- А он мне рассказывал, что у вас с ним была однажды очень интересная беседа.
- Беседы никогда не было. Какая же это беседа, когда человек говорит один?
Отец Тома посмотрел на газетную вырезку.
- Оказывается, через неделю будет второй очерк. Вот тут сказано: "В следующем выпуске: Святой с прошлым. Искупление через муки. Прокаженный, заблудившийся в джунглях". Это, наверно, про Део Грациаса, - сказал отец Тома. - И фотография есть: англичанин разговаривает с Рикэром.
- Дайте.
Куэрри разорвал вырезку на мелкие клочки и бросил их на пол. Он сказал:
- Дорога сейчас проезжая?
- Когда я уезжал из Люка, была проезжая. А что?
- Тогда я возьму грузовик.
- Куда это вы?
- Побеседовать кое о чем с Рикэром. Неужели вы не понимаете, отец, что его надо заставить замолчать? Так дальше не может продолжаться. Я борюсь за свою жизнь.
- За жизнь?
- Да, за жизнь здесь. Это все, что у меня теперь есть. Он устало опустился на кровать.
Он сказал:
- Я так долго сюда добирался. Если придется уезжать отсюда, куда я денусь?
Отец Тома сказал:
- Да, для хорошего человека слава - вещь нелегкая.
- Я совсем не такой, каким вы меня считаете, отец. Поверьте же мне! Неужели вам тоже надо все исказить? Мало, что ли, Рикэра и того, другого? Я приехал сюда не из добрых побуждений. Я забочусь только о себе и всегда заботился только о себе, но даже себялюбец вправе искать хоть каплю покоя в жизни.
- Ваша скромность поистине достойна удивления, - сказал отец Тома.
ЧАСТЬ VI
Глава первая
1
Мари Рикэр перестала читать "Подражание Христу", как только увидела, что муж заснул, но вставать со стула было все еще опасно, это могло разбудить его, да и кто знал - вдруг он притворяется и хочет застичь ее врасплох? Ей уже слышался его укоризненный голос: "Неужели ты не могла один час бодрствовать со мной?" - ибо иной раз подражание Христу заводило ее супруга довольно далеко. Его пустопорожнее лицо было повернуто к стене, глаз не видно. Она подумала: пока он хворает, можно не говорить ему, и это не будет нарушением долга, потому что больных нельзя беспокоить неприятными вестями. Сквозь проволочную сетку в окно потянуло прогорклым маргарином - запахом, который неизменно связывался у нее с супружеской жизнью, а с того места, где она сидела, ей было видно, как в машинном отделении засыпают в топку скорлупу от пальмового ореха.
Ей стало стыдно своих страхов и чувства томительной скуки и тошноты. Она прекрасно знала, что colon не подобает так вести себя, ибо она выросла в колонистской семье. Ее отец служил в той же фирме, что и муж, в качестве, так сказать, странствующего ее представителя, а так как его жена не отличалась крепким здоровьем, он отослал ее рожать домой, в Европу. Мать воевала, не желая уезжать, потому что она была настоящая colon и дочь colons. Это слово, произносимое в Европе так пренебрежительно, считалось у самих colons почетным званием. Приезжая в Европу, они и там держались друг друга, ходили в одни и те же рестораны и кафе, хозяева которых в прошлом сами были colons, и снимали виллы на время отпуска на одних и тех же курортах. Сидя под сенью пальм в горшках, жены ждали, когда их мужья вернутся из страны пальм, они играли в бридж и читали друг другу письма своих мужей, передававших им сплетни из тамошней жизни. На конвертах этих писем марки были яркие, со зверями, цветами, птицами, почтовые штемпеля - с названиями разных экзотических мест. Мари начала собирать их с шести лет, но так как она сохраняла и конверты со штемпелями, то свою марочную коллекцию ей приходилось держать не в альбоме, а в шкатулке. На одном из конвертов стоял штемпель города Люк. Можно ли было тогда предвидеть, что наступит время, когда она будет знать Люк гораздо лучше, чем свою Рю-де-Намюр!
