Поезд двигался вдоль широкого жёлтого русла пересохшей реки Салинас, по горячему песку которого безутешно бродили голубые цапли в поисках воды, где можно поймать рыбу, и озабоченно рыскал теперь серый койот, с опаской оглядываясь на поезд; с другой стороны неровными внешними проявлениями какой-то великой сокрушительной силы вставали горы.
В Кинг-сити, небольшом городке, расположенном возле железной дороги, Джозеф и Элизабет покинули поезд и направились к платной конюшне, где были оставлены лошади Джозефа, на которых им предстояло ехать. Ощущение новизны, яркости окружающего мира и неожиданного молодого задора охватило их, когда они выехали из Кинг-сити на дорогу, ведущую в долину Богоматери. Новое платье было уложено в дорожную упаковку, находившуюся в кузове. Поверх одежды они надели длиннополые накидки, предназначенные для того, чтобы защитить их от дорожной пыли: лицо Элизабет покрывала тёмно-синяя вуаль, из-под которой она смотрела вокруг, цепко фиксируя в памяти всё окружающее. Сидя рядом друг с другом и глядя вперёд на рыже-коричневую дорогу, Джозеф и Элизабет испытывали смущение, казалось, что они играют в какую-то воображаемую игру. Досыта накормленные ячменём лошади, которые хорошо отдохнули за четыре дня, задрав головы, пустились вскачь, но Джозеф, осадив, немного сдержал их, приговаривая: "Постой, Голубая! Постой, Милок! Вы ещё устанете, прежде чем мы доедем до дома".
Проехав ещё несколько миль, они уже смогли увидеть то место, где поросшая с обеих сторон ивами речка, которая протекала и мимо их собственного дома, делала большой изгиб и впадала в широкую реку Салинас. Ивы уже пожелтели, а листва дуба, выглядывавшего из зарослей, казалась угрожающе-красной. У места слияния рек Джозеф остановился посмотреть, как сверкающая вода из Нуэстра-Сеньора устало уходит под землю, ещё раз появляясь в белом песке своего нового русла. Это свидетельствовало о том, что под землёй речная вода протекает чистой и пригодной для питья, в чём можно было убедиться, раскопав песок на несколько футов в глубину. Даже в пределах взгляда, брошенного на место слияния рек, было много вырытых в водоносном слое реки ямок, из которых мог пить скот.
Так как день был очень жарким, Джозеф расстегнул свою накидку и размотал шарф, прикрывавший его воротник от пыли; поворачивая свою чёрную шляпу, он протёр кожаный ремешок на ней носовым платком.
- Не хочешь ли слезть, Элизабет? - спросил он. - Можно окунуть ноги в воду, и будет полегче.
Но Элизабет покачала головой, и такое покачивание закутанной головы выглядело странным.
- Нет, со мной всё в порядке, дорогой. Когда мы доедем до дома, будет очень поздно. Я хочу ехать.
Он хлестнул кнутом по крупам лошадей, и они продолжили путь вдоль реки. Высокие ивы, растущие у дороги, шелестели своими вершинами и иногда касались их спин длинными податливыми ветвями. Издавая высокие пронзительные звуки, в горячем кустарнике пели сверчки; кузнечики, взмахивая бледно-жёлтыми крылышками, со стрёкотом проносились в воздухе, а затем скрывались в сухой траве. Тут и там небольшие лесные кролики с мехом голубоватого оттенка в панике разбегались от дороги и, оставшись на этот раз целыми и невредимыми, усаживались на задние лапы, украдкой поглядывая на повозку. В воздухе стоял тёплый запах травы, резко пахло ивовой корой и листьями растущих у реки лавровых деревьев.
