Я вырвал одно растение и вгрызся в клубень, молниеносно раскрошив зубами сухую волокнистую сердцевину. Я успел проглотить несколько картофелин, прежде чем ощутил чуть сладковатый вкус, и лишь после этого заставил себя отправиться к ручью, журчавшему в котловине, и вымыть несколько клубней.
Я лег у воды и напился. Холодные струйки блестели среди камней, сплетаясь в небольшой ручей. На поверхности воды колыхалась тонкая пленка вулканической пыли. Совершенно случайно я заметил у берегов скопление тонких веточек и прутьев, а на дне виднелись листья и стебли. Я сразу понял, что это. Таро! Я наткнулся на хорошо возделанную плантацию, обнаружил такое сокровище именно в том районе, где наши разрозненные части шныряли в поисках провианта. Это граничило с чудом! Будь я Робинзоном Крузо, упал бы на колени и вознес хвалу Господу. Даже такой далекий от христианства человек, как я, должен был бы испытать смиренную благодарность. Но я не знал, кого благодарить…
Вскоре я нашел заросли местной разновидности фасоли. Мощные высокие растения упрямо тянулись к солнцу. Коричневые заостренные стручки лопались от зрелости, и на землю сыпались маленькие черные бобы. Их-то и клевали куры, копошившиеся в траве. Рядом росли кусты с красными бусинками ягод; похожие на землянику плоды по вкусу напоминали помидоры.
Наевшись до отвала, я побрел в хижину. Постройка, как принято в этих краях, стояла на бамбуковых сваях, крыша была из тростника. Внутри стоял тяжелый спертый запах грязи и пыли. В одном из углов пол был приподнят, там высилась кособокая печь, возле нее стояла глиняная утварь. Мебели в хижине не было вовсе. На полу я обнаружил нелепую, расшитую цветами подушку и, подложив ее под голову, моментально провалился в сон.
Глава 11
Антракт в раю
Несколько дней подряд я предавался обжорству.
Глухие отголоски взрывов лишь изредка нарушали тишину. А с юга вообще не доносилось ни звука. Было ясно: наши войска изгнаны из этого района. Я представил себе леса, долины, усеянные трупами японских солдат, и испытал необыкновенную эмоциональную встряску, мысленно рисуя жуткие сцены жестокой бойни. Люди гибли, в то время как я пребывал в раю, маленьком личном раю.
Я сам не знал, что творилось со мной. Но где-то в глубине души я, возможно, даже желал смерти своим товарищам по оружию. Ведь я прекрасно понимал, что после кратковременной передышки, после антракта в раю должен наступить трагический финал и для меня.
Между тем антракт, похоже, затягивался. На склоне за хижиной росли два десятка "картофельных деревьев", на противоположном склоне торчало множество кустиков с огромными листьями в форме соломенных шляп и съедобными плодами. Я старался попусту не транжирить обретенные богатства. Бережно обрезал штыком корнеплоды, тщательно мыл их в ручье, очищал от кожуры. Единственное, чего мне не хватало, так это живого огня – приходилось есть все сырым. Чтобы приспособиться к необычной диете, я подолгу пережевывал каждый кусок и в результате большую часть дня тратил на еду. Правда, несмотря на принятые меры предосторожности, у меня началась диарея.
Днем куры обычно шумной стайкой собирались перед хижиной, ночь проводили на карнизах. Они перестали меня бояться и часто беззаботно разгуливали прямо у моих ног. Мы стали друзьями, и, кажется, птички забыли о том, как грубо я себя вел во время нашей первой встречи.
Мне нравилось наблюдать за курами. К своему большому удивлению, я обнаружил, что они никогда не моргают.
Жизнь в раю была прекрасной, но временами я изнывал от скуки и безделья. Если бы участок принадлежал мне и я мечтал остаться здесь до конца своих дней, я бы собрался с силами и возродил хозяйство, обновил посадки культур. Но я осознавал шаткость своего положения и не был намерен планировать что-либо на будущее. Кроме того, настоящий хозяин мог объявиться в любой момент.