С нежностью, вызванной чувством вины, и даже не побоявшись разбудить мужа, Мари вытерла ему лицо носовым платком, смоченным в одеколоне. Она считала себя только подделкой под colon. Это было все равно что изменить своей стране - грех особенно тяжкий, когда твоя страна так далеко и ее предают поруганию.
Из сарая вышел рабочий и помочился у стены. Повернувшись, он поймал на себе ее взгляд. Но, разделенные всего несколькими ярдами, они смотрели друг на друга точно в телескопы, с огромного расстояния. Она вспомнила завтрак у моря, и бледное европейское солнце на воде, и ранних купальщиков, а отец учил ее, как на языке монго "хлеб", "кофе" и "джем". Кроме этих трех слов, она ничего больше на языке монго не выучила. Но "кофе", "хлеб", "джем" - разве таким запасом обойдешься? У нее и у этого человека нет средств общения друг с другом, она даже не может выругать его, как выругали бы отец и муж, пустив в ход понятные ему слова. Он повернулся и ушел в сарай, а она снова почувствовала, как одиноко живется, когда изменяешь этой стране colons. Если б можно было попросить прощения у старика отца, который жил там - дома; не ставить же ему в вину все те марки и почтовые штемпеля. Ее матери так хотелось остаться с ним. Она не понимала, как ей повезло, что у нее было слабое здоровье. Рикэр открыл глаза и спросил:
- Который час?
- Что-то около трех.
Он тут же заснул, не услышав ответа, а она так и осталась сидеть у его постели. Во дворе к сараю задним ходом подавали грузовик. Он был до верху нагружен пальмовыми орехами, которые шли и под пресс и в топку. Орехи были похожи на ссохшиеся человеческие головы - урожай дикарского побоища. Она попыталась читать дальше и не смогла - на "Подражании Христу" сосредоточиться было трудно. Раз в месяц ей присылали очередной выпуск "Мари Шанталь", но читать их приходилось тайком, когда Рикэр был занят, так как он относился с презрением к тому, что у него называлось "дамским чтивом", и осуждал пустую мечтательность. А что ей было делать, как не мечтать? В форму мечтаний облекались надежды, но она прятала их от него, как прятали на себе ампулы с ядом бойцы Сопротивления. Ей не верилось, что это конец - так и будешь стареть, без людей, с глазу на глаз с мужем, так и будет запах маргарина, черные лица кругом, двор, заваленный металлическим ломом, и жара, влажная жара. Она ждала каждый день: вот по радио раздастся какой-то сигнал и пробьет час ее освобождения. И иногда ей казалось, что ради освобождения она не отступит ни перед чем.
"Мари Шанталь" доставляли наземной почтой, выпуски запаздывали на два месяца, но это было не важно, ибо романы с продолжениями, как и прочие виды литературы, - ценности непреходящие. В том, который она теперь читала, одна девушка пришла в "Salle Privee" в Монте-Карло и поставила 12 000 франков, последние свои деньги, на цифру 17. И вдруг чья-то рука протянулась из-за ее плеча и, не дожидаясь, когда шарик остановится, переставила жетон с цифры 17 на 19. Не прошло и секунды, как шарик упал в ячейку под цифрой 19, и девушка оглянулась - кто же он, ее благодетель?.. Но узнать это можно будет не раньше, чем через три недели. Он ехал к ней почтовым пароходом вдоль Западного побережья Африки, но и добравшись до Матади, еще долго-долго будет плыть оттуда рекой. Во дворе залаяли собаки, и Рикэр проснулся.
- Посмотри, кто там, - сказал он, - Но в дом не пускай.
Она услышала, как во двор въехала машина. Должно быть, это представитель пивоваренного завода - одного из двух, которые конкурируют между собой. Каждый из них по три раза в году объезжал дальние поселения и, созвав жителей во главе с вождем, угощал всех бесплатно пивом своего завода. Считалось, непонятно почему, что это мероприятие должно способствовать увеличению спроса.