Под стук копыт Джозеф и Элизабет, пойманные ритмами дня, сонно раскачивались на кожаном сидении. Их спины и плечи мерно поглощали дрожь коляски. Сами собой подкрадывались сон и беспечность, ещё более глубокая, чем сон. Теперь дорога вслед за рекой резко свернула к горам. Высокие гребни гор, словно густым грубым мхом, были покрыты тёмным шалфеем; лишь высохшие русла водных потоков серыми рубцами, похожими на зажившие раны от седла на спине лошади, зияли на их поверхности. Солнце клонилось к западу, а дорога, вслед за рекой, приближалась к тому месту, где они вместе делали поворот. Время для двух седоков, едущих в коляске, которую везли неспешно бегущие лошади, превратилось в не имеющий чётких границ промежуток между мыслями. Холмы и река предстали перед ними во всём своём великолепии, а затем, когда дорога пошла на подъём, лошади стали двигаться рывками, что напоминало работу кузнечных молотов. Они ехали в гору. При соприкосновении с осколками известняка, из которого состояли холмы, дребезжали колёса. Наезжая на камни, их железные обода издавали резкий звук.
Подобно собаке, которая хочет вытряхнуть воду, попавшую в глаза, Джозеф наклонился вперёд и, чтобы отогнать наваждение, резко качнул головой.
- Элизабет, - сказал он, - мы подъезжаем к перевалу.
Она откинула вуаль и уложила её на шляпе. Глаза её постепенно оживали.
- Я, должно быть, спала, - сказала она.
- Я тоже. Мои глаза были открыты, а я спал. Но вот и перевал.
Гора была словно расколота надвое. Два открытых пласта известняка сближались и плавно опускались вниз, оставляя на дне расщелины только место для русла реки. Сама дорога кончалась обрывом, находившимся на расстоянии в десять футов от поверхности воды. Посередине перевала, где вынужденная замедлить своё течение глубокая река текла быстро и бесшумно, из воды, словно нос лодки, которая движется вверх по течению с большой скоростью, поднималась, производя сердитый шум водоворота, шершавая каменная глыба. Теперь солнце скрылось за горой, но через перевал можно было видеть его трепещущие лучи, падающие на долину Богоматери. Повозка въехала в прохладную голубую тень белых утёсов. Преодолев вершину длинного пологого откоса, лошади бежали достаточно быстро, хотя и фыркали, вытягивая шею, на реку, протекавшую далеко внизу под дорогой, по которой они двигались.
Джозеф взял вожжи покороче, его правая нога выдвинулась вперёд и слегка упёрлась в тормоз повозки. Бросив взгляд на спокойно текущую внизу воду, он, в предвкушении встречи с долиной, которую предстояло увидеть через мгновение, испытал чувство всеохватывающей чистой и горячей радости. Он обернулся, чтобы рассказать ей о своих ощущениях и увидел, что лицо её искажено тревогой, а глаза полны ужаса. Она вскрикнула:
- Я хочу, чтобы мы остановились, дорогой. Я боюсь!
Не отрываясь, она смотрела через перевал на залитую солнцем долину. Джозеф натянул поводья и, вопросительно глядя на неё, остановил коляску.
- Я не знаю, почему. Может быть, из-за того, что дорога узкая, а внизу так шумит река.
- Да нет, нет.
Он соскочил на землю и подал ей руку, но, когда попытался подвести её к обрыву, она отдёрнула свою руку и, дрожа, отступила в тень. А он подумал: "Надо попробовать поговорить с ней. Я ведь никогда не пытался рассказать ей о чём-то таком. Наверное, это непросто, но сейчас я должен буду попробовать". В своём сознании он попытался воспроизвести то, о чем ему надо было попытаться сказать. "Элизабет, - мысленно спросил он, - тебе меня слышно? Мне становится холодно при мысли о том, о чём я должен рассказать, но тот способ, которым я хочу разговаривать с тобой, создаёт у меня молитвенный настрой". Его глаза расширились, он был в состоянии транса. "Я должен думать без слов, - мысленно произнёс он. - Однажды мне сказали, что это невозможно, но я должен… Элизабет, слушай же меня! Христос распятый - может быть, больше, чем символ страдания. Он - может быть, сама истина, которая вмещает в себя всё страдание. А человек, стоящий на вершине холма с руками, поднятыми в стороны - знак того символа, и он тоже, может быть, вмещает в себя все страдание, которое когда-либо существовало".
На миг она прервала его размышления, воскликнув: "Джозеф, я боюсь!"