Чтобы никто не поймал меня врасплох, я обустроил себе в лесу тайное убежище, штаб-квартиру, и днем обозревал оттуда свои временные владения.
Мой покой нарушали только американские самолеты. Иногда они в боевом порядке пролетали над плантацией, и воздух дрожал от гула двигателей. Но чаще в небе мелькал аэроплан.
Однажды утром самолет с пронзительным скрежетом буквально прополз брюхом по верхушкам моих деревьев. Все происходило у меня на глазах, я даже умудрился разглядеть летчика в кабине. У него на шее болтался красный шарф.
Самолет медленно скользил мимо меня, пилот сидел, словно истукан, без движения, и глядел в одну точку. Глубоко внутри меня что-то дрогнуло, неожиданно я испытал прилив симпатии к этому американскому летчику. Человек! Я так давно не видел людей! Да, это был враг, живое воплощение угрозы и опасности. Но здесь, в моем обретенном раю, сама мысль о врагах казалась абсурдной.
Порой орудийная стрельба усиливалась, земля сотрясалась от взрывов, иногда в шуме и грохоте я улавливал гул моторов. Однако, судя по всему, гудели не самолеты, а скорее моторные лодки. Это заставило меня задуматься. Возможно, морской берег совсем рядом?…
Я попытался определить свое местонахождение. После того как американцы разбомбили госпиталь, я бесцельно блуждал по долинам и прошел примерно тринадцать километров. Стало быть, я удалился на двадцать километров от места базирования нашего взвода. Ориентируясь по солнцу, я все это время двигался на север. Поскольку наш лагерь располагался в сорока километрах к югу от базы Ормок, то я, вероятно, находился где-то посередине между этими двумя пунктами.
Полярная звезда подсказала мне, что хижина моя выходит на северо-восток, а противоположный косогор смотрит на юго-запад, то есть в сторону моря.
От праздной и сытой жизни я настолько обленился, что так ни разу и не сподобился залезть на соседний холм и изучить окрестности. Но тут меня охватило жгучее нетерпение. Стремясь наверстать упущенное, я со всех ног бросился бежать мимо своих "картофельных деревьев" по скользким, обляпанным грязью бревнам, которые своеобразным настилом накрывали впадину. Я вскарабкался вверх по соседнему склону и затрепетал, почувствовав на щеке нежный поцелуй морского бриза. Через мгновение передо мной открылось море.
Лесная полоса, наползавшая из глубин острова, обрывалась у подножия холмов, дальше расстилалась долина, ее по диагонали перечеркивал серебристый ручей, исчезавший затем в другой, прибрежной, густой чаще. А за деревьями в подкове мысов блестел залив. Оттуда доносился шум мотора, но лодок я не заметил. "Тра-та-та-та!" – стучал двигатель, и звуки, отраженные водой и утесами, катились по равнине и холмам.
Я никогда прежде здесь не был. Без сомнения, наши части высадились севернее этих мест. Стена леса скрывала от меня берег, и я не знал, живут ли там люди. Во всяком случае, домов я так и не увидел, и это вселило в меня спокойствие.
Еще раз осмотрев окрестности, я отправился обратно к своей хижине. Я шел и силился понять, что это так странно блестело в небе над зеленым кружевом древесных крон.
Глава 12
Символ
С тех пор я ежедневно совершал прогулку по котловине и вверх по косогору, усаживался на траву и без устали разглядывал малахитовую зыбь.
Море Висаян, тихое, спокойное, ярко блестело в кольце многочисленных островов. Вечером в сумеречной дали я угадывал контуры горной цепи острова Себу. Когда-то там стояла моя часть.
Я неподвижно сидел на траве и всматривался в даль. Морская зыбь постепенно темнела. Очертания Себу таяли в тумане. Я медленно поднимался на ноги и покорно плелся к себе в хижину.
