- Уж мне ли его не знать! Благопристойный, почтенный, но бог ты мой!.. Я не хочу тебя обидеть, да только… Есть такие мужчины, которых ни одна женщина, если только она не уродина, не может вынести. По мне, он вот такой и есть. Тебя я не убеждаю, ты сама лучше знаешь. Да только, по мне, он именно такой!"
Сью вскочила и выбежала из, комнаты, Джуд бросился за ней; она плакала в прихожей.
- Не плачь, родная! - сокрушенно сказал Джуд. - Она ничего плохого не думала, просто она слишком резкая и не в себе сейчас, ты ведь знаешь.
- Ах, нет, я не о том! - сказала Сью, стараясь сдержать слезы. - Ее грубость меня не трогает.
- Тогда о чем же?
- Все, что она сказала, правда!
- Боже мой! Значит, он тебе неприятен? - спросил Джуд.
- Нет, не то! - поспешила поправиться она. - Просто…, мне не следовало выходить замуж!
Интересно, не это ли она хотела сказать ему с самого начала, подумал он. Они вернулись в комнату и больше не заговаривали об этом, а бабка была добра к Сью и сказала даже, что не всякая молодая жена проделала бы такое длинное путешествие только затем, чтобы повидать больную старуху. После обеда Сью собралась уезжать, Джуд сговорился с соседом, чтобы тот отвез ее в Элфредстон.
- Я провожу тебя до станции, если ты не возражаешь, - сказал он.
Но она не разрешила. Подъехал сосед в двуколке, и Джуд помог ей сесть, быть может, даже с излишней предупредительностью, так как она строго взглянула на него.
- Надеюсь, я могу навестить тебя как-нибудь, когда вернусь в Мелчестер? - отрывисто спросил он.
Она склонилась к нему и сказала мягко:
- Не надо, милый… пока что не надо. Мне кажется, у тебя неподходящее для этого настроение.
- Ну, что ж, - сказал Джуд. - Всего хорошего!
- Всего хорошего! - Она махнула ему рукой и уехала.
- Она права! Не надо! - прошептал он.
Этот вечер и последующие дни он всячески старался подавить в себе желание видеть ее и чуть ли не морил себя голодом, пытаясь постом угасить в себе страстное влечение к ней. Он перечитывал проповеди об умерщвлении плоти, а в истории церкви выискивал жизнеописания аскетов второго века. Перед его отъездом из Мэригрин в Мелчестер пришло письмо от Арабеллы. При виде этого письма в нем с новой силой вспыхнули угрызения совести, причем вовсе не из-за привязанности к Сью, а из-за мимолетной встречи, с Арабеллой.
На письме стоял штемпель Лондона, а не Кристминстера. Арабелла писала, что через несколько дней после того, как они расстались утром в Кристминстере, она, к своему изумлению, получила нежное письмо от своего австралийского мужа, бывшего содержателя гостиницы в Сиднее. Он приехал в Англию специально для того, чтобы разыскать её, купил, в Лэмбете трактир с правом торговать спиртными напитками и пригласил ее вести с ним дело, которое обещает быть весьма прибыльным, так как заведение расположено в очень удачном, густо населенном районе, жители которого питают пристрастие к джину, и доход уже достигает двухсот фунтов в месяц, причем его легко удвоить.
Он писал еще, что очень любит ее, и умолял сообщить, где она живет, и так как поводом к их разлуке послужила пустячная размолвка, а ее работа в Кристминстере была временной, она тут же и поехала к нему, как он просил. Она не может отделаться от чувства, что принадлежит больше ему, чем Джуду, потому что прожила с ним в законном браке гораздо дольше. Прощаясь с Джудом, она не питает к нему зла и верит, что он не донесет на нее, не подведет ее, слабую женщину, и не погубит как раз теперь, когда ей подвернулся случай поправить свои дела и зажить, как подобает порядочным людям.
X
Джуд вернулся в Мелчестер, так как город этот имел то сомнительное преимущество, что находился всего в двенадцати с половиною милях от места, где поселилась Сью. Сначала, чтобы быть поближе к ней, он вообще не хотел перебираться на юг, но Кристминстер стал ему невыносим, к тому же незначительное расстояние между Шестоном и Мелчестером сулило ему торжество победы над лукавым в близком бою - победы, какой намеренна искали пастыри и девственницы эпохи ранней церкви, когда, презрев трусливое бегство от соблазна, безнаказанно делили одну спальню. Только Джуду почему-то не вспомнилось лаконичное утверждение историка, что при подобных обстоятельствах "оскорбленная природа иногда силой отстаивала свои права".