А он продолжал мысленно рассуждать: "Слушай, Элизабет. Не бойся! Я расскажу тебе, как надо размышлять без слов. Дай мне возможность нащупать мгновение между словами, подбирая и пробуя их на вкус. Между обыденной реальностью и реальностью чистой, незамутнённой, неискажённой смыслами, существует некое пространство. По нему и проходит граница. Вчера мы поженились, но бракосочетания не было. Наше бракосочетание происходит здесь, на перевале, и переход через него похож на оплодотворение яйца, в котором должен образоваться зародыш. Он - символ незамутнённой реальности. В своём сердце я чувствую что-то такое, что отличается по положению, строению и продолжительности от всего остального. Вот почему, Элизабет, всё наше бракосочетание и состоит в нашем кратковременном движении". В его сознании прозвучало: "За то короткое время, пока Христос был на кресте, он вместил в свою плоть всё страдание, которое только существовало, и в нём оно было незамутнённым".
Он оставался на месте, а холмы стали надвигаться на него, нарушая его одиночество и откровенность его размышлений. Его руки стали тяжёлыми и неподвижными, повиснув, как гири на толстых, привязанных к лопаткам, верёвках, которые с трудом удерживали их.
Элизабет заметила, что уголки его рта безнадёжно поникли, а яркий блеск, мерцавший в его глазах мгновением раньше, исчез. Она воскликнула:
- Джозеф, чего ты хочешь? Что ты меня просишь сделать?
Дважды он пытался ответить, но комок в горле мешал говорить. Прокашлявшись, он прочистил гортань.
- Я хочу идти через перевал, - сказал он хрипло.
- Я боюсь. Не знаю почему, но я ужасно боюсь.
Он очнулся от летаргии и одной тяжёлой, как гиря, трясущейся рукой, обнял её за талию.
- Нечего бояться, дорогая. Нечего. Мне надо было подольше остаться наедине с собой. Кажется, это обстоятельство кое-что значило для меня, а именно, что через перевал мы должны перейти вместе.
Она вздрогнула от его прикосновения и, стоя в мрачной синей тени перевала, казалась насмерть перепуганной.
- Я пойду, Джозеф, - прошептала она. - Я должна идти, но прежде я попрощаюсь с собой. Я постою здесь и, глядя на ту, новую, которая стоит на другой стороне перевала, подумаю о себе.
Внезапно она вспомнила, как разливала уэльский чай в лужёные металлические кружки трём маленьким девочкам, которые должны были напоминать друг другу: "Мы теперь - леди. А леди всегда держат руки вот так". Ещё она вспомнила, что хотела поймать сон своей куклы в косынку.
- Джозеф, - сказала она. - Трудно быть женщиной. Я боюсь. Всё, чем я была, всё, о чём думала, останется за перевалом. На той стороне я стану взрослой. Я думала, что это должно произойти постепенно. А всё происходит так быстро.
Она вспомнила, что её мать говорила: "Когда станешь большой, Элизабет, ты узнаешь боль, но не ту, о которой ты думаешь. Такую боль не вылечишь поцелуем".
- Сейчас я пойду, Джозеф, - тихо сказала она. - Я дурачилась. Ты должен будешь ожидать от меня ещё столько глупостей.
Тяжесть оставила Джозефа. Рукой обняв её за талию, он мягко, но настойчиво повлёк её вперёд. Она наклонила голову, но знала, что он пристально, с необычайной нежностью смотрит на неё. Медленно, в тёмно-синей тени, они миновали перевал. Джозеф мягко улыбнулся.
- Боль может быть острее, чем желание, Элизабет, как тогда, когда сосёшь мятную лепёшку, а она обжигает тебе язык. Так что горечь быть женщиной может быть и радостью.
Его голос оборвался, и шаги их ног по каменистой дороге гулким эхом покатились между утёсами, то сталкиваясь с ними, то отскакивая от них. Элизабет закрыла глаза, доверившись руке Джозефа, которая направляла её. Погрузив своё сознание во тьму, она попыталась отгородиться от всего окружающего, но по-прежнему слышала сердитый шум речной воды вокруг монолита и чувствовала исходящий от камней холод.
Затем стало теплее; камней под её ногами больше не было. Её веки стали из тёмно-красных жёлтыми. Джозеф становился и привлёк её к себе.
