5
- Там кто-то кричит? - спросил доктор Колэн.
- Я не слышал.
Куэрри встал и вгляделся в темноту за окном. Он сказал:
- Скорее бы брат Филипп починил электричество. Пора домой, а фонарика у меня нет.
- Теперь тока уже не дадут. Одиннадцатый час.
- Они, вероятно, потребуют, чтобы я уехал как можно скорее? Но пароход вряд ли придет раньше, чем через неделю. Может, кто-нибудь отвезет меня на грузовике?
- Сомневаюсь. Дорогу, наверно, развезло после такого ливня, и эта гроза не последняя.
- Тогда у нас впереди несколько дней, и мы сможем заняться передвижными амбулаториями, о которых вы так мечтаете. Но я не инженер. От брата Филиппа проку будет больше, чем от меня.
- Да ведь мы здесь всегда довольствуемся самым малым, - сказал доктор Колэн. - Что мне нужно? Нечто вроде сборного домика на колесах, только и всего. Такого, чтобы можно было ставить на шасси полуторки. Куда этот листок запропастился? Я хотел показать вам - тут у меня возникла одна идея…
Доктор выдвинул ящик письменного стола. В ящике лежала фотография женщины. Невидимая постороннему глазу, она всегда лежала там, не боясь пыли, лежала и ждала, когда ящик откроют.
- А я буду скучать по этой комнате, куда бы меня ни забросило. Вы никогда мне не рассказывали о своей жене, доктор. Отчего она умерла?
- Сонная болезнь. В первые годы нашей жизни здесь она подолгу бродила в джунглях, все уговаривала прокаженных, чтобы они приходили к нам лечиться. В те времена еще не было эффективных средств против сонной болезни. Люди умирают преждевременно.
- А я-то надеялся, что лягу в ту же землю, что и вы и она. Втроем мы образовали бы здесь эдакий атеистический уголок.
- А были бы вы там у места?
- Почему же нет?
- Вас слишком тревожит утрата веры, Куэрри. Вы то и дело трогаете эту болячку, как будто хотите сковырнуть ее. С меня достаточно существования мифа, а вам этого мало, вам подавай либо веру, либо неверие.
Куэрри сказал.
- Там кого-то зовут. Мне на секунду показалось, что меня. Человеку всегда кажется, что это его зовут. Даже если в именах совпадает только один слог. Мы такие эгоцентрики.
- Вы, должно быть, очень крепко верили, если так тоскуете без веры.
- Если это можно назвать верой, так я проглотил тот миф целиком, не разжевывая. Сие есть тело мое, сие есть кровь моя. Когда я читаю теперь это место, мне так ясна его символичность, но разве можно требовать от бедных рыбарей, чтобы они понимали символику? Я только, поддаваясь суеверию, вспоминаю, что от причастия я отказался до того, как перестал верить. Священники усмотрели бы тут определенную связь, Рикэр назвал бы это отвержением Божественной благодати. Да, пожалуй, вера - это своего рода призвание, а у большинства людей в сердце и в уме не хватает места для двух призваний сразу. Если мы на самом деле верим во что-то, нам волей-неволей надо идти в своей вере все дальше и дальше. Иначе жизнь постепенно сведет ее на нет. Моя архитектура топталась на месте. Нельзя быть ни полуверующим, ни полуархитектором.
- Стало быть, вы хотите сказать, что и этой половинки в вас теперь не осталось?
- Вероятно, оба мои призвания были недостаточно сильными, и жизнь, которую я вел, убила их. Надо, чтобы призвание в тебе было очень, очень сильное, иначе ты не устоишь перед успехом. Популярный священник, популярный архитектор… Отвращение с такой легкостью убивает их талант.
- Отвращение?
- Да. Отвращение к похвалам. Если бы вы знали, доктор, до какой степени они глупы и тошнотворны! Люди, губившие мои церкви, потом громче всех пели мне хвалу. Книги, которые обо мне писали, благочестивые побуждения, которые мне навязывали, - этого было вполне достаточно, чтобы отвратить меня от чертежной доски. Устоять перед всем этим с моей верой было нельзя. Славословия попов и ханжей - этих Рикэров, которых хватает везде и всюду.
- Люди большей частью довольно легко мирятся со своим успехом. А вы приехали сюда.
- По-моему, я почти от всего вылечился, даже от чувства отвращения. Мне здесь было хорошо.