Когда она вышла во двор, "сушеные головы" лопатами сбрасывали с грузовика. В кабине небольшого "пежо" сидели двое. Один был африканец, второго она не могла разглядеть, потому что солнце, бившее в ветровое стекло, ослепило ее, но она услышала, как он сказал:
- Мои дела здесь много времени не займут. К десяти поспеем в Люк.
Она подошла к дверце кабины и увидела, что это Куэрри. Ей вспомнилась позорная сцена несколько недель назад, когда она в слезах бежала к своей машине. Ту ночь она провела в лесу у дороги, предпочитая быть изъеденной москитами, чем встретить кого-нибудь, кто, может быть, тоже презирает ее мужа.
Она подумала с чувством благодарности: "Сам приехал. Тогда у него было просто дурное настроение, это cafard в нем говорила, а не он". Ей захотелось пойти к мужу и сказать ему, что приехал Куэрри, но она вспомнила: "В дом не пускай".
Куэрри вылез из грузовика, и она увидела, что бой, который приехал с ним, увечный. Она спросила:
- Вы к нам? Мой муж будет очень рад…
- Я еду в Люк, - ответил Куэрри, - но сначала мне нужно кое-что сказать мосье Рикэру.
Он чем-то напомнил ей мужа - иногда у него бывало точно такое же выражение лица. Если ту оскорбительную фразу ему продиктовала cafard, значит, он и сейчас во власти этой cafard.
Она сказала:
- Муж болен. К нему нельзя.
- А мне нужно. Я потерял три дня на дорогу и…
- Скажите мне. - Он стоял у дверцы кабины. - Разве через меня нельзя передать?
- Нет, женщину я не смогу ударить, - сказал Куэрри. Судорога, вдруг передернувшая ему рот, поразила ее. Может быть, он пытался смягчить свой ответ, но от этой улыбки его лицо показалось ей еще уродливей.
- И только за этим вы и приехали?
- Более или менее, - сказал Куэрри.
- Тогда пойдемте.
Она шла медленно, не оборачиваясь. Ей казалось, будто сзади нее идет вооруженный дикарь, которому и виду нельзя подавать, что ты его боишься. Только бы дойти до дому - там она будет в безопасности. У людей их круга драки обычно происходят под открытым небом, кушетки и безделушки не способствуют оскорблению действием. В дверях она чуть было не поддалась искушению убежать в свою комнату, бросив больного на милость Куэрри, но, представив себе, что Рикэр скажет после его отъезда, только покосилась в конец коридора, где была безопасная зона, и, свернув влево к веранде, услышала за собой шаги Куэрри.
На веранде она заговорила совсем другим, любезным тоном, будто переоделась в парадное платье:
- Не хотите ли вы чего-нибудь выпить?
- В такой ранний час - нет. А ваш муж правда болен?
- Конечно правда. Я же вас предупредила. Здесь очень много москитов. Дом стоит слишком близко к воде. Палудрин он перестал принимать. Не знаю почему. Хотя у него все зависит от настроения.
- Паркинсон, наверно, здесь и подхватил малярию.
- Паркинсон?
- Английский журналист.
- Ах, этот! - с брезгливой гримасой сказала она. - Разве он все еще здесь?
- Не знаю. Вы же с ним виделись, когда ваш муж направил его по моему следу.
- Он причинил вам какие-нибудь неприятности? Очень жаль. Я на его вопросы не отвечала.
Куэрри сказал:
- Я, кажется, ясно дал понять вашему супругу, зачем я сюда приехал - чтобы меня оставили в покое. Он навязался мне в Люке. Прислал за мной вас в лепрозорий. Туда же направил Паркинсона. Распространяет обо мне в городе какие-то чудовищные слухи. Теперь эта статья в газете, того и гляди, появится другая. Я приехал сказать ему, чтобы он прекратил это преследование!
- Преследование?
- А как это, по-вашему, назвать?
- Вы не понимаете. Моего мужа взволновал ваш приезд. Встреча с вами. С кем ему здесь поговорить о том, что его интересует? Почти не с кем. Он очень одинок.
