, которые испытали на определенных стадиях своего романа.
Зато я точно помню, что долго колебался, оттягивал решающий момент. И даже знаю причину. Каждый раз, натыкаясь на свежий труп, я невольно озирался по сторонам: мне постоянно мерещилось, что за мною следят.
Кто же смотрел на меня? Вряд ли это была филиппинская женщина. Я ведь не съел ее, а только убил…
Однажды мне встретился солдат. Он шел упругой, энергичной походкой, в каждом его движении ощущалась жизненная сила. Я мгновенно уловил хищный блеск в глазах незнакомца, когда он остановился и оценивающим взглядом окинул меня с ног до головы. Казалось, он также легко раскусил меня.
– Ы-ы-ы! – Нечеловеческий утробный вопль вырвался у него из глотки, и мы разошлись в разные стороны.
Чуть позже я набрел на группу людей, разбивших палатку среди деревьев недалеко от дороги. Они пристально следили за мной, когда я проходил мимо.
– Ы-ы-ы! – оскалился я. Эти люди меня не интересовали. Я искал неподвижные тела – теплые, еще не окоченевшие трупы.
Как-то вечером дождь кончился, заходящее солнце окрасило горы в багровый цвет. Я вскарабкался на холм, чтобы полюбоваться сочными красками неба. На вершине под одиноко растущим деревом лежало неподвижное тело.
Глаза человека были закрыты. Лучи солнца, соскользнувшие с западных склонов, осветили его зеленоватое лицо, очертили скулы над впадинами щек и подбородок. Я понял, что человек еще жив. Веки дрогнули, глаза открылись. Не мигая он смотрел прямо на солнце. Бескровные губы зашевелились, и я услышал несколько слов.
– Светит, – произнес человек. – Сверкает! Опускается, как быстро садится! Земля крутится. Вот почему солнце садится, да?
Он взглянул на меня. В его глазах вспыхнул такой же блеск, как у того солдата, что пронесся мимо меня с воем: "Ы-ы-ы!"
– Откуда ты взялся, приятель? – осведомился человек.
Я молча уселся рядом с ним под деревом. Солнце спряталось за холмом, стрелы лучей пронзили кудрявую зеленую поросль на вершине и взметнулись ввысь. Теперь только облака, застывшие в небе, отсвечивали золотом. Угасающее сияние озарило нас.
– Западный рай. Чистая земля. Будда един. Имя ему Амида. Все одно, все едино. Два есть два. Я молитвенно складываю руки. – Он сложил ладони и прижал к ним заросший бородой подбородок.
С шуршанием припустил дождь.
– У-у! – выдохнул человек, посмотрев на небо, и затрясся от смеха. Запрокинул голову и открытым ртом принялся ловить капли дождя. Из его горла вырывалось булькающее урчание. Только когда он глотал, странные звуки прекращались.
– Эй, – сказал я, – пошли отсюда, слышишь?
– Зачем? Какой смысл уходить? С Формозы за мной прилетит самолет. Понимаешь? Прямо здесь должен сесть вертолет.
Я внимательно посмотрел на него. Мужчина лет сорока. Судя по выцветшей форме, офицер. Ни револьвера, ни меча при нем не оказалось.
– У-у! – вновь выдавил из себя человек, его дрожащий подбородок возбудил во мне аппетит.
Темнота накрыла наш холм, и офицер затих. Его хриплое дыхание подсказало мне, что он заснул.
Я не спал.
Первое, что я увидел на рассвете, было лицо офицера, облепленное роем мух. С тихим свистящим хрипом "хи-и-и" он проснулся. Мухи, словно напуганные зловещим звуком, с жужжанием взлетели на полметра вверх и стали кружить над человеком. Изредка они зависали в воздухе, их крылышки трепетали с нарастающим гулом. Потом мухи вновь опустились на офицера.
Он открыл глаза, смахнул с лица насекомых и отвесил глубокий поклон.
– Ваше императорское величество, – нараспев произнес бедолага, – Небесный государь, владыка Японии, смиренно молю вас: позвольте мне, недостойному, вернуться домой! Аэроплан, прилети, забери меня отсюда! Пусть на холме сядет вертолет… О, как же здесь темно! – неожиданно пробормотал он, понизив голос. Ужасно темно! Утро еще не наступило.
– Утро уже наступило, – сказал я. – Разве вы не слышите, как поют птицы?
С рассветом распогодилось, дождь прекратился. Птичьими голосами наполнились заросли вокруг нас, зазвенел лес в долине. Пернатые, точно стрелы, метались между деревьями на соседнем холме.