Сознавая, что в последнее время его целеустремленность и преданность делу подвергались серьезном испытаниям, Джуд с лихорадочным отчаяньем вернулся к своим богословским занятиям. Душу его смущала любовь к Сью, но еще больший грех виделся ему в том, что он провел двенадцать часов с Арабеллой, хотя она лишь позднее призналась ему в том, что завела себе мужа в Сиднее. Он искренне верил, что поборол в себе тягу к вину; впрочем, верно и то, что он никогда не пил ради удовольствия, а лишь от нестерпимой душевной муки. И все же он с грустью сознавал, что страстность его натуры не позволит ему стать хорошим священником; оставалось уповать на одно - что в постоянной внутренней борьбе между плотью и духом победа не всегда будет за первой.
Кроме чтения богословских книг, он пристрастился еще к церковной музыке и, расширив свои скудные познания в нотной, грамоте, научился сносно петь по нотам. Милях в двух от Мелчестера была реставрированная деревенская церковь, Джуд ставил в ней когда-то новые колонны и капители и по этому случаю знал органиста. В результате этого знакомства его приняли в хор петь басовые партии.
Каждое воскресенье он дважды отправлялся в эту церковь, а иногда ходил туда и в будни. Как-то вечером на страстной неделе хор собрался на спевку, чтобы разучить к пасхе новый гимн, написанный, как ему сказали, одним уэссекским композитором. Музыка гимна была удивительно волнующей. По мере того как они повторяли, его снова, и снова, музыка все больше захватывала Джуда и в конце концов привела в сильнейшее душевное волнение.
После репетиции он подошел к органисту с расспросами. Партитура гимна была написана от руки, сверху стояло имя композитора и название - "У подножия креста".
- Да, - ответил ему органист, - он из здешних мест. По профессии музыкант, живет в Кеннетбридже, по дороге отсюда в Кристминстер. Викарий его знает. Он рос и воспитывался в кристминстерских традициях, этим и объясняются достоинства гимна. Кажется, он играет там в большой церкви и руководит церковным хором. Временами он бывает в Мелчестере, как-то он даже добивался места органиста в соборе, когда была вакансия. На пасху его гимн будет исполняться повсюду.
По дороге домой, напевая мотив гимна, Джуд размышлял о его создателе и причинах, побудивших композитора написать его. Как тонко должен чувствовать этот человек! Хорошо бы познакомиться с ним сейчас, когда сам он, Джуд, истерзан историей со Сью и Арабеллой и когда совесть его смущена ложностью собственного положения. "Вот он бы понял, как мне трудно!" - думал порывистый Джуд. Если и есть на свете человек, которому можно поверить свои невзгоды, так это именно автор гимна, ибо он, наверное, изведал и муки и волнения, и тоску.
Короче говоря, как ни худо обстояло у него со временем и деньгами, Джуд Фаули, словно ребенок, каким он, собственно, и был, решил отправиться в ближайшее воскресенье в Кеннетбридж и в назначенный день выехал туда чуть свет, так как до города надо было добираться с несколькими пересадками. К полудню он прибыл на место и, перейдя мост, очутился в причудливом старинном городе, там он спросил, где живет композитор.
Ему описали красный кирпичный дом, он увидит его, пройдя чуть дальше вперед. И добавили, что хозяин всего пять минут, как прошел по улице.
- В какую сторону? - поспешно спросил Джуд.
- Из церкви прямо домой.
Джуд пошел быстрее и вскоре увидел впереди человека в черном сюртуке и черной фетровой шляпе с опущенными полями. Джуд прибавил шагу. "Алчущая душа в погоне за сытой! - думал он. - Я непременно должен говорить с этим человеком!"
Однако ему не удалось нагнать композитора на улице; тот вошел в дом, и тут возник вопрос, подходящее ли сейчас время для визита. Как бы там ни было Джуд решил нанести визит немедленно, раз уж он приехал сюда, так как обратный путь слишком долог и ждать до вечера он не мог. Композитор, наверное, великодушный человек и простит ему такое отступление от приличий, а может, и окажется добрым советчиком в трудном случае, когда запретная земная страсть коварно проникла в сердце через врата, раскрытые для религии.
Итак, Джуд позвонил, его впустили.
Композитор тотчас вышел к нему, и Джуд, благодаря приличному костюму, привлекательности и хорошим манерам, был принят благосклонно. Тем не менее он почувствовал, что объяснить цель своего прихода будет несколько затруднительно.
- Я пою в хоре, в небольшой церкви близ Мелчестера, - начал он. - На этой неделе мы разучивали гимн "У подножия креста", который, как я узнал, написан вами, сэр.
- Да, эта я написал его примерно год тому назад.
- Мне он очень нравится. Это необыкновенно красиво!