Она смотрела на реку, на лебедку парома, на чащу за рекой.
- Когда он увлечется чем-нибудь, ему не терпится завладеть этим. Как дитя малое.
- Я не люблю малых детей.
- Единственное, что в нем есть юного… - сказала она, и эти слова вырвались у нее, точно кровь, брызнувшая из раны.
Он сказал:
- А вы не можете внушить ему, чтобы он перестал болтать обо мне?
- Я на него никак не влияю. Он меня не слушает. Да и чего ему меня слушать.
- Если он любит вас…
- А я этого не знаю. Он иногда говорит, что любит одного Бога.
- Тогда я сам с ним побеседую. И он меня выслушает. Легкий приступ малярии его не спасет. - Он добавил: - Я не знаю, которая его комната, но их в доме не так уж много. Найду.
- Нет! Прошу вас, не надо. Он подумает, что это я во всем виновата. Он рассердится. Я не хочу, чтобы он был сердитый. Мне надо сказать ему одну вещь, А если он будет сердиться, я не смогу. И без того это ужасно.
- Что ужасно?
Она бросила на него отчаянный взгляд. Слезы выступили у нее на глазах и некрасиво, точно капли пота, поползли по щекам. Она сказала:
- Я, кажется, забеременела.
- Я думал, женщины обычно радуются…
- Он не хочет. А предохраняться не позволяет.
- Вы показывались врачу?
- Нет. У меня не было повода для поездки в Люк, а машина у нас одна. Не дай бог, еще поймет, в чем дело. Он обычно только потом интересуется, все ли в порядке.
- А на сей раз не интересовался?
- По-моему, он не помнит, что после того раза у нас с ним опять было.
Куэрри невольно растрогался - какое смирение! Она была совсем молоденькая и очень недурна, но ей и в голову не приходило, что мужчина не должен забывать такие вещи. Она сказала, как будто тем все и объяснялось:
- Это было после приема у губернатора.
- Вы не ошибаетесь?
- У меня уже два раза не приходило.
- Ну, друг мой, в здешнем климате все может быть. - Он сказал: - Вот вам мой совет… как вас зовут?
- Мари.
Из всех женских имен это было самое обычное, но для него оно прозвучало предостережением.
- Да? - живо отозвалась она. - Ваш совет…
- Мужу пока ничего не говорить. Мы придумаем какой-нибудь предлог, чтобы вам съездить в город и показаться врачу. А зря беспокоиться нечего. Вы хотите ребенка?
- Хочу или не хочу, не все ли равно? Раз он не хочет
- Ну, давайте придумаем что-нибудь, и я бы взял вас с собой.
- Кто его уговорит, если не вы? Он так восхищается вами!
- Доктор Колэн просил меня получить в городе медикаменты, кроме того, я хотел сделать сюрприз миссионерам, купить шампанского и еще кое-чего к тому дню, когда будем ставить конек на крыше. Так что доставить вас обратно я смогу только завтра к вечеру.
- Ну и что же? - сказала она, - Его слуга лучше меня за ним ухаживает. Он у него давно, раньше, чем я.
- Я не о том. Может быть, он не доверит мне…
- Дождей последнее время не было. Дорога хорошая.
- Что же, пойти спросить его?
- Но ведь вы собирались говорить о чем-то другом?
- Постараюсь обойтись с ним помягче. Вы отняли у меня мое жало.
- А как будет интересно съездить в Люк одной, сказала она. - То есть с вами. - Она вытерла глаза тыльной стороной руки, совсем не стыдясь своих слез, как ребенок.
- Врач, может быть, скажет, что ваши опасения напрасны. Где его комната?
- Вон та дверь в конце коридора. Вы правда не очень будете его ругать?
- Правда.
Когда он вошел, Рикэр сидел в постели. Скорбная мина у него на лице была как маска, но при виде гостя он быстро снял ее и заменил другой, выражающей радушие.
- Куэрри? Это вы приехали?
- Я завернул к вам по дороге в Люк.
- Как это мило с вашей стороны навестить меня на одре болезни.