- Ну, вот мы и пришли, Элизабет; вот всё и закончилось.
Она открыла глаза и посмотрела на раскинувшуюся у её ног долину. Земля танцевала в мерцании солнечных лучей, и деревья, верная своей природе поросль белых дубков, слегка покачивались на ветру, вносившем возмущение в разлитую повсюду жару полдня. Перед ними лежало селение Богоматери с побуревшими от ветра стенами домов; их окружали колючие изгороди из розовых кустов, среди которых лёгким пламенем вспыхивали цветы настурций. Элизабет воскликнула с облегчением:
- Должно быть, я видела плохой сон. Я, должно быть, спала. Сейчас я забуду этот сон. Всё было не наяву.
Глаза Джозефа заблестели.
- Так быть женщиной не труднее? - спросил он.
- Нет никакой разницы. Кажется, ничего не изменилось. Я и представить себе не могла, как хороша долина.
- Подожди здесь, - сказал он. - Я вернусь назад и переведу лошадей.
Но когда он ушёл, Элизабет горько заплакала. Перед ней возникла маленькая девочка в короткой накрахмаленной юбке, с косичками, спадающими на спину, которая стояла за перевалом и с тревогой смотрела вниз, вставала на одну ногу, потом на другую, нервно подпрыгивала и сталкивала ногой камешки в водный поток. На миг, когда Элизабет вспомнила, как ждала на углу улицы своего отца, видение задержалось, а потом девочка обиженно повернулась и медленно зашагала по направлению к Монтерею.
Элизабет было жалко её. "А это труднее, чем быть ребёнком, - подумала она. - Стоит поскрести себя, и откроется так много нового".
11
Упряжка миновала перевал; лошади, высоко поднимая копыта, двигались наискось; когда они, завидев поток, вскидывали головы, Джозеф сильно натягивал вожжи и прерывисто вскрикивал. В одном узком месте лошади встали, от чего продолжительность их путешествия увеличилась. Джозеф остановился и помог сесть Элизабет. Удобно устроившись, она уложила накидку на колени и опустила на лицо вуаль.
- Придётся ехать прямо через посёлок, - сказала она. - Всё будут смотреть на нас.
Джозеф цыкнул на лошадей и ослабил поводья.
- Ты что, против?
- Конечно, я не против. Я буду рада. Я буду горда, как будто сделала что-то необыкновенное. Но я должна сидеть прямо, когда они будут смотреть на меня.
Джозеф хмыкнул.
- Может быть, никто и не посмотрит.
- Посмотрят, посмотрят. Я их заставлю посмотреть.
Они поехали по единственной улице селения, к обочине которой, как к источнику тепла, жались дома. При их появлении женщины выходили на улицу, чтобы, беззастенчиво тараща глаза, помахать руками и почтительно, потому что слово было непривычным, произнести новый титул: "Buenas tardes, senora". А потом, когда спины седоков исчезали из глаз, они говорили: "Ven аса, mira! mira!La nueva senora Wayne viene".
Элизабет, стараясь сохранить достоинство, в ответ махала рукой. При дальнейшем движении по улице они вынуждены были останавливаться, чтобы принять подарки. Миссис Гутьерес, женщина уже в годах, стояла посреди дороги и размахивала взятым за лапки цыплёнком, одновременно громким голосом возвещая о его достоинствах. Когда же кудахтавшая птица очутилась в кузове, миссис Гутьерес пришла в себя. Поправив волосы и отряхнувшись, она, наконец, вернулась к себе во двор, вскидывая руки и недоумённо причитая.
Не успели они миновать улицу, а кузов уже был завален спутанной живностью; в нём лежали: две свинки, ягнёнок, сердито глядевшая коза с подозрительно сморщенными сосками, четверо кур и бойцовый петух. Когда повозка проезжала мимо салуна, его посетители высыпали наружу, поднимая в их честь бокалы. Приветственные крики ещё некоторое время сопровождали их, а затем, оставив позади последний дом, они въехали на дорогу, ведущую к реке.
Расслабившись, Элизабет откинулась на спинку сидения. Её руки скользнули по локтю Джозефа, на мгновение сжали его, а затем замерли.