- Да, вы уже довольно свободно начинали владеть пальцами, несмотря на увечье. А одна болячка все-таки осталась, и вы все время ее бередите.
- Ошибаетесь, доктор. Вы иной раз совсем как отец Тома.
- Куэрри! - теперь уже совершенно явственно донеслось из темноты. - Куэрри!
- Рикэр, - сказал Куэрри. - Должно быть, приехал сюда за женой. Надеюсь, сестры не пустили его к ней. Пойду поговорю…
- Пусть сначала остынет.
- Надо же ему объяснить, пусть видит, как это все нелепо.
- Тогда отложите объяснение до утра. В темноте он все равно ничего не увидит.
- Куэрри! Куэрри! Где вы, Куэрри!
- Вот дурацкое положение! - сказал Куэрри. - И надо же, чтобы это случилось именно со мной. Безвинный прелюбодей. Недурное название для комедии.
Губы у него скривились в попытке улыбнуться.
- Дайте мне лампу.
- Мой вам совет, Куэрри, не связывайтесь вы с ним.
- Надо же что-то сделать. Он поднял такой крик. Отец Тома прав, это действительно скандал.
Доктор нехотя вышел следом за ним. Гроза совершила полный круг и снова двигалась на них откуда-то из-за реки.
- Рикэр! - крикнул Куэрри, высоко поднимая лампу. - Я здесь. - К ним кто-то бежал, но, когда бегущий попал в круг света, они увидели брата Филиппа.
- Прошу вас, зайдите в дом, - сказал брат Филипп, - и запритесь. Мы опасаемся, что Рикэр с оружием.
- Что он, сумасшедший? Не будет же он стрелять! - сказал Куэрри.
- Ну, все-таки… во избежание неприятностей…
- Неприятностей? Удивительная у вас способность преуменьшать, брат Филипп.
- Я вас не понял.
- Не важно. Я послушаюсь вашего совета и залезу к доктору Колэну под кровать.
Он пошел было к дому и вдруг услышал голос Рикэра:
- Стойте. Ни с места. - Рикэр нетвердыми шагами вышел из темноты. Он обиженно забрюзжал: - Я вас ищу, ищу.
- Вот я, здесь.
Все трое посмотрели на его правую руку, засунутую в карман.
- Мне надо поговорить с вами, Куэрри.
- Ну, говорите, а потом я тоже кое-что вам скажу.
Наступило молчание. Где-то в лепрозории залаяла собака. Молния озарила их, точно вспышка блицлампы.
- Я жду, Рикэр.
- Вы… вы отступник.
- Что же, затеем диспут на религиозные темы? Я признаю, что в вопросе о любви к Богу вы более сведущи.
Ответ Рикэра был почти целиком погребен под тяжким обвалом грома. И только конец последней фразы высунулся наружу, точно пара ног, торчащих из-под обломков.
- …убедить меня, что запись в дневнике сделана в шутку, а сами прекрасно знали, что она с ребенком.
- С вашим ребенком. Не с моим.
- Докажите. Это еще надо доказать.
- Доказательство от противного - вещь трудная, Рикэр. Конечно, доктор может взять у меня кровь на определение группы, но вам придется ждать месяцев шесть…
- Кто дал вам право смеяться надо мной!
- Я смеюсь не над вами, Рикэр. Ваша жена не пощадила нас обоих. Я назвал бы ее лгуньей, да она вряд ли отдает себе отчет в том, что такое ложь. По понятиям вашей жены, правда - это все то, что послужит ей защитой или поможет уехать домой, в детскую.
- Вы живете с ней и ее же осыпаете оскорблениями. Вы трус.
- Может быть.
- Может быть. Что бы я ни сказал, мои слова не способны разгневать нашего знаменитого Куэрри. Он такая важная персона, а тут всего лишь управляющий маслобойным заводом. У меня бессмертная душа, Куэрри, как и у вас.
- Я не претендую на бессмертие. Можете быть важной персоной во владениях Господа Бога, Рикэр. А знаменитым я числюсь только у вас. Во всяком случае, сам себя я таковым не считаю.
- Мосье Рикэр, пойдемте в миссию, - умоляюще проговорил брат Филипп. - Там вам поставят кровать. За ночь отдохнем, и всем станет легче. А утром примем холодный душ, - добавил он, и как бы в пояснение его слов на них вдруг водопадом низвергся ливень. Куэрри издал странный, хриплый звук, в котором доктор за последнее время стал узнавать смех, и Рикэр выстрелил два раза подряд. Лампа упала вместе с Куэрри и разбилась, горящий фитиль вспыхнул, на секунду осветил открытый рот и два удивленных глаза и погас под лавиной дождя.