- Да, да… многие так говорят. На нем можно было бы неплохо заработать, если б удалось его издать. А вместе с ним и другие мои произведения. Мне бы очень хотелось, чтобы они вышли в свет, до сегодняшнего дня они не принесли; мне и пяти фунтов. Ох, уж эти господа издатели - они норовят приобрести право на издание произведений таких безвестных композиторов, как я, за сумму чуть ли не меньшую, чем приличная копия партитуры. Гимн, о котором вы говорите, я разослал своим друзьям здесь и в Мелчестере, и теперь его хоть изредка будут исполнять. Но музыка - плохой кормилец, и я собираюсь оставить это пело. В наше время, если хочешь зарабатывать деньги, надо заниматься коммерцией. Винная торговля - вот о чем я подумываю. А это мой прейскурант, он еще не отпечатан, но вы можете взять экземпляр.
Он вручил Джуду рекламный проспект - книжечку в несколько страниц с красной каймой, где перечислялись клареты, шампанские, портвейны, хёресы и прочие вина, предназначенные положить начало его торговому предприятию. Джуд был поражен, когда эта "тонкая душа" раскрылась перед ним, и почувствовал, что не сможет доверить ему свои тайны.
Они поговорили еще немного, но уже натянуто, потому что как только композитор узнал, что Джуд человек бедный, его отношение к нему резко изменилось; лишь поначалу внешность Джуда и умение держать себя ввели его в заблуждение относительно положения и рода занятий гостя. Джуд пробормотал что-то о своем желании поздравить автора столь возвышенного гимна и в замешательстве ушел.
Всю дорогу, пока он ехал домой в еле ползущем воскресном поезде или сидел в нетопленых даже в этот холодный весенний день залах ожидания, его удручало одно - каким же надо быть простаком, чтобы отправиться в такое путешествие! Дома, в Мелчестере, он нашел на свое имя письмо, оно прибыло еще утром, всего несколько минут спустя после его ухода. Это было коротенькое покаянное письмо от Сью, в котором она с подкупающим смирением признавалась, что поступила ужасно, запретив ему навещать ее, что она презирает себя за такую приверженность условностям и просит его непременно приехать в воскресенье с поездом одиннадцать сорок пять, чтобы пообедать с ними в половине второго.
Джуд готов был рвать на себе волосы, прочтя это письмо слишком поздно, когда уже ничего нельзя было поделать, но за последнее время ему часто приходилось прибегать к самообузданию, и в конце концов его химерическое путешествие в Кеннетбридж стало казаться ему неслучайным вмешательством провидения с целью отвести его от соблазна. Растущая в нем религиозность, какую он уже не раз подмечал в себе, заставила его с насмешкой отмести мысль о том, будто бог может посылать людей по пустым делам. Но он жаждал ее видеть, он был зол на себя, что упустил такую возможность, и он тут же написал ей о том, что произошло, заявив, что не вытерпит до следующего воскресенья, а хочет приехать в любой день на неделе, какой она укажет.
Письмо вышло слишком пылкое, и потому Сью, как это было ей свойственно, протянула с ответом до четверга, то есть До кануна страстной пятницы; она разрешила ему приехать в этот день после полудня и объяснила, что раньше пригласить его не могла, так как работает теперь младшей учительницей в школе своего мужа. Джуд, пожертвовав однодневным заработком, отпросился с работы в соборе и поехал.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
В ШЕСТОНЕ
Тот, кто ставит брак или другой обряд выше блага человечества и простого закона милосердия, пусть называет он себя папистом, протестантом или. кем угодно, - он не лучше, чем фарисей.
Дж. Мильтон
I
Шестоy, он же Пэладор древних бриттов,
Чье основанье странные сперва
родило слухи, -
как писал о нем Дрейтон, был и доныне остается городом грез. Всплывающие в памяти смутные образы крепости, трех монетных дворов, внушительного полукруглого здания аббатства - главной достопримечательности Южного Уэссекса, двенадцати церквей, усыпальниц, часовен, богоделен и островерхих каменных особняков, всего, что ныне безжалостно снесено, - невольно навевают на приезжего задумчивую грусть, которую не способны развеять ни бодрящий воздух, ни бескрайняя даль окружающего ландшафта. Город этот некогда был местом погребения-короля и королевы, аббатов и аббатис, святых и епископов, рыцарей и оруженосцев. Прах короля Эдуарда Мученика, заботливо перевезенный сюда для благоговейного поклонения, привлекал в Шестой паломников со всех концов Европы и стяжал ему славу далеко за пределами Англии. Но, по словам историков, роспуск парламента прозвучал похоронным звоном для этого прекрасного творения великого средневековья. Разрушение огромного здания аббатства повело к упадку всего города; останки короля-мученика разделили участь священного храма, в котором они покоились, и ныне не осталось ни одного камня, который указывал бы место их погребения.