– Это вовсе не птицы, – заявил офицер. – Это муравьи! Это жужжат муравьи. А ты дурак! – Он зачерпнул у себя между ног горсть земли и запихнул в рот. Запахло мочой и экскрементами. – Ага, ага!
Он прикрыл глаза. Мухи словно только этого и дожидались: они мгновенно слетелись отовсюду с сухим шорохом. Вскоре лицо, руки, ноги офицера, каждый открытый участок его тела – все было облеплено шуршащими насекомыми.
Назойливые твари стали пикировать и на меня. Я принялся размахивать руками. Но мухи, казалось, не видели никакой разницы между мной и умирающим безумцем – впрочем, возможно, я тоже уже умирал? – и мои жалкие трепыхания их совершенно не беспокоили.
– Больно! Ох, как больно! – простонал человек. Потом раздался равномерный хрип: он заснул.
Вновь припустил дождь. Струи сбегали по телу офицера, смывая мух. Вместе с каплями дождя с деревьев на него падали гигантские горные пиявки. Некоторые сначала шлепались на землю, а потом медленно подбирались к своей жертве, изгибаясь, как гусеницы-землемерки.
– Ваше императорское величество, Небесный государь, владыка Японии, – кланяясь, затянул свое проснувшийся офицер и тряхнул головой. Насекомые посыпались с него, как лоскутки. – Я хочу домой. Отпустите меня домой! Хватит воевать! Спаси нас, о милосердный будда Амида! Будда милосердный! Я складываю руки и возношу молитву.
За мгновение до смерти он вперил в меня ясный взгляд прокурора – видимо, в его помутившемся сознании наступил временный просвет, как это часто бывает у больных перед кончиной, – и сказал:
– Как?! Ты все еще здесь? Ах ты, бедняга! Когда я умру, можешь это съесть. – Он задумчиво посмотрел на свои исхудавшие руки и медленно похлопал себя по левому плечу.
Глава 29
Рука
Я перевернул мертвеца на живот, под подбородком пропустил ремешок от своей фляжки и поволок труп к неглубокой яме на склоне холма. Высокая трава и густой кустарник надежно укрывали меня от посторонних глаз.
Очень быстро я понял, что будет нелегко привести в исполнение план, досконально продуманный мною буквально за день до встречи с сумасшедшим офицером. Теперь я оказался во власти его предсмертного напутствия, и оно подействовало на меня самым странным образом: я получил разрешение, которое воспринял как запрет.
Закатав рукав офицерской рубашки, я уставился на плечо мертвеца. Оно было худым, жилистым, но под бледно-зеленой кожей скрывались мускулы хорошо натренированного бойца. Мне вспомнилась прибрежная церковь, фигура распятого Христа, его раскинутые руки, вздувшиеся вены, напряженные мышцы…
Я отстранился от трупа, и на него тотчас налетели мухи. В мгновение ока бледно-зеленая рука скрылась под колышущейся изумрудно-чернильной массой насекомых. Что-то удерживало меня у тела, не позволяло уйти.
Снова зашумел дождь, прозрачные потоки принесли с собой горных пиявок, которые так же жадно набросились на труп, как и мухи. Прилепившись к телу, мерзкие кровопийцы разбухали, превращаясь в шары прямо у меня на глазах. Пиявки копошились в глазных впадинах – казалось, это трепещут мертвые веки и ресницы. Невозможно было сидеть и смотреть, как черные липкие твари пируют на моей добыче. Недолго думая я принялся отрывать пиявок от трупа, давить и сосать кровь, которой они только что напились.
И тут я полностью осознал нелогичность своего поведения: не имея сил наброситься на мертвого человека, я без зазрения совести поглощал его кровь, отнимая ее у других живых существ. В тот момент пиявки были лишь орудием в моих руках, я раздирал их пальцами, а ведь мог с таким же успехом использовать другой инструмент, например штык, для свежевания человеческого тела.
Я убил женщину и навсегда лишился права вернуться в мир. После того как я собственными руками загубил чужую жизнь, мне будет невыносимо видеть вокруг себя живых людей…
Но смерть лежавшего у моих ног безумца была не на моей совести. Истощение, жесточайшая лихорадка подточили его силы, и сердце остановилось. Свет сознания навсегда померк в этом теле, оно перестало быть человеком и, в сущности, мало чем отличалось теперь от овощей или мяса животных, которых мы ежедневно убиваем и поедаем без угрызений совести.
Передо мной лежала субстанция, не имеющая никакого отношения к человеческому существу, обронившему три слова: "Можешь это съесть".