Утром волны рисовали полосатые узоры на темно-синем шелке вод.
А я почему-то должен был жить вдали от моря, в жалкой лачуге на холме и мириться с этим…
Странный объект, блестевший над лесом у берега, особенно четко вырисовывался на фоне вечернего неба, когда лучи предзакатного солнца золотили его контуры. Формой и цветом он напоминал сухую корявую ветку. Однако в этой "ветке" отсутствовала какая-то природная естественность, которая позволила бы мне идентифицировать ее как часть дерева.
Однажды днем я специально перебрался метров на пятьдесят в сторону от своего наблюдательного пункта, чтобы увидеть загадочный объект в новом ракурсе. И, напрягая зрение, сумел разглядеть вертикальную планку, перекладину… Внезапно меня осенило. В небе сверкал крест!
Я содрогнулся. Долгое одиночество негативно отразилось на моей психике: все новое, непривычное выбивало меня из колеи, вселяло страх. Воссиявший символ христианской веры вверг меня в шоковое состояние.
Крест, по всей видимости, венчал церковь. Обычно храм является самым высоким зданием в любой филиппинской деревне. Вывод напрашивался сам собой: по ту сторону леса находился поселок. Вокруг церкви лепились домишки и лачуги, и в них жили люди…
Американские корабли не стояли на рейде в заливе, значит, в поселке обитали только местные жители, филиппинцы. Однако, какими бы набожными и благочестивыми ни оказались эти люди, мне от них нечего было ожидать, кроме злобной, яростной враждебности. Я же не питал к ним ненависти. Но ни на секунду не забывал и о том, что наши страны находятся в состоянии войны. Мы были врагами и не могли испытывать друг к другу нормальные человеческие чувства, в том числе и те, которые символизировал крест, сиявший в небе.
Этот крест объединял моих недругов, для меня же он являлся символом опасности, а не любви.
Я не мог отвести глаз от лучезарного креста. Над ним медленно пролетел самолет. Солнце уже клонилось к западу, его лучи, точно золотые стрелы, пронизывали сизую дымку, затянувшую горизонт. Я покинул свой наблюдательный пункт и ночь провел без сна, размышляя о кресте.
В последнее время я пребывал в странном состоянии: испытывал физическое пресыщение и психическую опустошенность. Я почти круглосуточно что-нибудь жевал, стремясь оттянуть неминуемый конец. И вдруг душа моя замерла в восторге перед могущественным символом человечности…
Когда я был еще ребенком, Японию охватил интерес к христианству, кресты появились на всей территории страны, даже в глухих деревушках. Я заинтересовался этой западной религией сначала из любопытства, потом был очарован красотой и романтикой вероучения, символом которого является крест. Но позже, получив классическое образование, ознакомившись с принципами агностицизма, я, как мне казалось, сумел избавиться от детских заблуждений. И тогда я создал свое учение, догмы которого, с одной стороны, соответствовали социальным и культурным традициям, а с другой, восходили к некоему персональному гедонизму. Естественно, моя философия была далеко не идеальной, я вполне осознавал это, но в повседневной жизни она мне отлично служила. Теперь же, очутившись в одиночестве и пустоте, на пороге смерти, я почувствовал, что стройная система рушится. И мое восторженное восприятие креста как религиозного символа ясно свидетельствовало об этом.
Я задумался: являлись ли мои детские представления чистой иллюзией? Я пытался проанализировать свое отношение к иррациональной вере в существование Бога. Без сомнения, мое невежество, отсутствие знаний и опыта тормозили процесс личностной эволюции. Но был еще один важный момент, определивший мое развитие. В юности я жаждал найти Силу, познать трансцендентальное Нечто из-за пробудившегося во мне всепоглощающего зова плоти. Я чувствовал, что сексуальная одержимость есть зло, грех, и обуздать ее можно лишь с помощью внешней силы.