Живописность и своеобразие города сохранились до сих пор, но, как ни странно, достоинства эти, отмеченные многими писателями еще в те века, когда красота пейзажа вовсе не ценилась, в наше время оставлены без внимания, и один из самых интересных и необычных городов Англии почти никем не посещается. Шестой замечателен единственным в своем роде расположением на вершине величественного крутого холма, который с северной, южной и западной сторон города возвышается над низкой наносной равниной Блекмур, и вид из Касл-Грин на зеленеющие луга трех графств: Южного, Среднего и Северного Уэссекса - такая же нежданная радость для путешественника, как и целебный воздух здешних мест. Железную дорогу провести в Шестой невозможно, и потому подняться в город проще всего пешком или в легком экипаже, но и для экипажа единственно доступный путь - это нечто вроде перешейка, соединяющего северо-восточную часть города с высоким меловым плоскогорьем.
Таким был и остается всеми забытый Шестон, или Пэладор. Из-за своего местоположения он всегда страдал от недостатка воды, и в памяти горожан еще живы с трудом поднимающиеся по извилистым тропинкам люди, лошади и ослы, нагруженные бочонками и кадками с водой; добытой из колодцев у подножья горы, а также разносчики, торговавшие водой по полпенни за ведро.
Помимо трудности водоснабжения, город отличают еще две особенности: расположение главного кладбища на крутом, как скат крыши, откосе за церковью и необычайная распущенность нравов, царившая когда-то среди монахов и горожан, откуда и пошла молва, что жителям Шестона дано три отрадных преимущества, которых не найдешь больше нигде на свете: кладбище у них ближе к небесам, чем церковная колокольня, пива у них больше, чем воды, а, женщин легкого поведения больше, чем целомудренных девушек и жен. Говорят, будто в конце концов жители средневекового Шестона так обеднели, что не могли платить священникам, и им пришлось снести все церкви и отказаться от церковной службы, о чем скорбели воскресными вечерами за кружкой пива в трактире. Как видно, в те времена шестонцы не лишены были чувства юмора.
Своему расположению Шестой обязан и еще одной особенностью, относящейся уже к современности. Он постоянно служил местом отдыха и временным пристанищем для владельцев балаганов, панорам и прочих странствующих предприятий, подвизающихся чаще всего на ярмарках и базарах. Как дикие перелетные птицы собираются на скалистом мысе, раздумчиво отдыхая перед долгим перелетом или возвращением в родные места, так и здесь, в этом городе на утесе, стояли желтые и зеленые фургоны с нездешними названиями, как бы замерев в уединении перед внезапной сменой пейзажа, которая мешала им двигаться дальше; здесь они оставались всю зиму, а с наступлением весны вновь продолжали свой путь.
Вот в это-то необыкновенное, овеянное ветрами место и попал впервые в своей жизни Джуд, когда около четырех часов дня сошёл на ближайшей станции; преодолев утомительный подъем, он взобрался на вершину холма, прошел мимо первых домов этого как бы нависшего над бездной города и направился к школе. Было ещё рано, ученики сидели в классах, оттуда, словно тонкое жужжание комариного роя, доносились их голоса; он прошел несколько шагов по аллее аббатства и окинул взглядом место, которое волей судеб стало обителью той, кого он любил больше всех на свете. Перед обшарпанными каменными зданиями школы росли два огромных бука с гладкими, мышиного цвета стволами, какие Обычно растут только на меловых взгорьях. Сквозь частый переплет окон он увидел над подоконниками черные, каштановые и белокурые головки школьниц и, чтобы как-нибудь скоротать время, спустился на широкую террасу, где некогда были разбиты сады аббатства. Помимо его воли сердце у него учащенно билось.
Не желая заходить в школу до окончания уроков, он дождался, пока на улице послышались детские голоса и девочки в красных и синих платьицах и белых передниках вприпрыжку побежали по дорожкам, где три века назад смиренно прогуливались настоятельница монастыря, ее помощницы и полсотни монахинь. Однако, снова вернувшись к школе, он обнаружил, что прождал слишком долго и Сью уже ушла вместе с последними школьницами, а мистер Филотсон весь день был занят на собрании учителей в Шотсфорде.
Джуд вошел в пустой класс и остался там ждать, так как служанка, подметавшая пол, сказала ему, что миссис Филотсрн скоро вернется. Рядом стояло фортепьяно - то самое старенькое фортепьяно, которое Филотсон привез из Мэригрин, и хотя в сумерках клавиши разглядеть было трудно, Джуд осторожно коснулся их и стал наигрывать гимн, который так взволновал его на прошлой неделе.
За его спиной раздались чьи-то шаги, и, думая, что это все та же служанка с щеткой, Джуд не обратил на них никакого внимания; но вот кто-то подошел к нему вплотную, и чьи-то пальцы легко легли на его левую руку. Джуд знал эту маленькую ручку.
Он обернулся.