- Всё было, как в цирке, - сказала она, - как на параде.
Джозеф снял шляпу и положил её на колено. Его волосы спутались и были влажными, в глазах читалась усталость.
- Славные они люди, - сказал он. - Я буду рад, когда мы приедем домой, а ты?
- Да, я тоже буду рада.
Внезапно она сказала:
- Иногда бывает, Джозеф, что любовь к людям так же сильна и горяча, как печаль.
Он быстро взглянул на неё, удивляясь тому, что её утверждение совпало с его собственными мыслями.
- Почему ты так думаешь, дорогая?
- Не знаю. А что?
- А то, что сейчас я думал о том, что иногда люди, горы, земля, - всё, кроме звёзд, бывает единым, и тогда их взаимное влечение становится сильным, как печаль.
- Кроме звёзд?
- Да, всегда кроме звёзд. Звёзды всегда - чужие, иногда недобрые, но всегда - чужие. Понюхай шалфей, Элизабет. Как хорошо, что мы едем домой.
Она подняла свою вуаль, чтобы открыть нос, и задышала глубоко и жадно. Сиктоморы отливали желтизной, и слой первых опавших листьев уже покрывал землю. Когда упряжка въехала на длинную дорогу, которая узкой лентой тянулась вдоль реки, солнце спустилось за прибрежные горы.
"Будет за полночь, когда мы приедем домой", - сказал он. По лесу разливался сине-золотой свет, среди круглых камней с шумом протекала река.
В вечернем воздухе, влажном и чистом, горы казались состоящими из острых и твёрдых кусков хрусталя. После захода солнца наступило время сна, и Джозеф с Элизабет, устремив свои взгляды вперёд, на чистые холмы, не могли оторвать глаз. Стук копыт и плеск воды углубляли транс. Джозеф, не мигая, смотрел на поток света, струящийся между гор западного края гряды. Его мысли замедлили свой ход, одновременно приобретя ясные очертания, и на вершинах гор сами собой стали возникать различные изображения. Тёмная туча приплыла с океана и остановилась над горным хребтом, а в мыслях Джозефа она превратилась в голову чёрного козла. Ему виделись жёлтые, чуть раскосые глаза, хитрые и насмешливые, и изогнутые рога. Он подумал: "Я знаю, что он действительно находится там, козёл, который упёрся подбородком в горную гряду и пристально смотрит на долину. Он должен быть там. Я где-то читал или слышал, что козёл вроде должен выходить из океана". Он был облечён властью создавать образы такие же реальные, как весь окружающий его мир. "Если я позволю козлу быть там, так и будет. Я должен сделать так. Козёл - это важно", - подумал он.
Впереди, высоко в небе, кружились стаи птиц, которые, унося на своих трепещущих крыльях свет дня, светились, как звёзды. Крик вышедшего на охоту филина стал ещё пронзительнее и громче, словно специально для того, чтобы заставить маленьких прижавшихся к земле зверушек встрепенуться и, против обыкновения, скрыться в траве. Тьма быстро заполнила долину, а тёмная туча, хотя её было ещё хорошо видно, отодвинулась назад к морю. Джозеф подумал: "Я должен сохранить в себе то, чем был козёл. Никогда я не должен отрекаться от него".
Элизабет слегка вздрогнула, и он обернулся к ней.
- Тебе холодно, дорогая? Я дам попону, накрой ноги.
Она опять вздрогнула, хотя пыталась скрыть это.
- Мне не холодно, - сказала она. - Просто время какое-то странное. Я хотела бы, чтобы ты поговорил со мной. Во времени скрыта какая-то опасность.
Он подумал о козле.
- Опасность? Что ты имеешь в виду?
Он взял её сжатые руки и положил их себе на колено.
- Я имею в виду, что есть опасность потеряться. Вот свет, который падает сюда. Я подумала, что у меня внезапно возникло ощущение, будто меня распылили и превратили в облако, частицы которого осели и смешались со всем, что меня окружает. Приятное было ощущение, Джозеф. А потом я услышала филина и испугалась, что, если я так сильно соединюсь с горами, то, быть может, никогда не смогу опять стать Элизабет.