"Любовь – это соучастие в сладострастии". Умом я мог не принимать данную установку поэта, но хорошо помнил чувственную дрожь, чуть ли не священный трепет, который вызывали во мне эти слова. Я ощущал, что плотская любовь дурна именно своей похотливой сладостью. Позже я, конечно, отказался от всех этих бредовых идей и в дальнейшем не испытывал никаких комплексов по поводу своей сексуальной распущенности. А теперь, спустя столько лет, во мне вновь заговорило сомнение. Затем возникло желание все как следует обдумать, взвесить и сделать соответствующие выводы. Если в моих юношеских представлениях о греховности физической любви содержалась хотя бы толика истины, тогда вся моя жизнь с вечным поиском наслаждений, с набором умозрительных построений и рационалистических концепций была сплетением ошибок и аберраций. Где же скрывается истина? В моих юношеских колебаниях, поисках, приступах растерянности и беспокойства или же в моих более поздних установках, в увлечении гедонизмом, ставшим основополагающим принципом моего бытия? Истина могла быть где угодно, только не между этими двумя полюсами мировоззрения. Я лежал, уставившись в потолок хижины, и думал. И никак не мог прийти ни к какому заключению. Мысленно я перенесся в дни юности. Мое существование тогда было проникнуто спокойствием и умиротворением. Я верил в христианского Бога, читал Библию, вдумывался в Его послания человечеству, пел псалмы… и предавался плотским утехам с девушками – без горения, без желания…
Утром я проснулся и тут же увидел своих курочек – они сидели на ветвях дерева, склонившегося над хижиной, и деловито квохтали. Внезапно я осознал, что смотрю на них по-другому, не с тем чувством, которое они внушали мне в первые дни нашего знакомства.
Я спустился по косогору, выдернул несколько "картофельных деревьев" и замер на месте, поняв, насколько бессмысленны все мои действия. Я отшвырнул растения в сторону и поспешил на соседний холм.
Тем утром крест напоминал птицу, парящую над лесом. Поперечная перекладина – распростертые крылья, еще мгновение – и сверкающая птица поднимется в небо.
И тут впервые мне в голову пришла мысль спуститься к берегу и вблизи увидеть крест. Мне было ясно, к чему может привести подобная авантюра. Я даже усомнился в своем здравом рассудке. Прогулка к церкви означала, что я готов встретиться нос к носу с врагами и даже погибнуть. Ради креста, символа моего детства и юности, пожалуй, не стоило рисковать жизнью.
При условии, конечно, что жизнь эта и без того не должна была оборваться до срока…
Я смотрел на лес и изнывал от болезненного томления, от мучительной нерешительности. А крест сиял все ярче и ярче. Я говорил себе в минуты ментального протрезвления: к чему все эти напрасные страдания, быть может, никакого креста нет в помине? И без устали всматривался в золотисто-синюю даль, а крест все четче вырисовывался на фоне неба.
Глава 13
Сон
Ночью я видел сон. Мне снилось, что я спустился в деревню на берегу моря. На базарной площади тянулись пахучие торговые ряды. На прилавках под навесами пестрели фрукты, лепешки, пирожки. Судя по всему, был воскресный день. Филиппинцы, мужчины и женщины, одетые в свои лучшие наряды, прогуливались по улице, шутили и громко смеялись. Мое появление должно было напугать их, но они не обратили на меня внимания. Винтовки при мне не оказалось, и, наверное, поэтому никто меня не боялся.
На площади я увидел группу танцоров, устроивших импровизированное представление. Я всмотрелся в лица этих людей. Чувствовалось, что в них есть примесь европейской крови. Гибкие, стройные, они сладострастно сплетались в танце, изредка замирая в чувственных позах.
Меня поразило неожиданное открытие: я оказался единственным зрителем. Огляделся – рыночная площадь была пуста. Судя по всему, жители деревушки ушли в храм.
Прямоугольное здание церкви было построено в стиле базилики. Точно такие храмы я видел на острове Себу. Неоштукатуренный фасад, нацеленный в небо крест… Только этот как-то странно раздулся, разросся в высоту и ширину.