Куэрри сказал:
- Я хотел поговорить с вами о дурацком очерке этого англичанина.
- Я дал его отцу Тома, чтобы он отвез вам.
Глаза у Рикэра блестели, то ли от лихорадки, то ли от радости.
- "Пари-диманш" буквально расхватали в Люке. Книжный магазин выписал дополнительные экземпляры. А следующего номера, говорят, заказали сразу сотню.
- Вам не приходило в голову, что мне это может быть неприятно?
- Да, правда, газета не из самых почтенных, но очерк написан в хвалебных тонах. Его даже перепечатали в Италии - представляете себе, что это значит? Говорят, Рим уже послал запрос нашему епископу.
- Рикэр, вы будете слушать меня или нет? Я заставляю себя говорить сдержанно, потому что вы больны. Но этому надо положить конец. Я не католик и даже не христианин. Не радейте обо мне, я не желаю, чтобы ваша церковь принимала меня в свое лоно.
Рикэр сидел под распятием, и на лице у него была всепонимающая улыбка.
- Я не верю ни в какого Бога, Рикэр. Ни в Бога, ни в душу человеческую, ни в вечную жизнь. Мне все это неинтересно.
- Да. Отец Тома говорил, как тяжко вы страдаете в. пустыне.
- Отец Тома ханжа и дурак, а я приехал сюда спасаться от дураков, Рикэр. Можете вы обещать, что оставите меня в покое? Если нет, то я уеду. Мне было хорошо здесь до того, как все это началось. Я убедился, что могу работать. Я чем-то заинтересовался, в чем-то принимаю участие…
- Гении принадлежат миру - такой ценой они расплачиваются за свою гениальность.
Если уж нельзя было избежать пытки, с какой радостью он взял бы себе в палачи наглеца Паркинсона. В этой расхристианной натуре оставались хотя бы щели, куда изредка можно было заронить семечко истины. Рикэр же точно стена, так вся залепленная церковными объявлениями, что и кирпичной кладки под ними не видно. Он сказал:
- Я не гений, Рикэр. У меня был кое-какой талант, не очень большой, и я истратил его до конца. Создавать что-нибудь новое мне стало уже не по силам. Я мог только повторять самого себя. И я решил покончить с этим. Видите, насколько все просто и обыденно. Точно так же покончил я и с женщинами. В конце концов существует только тридцать два способа вбивания гвоздей в доску.
- Паркинсон говорил мне про вас, что раскаяние…
- Никогда я ни в чем не раскаивался. Никогда в жизни. Все вы чересчур любите драматические эффекты. Уход от дел, уход от чувств - и то и другое вполне естественно. Вот вы сами, Рикэр, вы уверены, что все еще сохранили непосредственность чувств, что они у вас не поддельные? Вы очень огорчились бы, если б завтра повстанцы сожгли ваш заводик дотла?
- У меня это не главное в жизни.
- И жена у вас тоже не главное. Мне это стало ясно в первую же нашу встречу. Вам нужен кто-то, кто бы спасал вас от того, чем грозит святой Павел, - от разжигания.
- В христианском браке ничего дурного нет, - сказал Рикэр. - Он гораздо лучше, чем брак по страстной любви. Но если хотите знать правду, главное у меня в жизни - моя вера, и так было всегда.
- Как подумаешь, так мы с вами не такие уж разные люди. Оба понятия не имеем о том, что такое любовь. Вы притворяетесь, будто любите Бога, потому что не любите никого другого. А я притворяться не хочу. Единственное, что во мне осталось, это некоторое уважение к истине. Оно было лучшей стороной моего скромного таланта. Вы все время что-то выдумываете, Рикэр, ведь правда? Некоторые мужчины объясняются в любви проституткам - они не смеют даже переспать с женщиной, не придумав для этого оправдания в каких-то чувствиях. А вы изволили выдумать меня, лишь бы оправдаться перед самим собой. Но я, Рикэр, на эту удочку не пойду.
- Смотрю я на вас, - сказал Рикэр, - и вижу муку человеческую.