Меня охватило смятение. Я понял, что обманулся в своих ожиданиях и не испытываю благоговейного трепета при виде креста.
Я толкнул дверь и вошел в церковь. Внутри было много людей, все стояли на коленях, шевелили губами, погрузившись в молитву. Тихий гул витал над склоненными головами прихожан.
У алтаря священник читал заупокойную. В храме проходило отпевание.
И тут я увидел гроб, задрапированный черной тканью. Имя покойного было написано латинскими буквами. Я прошел по нефу и прочитал надпись. Это было мое имя!
В груди у меня похолодело, сердце сжалось от боли и печали. Значит, я все-таки умер.
Тот "я", который стоял и смотрел на гроб, был духом, призраком. Именно поэтому никто не замечал, попросту не видел меня.
Я сдвинул крышку с гроба и вперил взгляд в свое собственное мертвое лицо. Я не узнавал себя. В зеркале и на фотографиях я казался себе совершенно другим. Изжелта-бледная кожа, заострившиеся черты, впалые щеки, тени, сгустившиеся под глазами… Такие лики, лики мучеников, я видел на полотнах европейских художников.
Мои руки были молитвенно сложены на груди. Похоже, мой хладный труп обнаружили в этой благочестивой позе. Наверное, поэтому меня отпевали по христианскому обряду и мне, японскому солдату, отдавали последние почести.
Внезапно мне стало не по себе. За что, за какие добродетели меня удостоили такой чести? Не оказался ли я лишь ничтожным обманщиком, мошенником, мистификатором?
Я пристально всмотрелся в свое лицо и понял, что "труп" на самом деле был живым! Мой рот ярко алел, словно вымазанный губной помадой, а прикрытые веки дрожали. Лежа в гробу, я медленно приходил в себя. Глаз я не открывал, потому что притворялся мертвым.
Но вот лицо мое дрогнуло, на устах заиграла привычная – холодная, циничная – улыбка. А потом губы зашевелились, с них сорвались слова.
"De profundis, – прозвучал мой голос. – De profundis clamavi".
Значит, я по-прежнему прозябал в бездне. Я вовсе не был святым!
Прихожане между тем заметили обман. Я чувствовал, как они медленно подкрадывались ко мне. Тихий гул голосов перерос в рев. Оглушительно загудели колокола на звоннице. "Дон-дон-дон!" Погребальный звон, надсадный, дрожащий, перекрыл крики верующих.
Невероятная тяжесть легла мне на грудь…
Я проснулся. В ушах звенело. В ночном небе жужжал самолет. В темноте плыли красные и зеленые пятна – опознавательные огни на крыльях. Самолет пролетел над хижиной и взял курс на ущербную луну, которая маячила у него на пути. Корпус самолета на миг полностью закрыл ночное светило, тонувшее в красном зареве. Огни стали уменьшаться и вскоре превратились в крошечные точки на темном небе, обсыпанном серебристой пылью звезд. Гул моторов становился все глуше и глуше.
Наконец-то я все понял! Глупо было торчать здесь, в этой бездне, и дожидаться смерти. Я должен был, невзирая на опасность, попасть в церковь. Мне необходимо было разрешить сомнения, возникшие на последнем этапе жизни. Возможно, ночной кошмар станет откровением. Вдруг на меня возложена особая религиозная миссия? В таком случае я ворвусь в сумеречный прохладный храм, брошусь на колени и вознесу Господу молитву…
Я попытался определить, сколько времени прошло после захода солнца и как долго я спал. Если поторопиться, смогу добраться до деревни еще до рассвета…
Отбросив сомнения, я вскочил на ноги. Обычно, выбирая одно решение из двух, я останавливаюсь на более позитивном. Так случилось и на этот раз.
Бросив в ранец несколько картофелин, я вышел из хижины. Каску и противогаз я не стал брать с собой, захватил только винтовку.