Доктор рухнул на колени прямо в лужу и стал шарить в темноте. Голос Рикэра проговорил:
- Он смеялся надо мной. Кто дал ему право надо мной смеяться?
Доктор сказал брату Филиппу:
- Вот голова, нащупал. Найдите, где ноги. Надо внести его в дом. - Он крикнул Рикэру: - Бросьте револьвер, болван, и помогите нам.
- Не над Рикэром, - сказал Куэрри.
Доктор нагнулся ниже, слова были еле слышны. Он сказал:
- Не надо говорить. Сейчас мы вас поднимем. Все будет хорошо.
Куэрри сказал:
- Над собой смеялся.
Они перенесли его на веранду и положили там, куда не заливал дождь. Рикэр принес подушку ему под голову. Он сказал:
- Нечего было смеяться.
- Не так уж легко это у него получалось, - сказал доктор, и снова послышались странные звуки, напоминающие судорожный смешок.
- Нелепость, - сказал Куэрри. - Нелепость или же…
Но какую альтернативу - философскую или психологическую - он имел в виду, они так и не узнали.
6
Настоятель вернулся через несколько дней после похорон, и вдвоем с доктором Колэном они пошли на кладбище. Куэрри похоронили недалеко от мадам Колэн, оставив, впрочем, место между могилами, которое в свое время понадобится доктору. Приняв во внимание столь исключительные обстоятельства, отец Тома не настаивал на кресте, и в могильный холм воткнули только дощечку с вырезанным на ней именем Куэрри и двумя датами. Обошлись и без католического погребального обряда, хотя молитву у могилы отец Жозеф все же прочел. Кто-то (вероятно, Део Грациас) поставил возле могильного холмика консервную банку из-под джема, полную веточек и трав, как-то особенно переплетенных между собой. Это было похоже скорее на приношение Нзамбе, чем на погребальный венок. Отец Тома хотел выбросить банку, но внял уговорам отца Жозефа.
- На христианском кладбище этому не место, - возражал отец Тома. - Весьма двусмысленное приношение.
- Он сам тоже был двусмысленный, - ответил отец Жозеф.
Паркинсон раздобыл в Люке венок - по всем правилам, с лентой, на которой было написано: "От трех миллионов читателей "Пост". Природа - мой кумир, а вслед за ней - Искусство. Роберт Браунинг". Он сфотографировал его для использования снимка в дальнейшем, но, проявив неожиданную скромность, сняться рядом с ним не захотел.
Настоятель сказал Колэну:
- Не перестаю сокрушаться о том, что меня здесь не было. Может, мне удалось бы образумить Рикэра.
- Рано или поздно все равно что-нибудь стряслось бы, - сказал Колэн. - Они не оставили бы его в покое.
- Кто "они"?
- Дураки, назойливые дураки, которых везде хватает. Он от всего вылечился, кроме своей славы, но от славы не вылечишь, так же как моим увечным не вернешь пальцев на руках и на ногах. Я отсылаю их в город, но в магазинах на них все глазеют, на улицах тоже обращают внимание и показывают друг другу - вон, смотрите. Точно так же обстоит дело и со славой - она увечит природу человека. Вы со мной?
- А вам куда?
- В амбулаторию. И так уж слишком много времени потратили на мертвого.
- Я вас провожу немножко.
Настоятель сунул руку в карман сутаны, но сигары не оказалось.
- Вы видели Рикэра перед отъездом из Люка? - спросил Колэн.
- Да, конечно. Он прекрасно устроился в тюрьме. Ходил к исповеди и хочет каждое утро причащаться. Усиленно читает Гарригу-Лагранжа. И, разумеется, весь Люк видит в нем героя. Мистер Паркинсон уже взял у него интервью, передал по телеграфу в свою газету, и скоро к нам повалят журналисты из метрополии. Если не ошибаюсь, мистер Паркинсон озаглавил свой очерк "Смерть отшельника. Святой с изъяном". Исход судебного процесса, разумеется, предрешен.
- Оправдают?
- Безусловно. Le crime passionel. И теперь кто чего добивался, тот свое и получил. Счастливая концовка, не правда ли? Рикэр почувствовал себя значительной личностью в глазах Бога и человека. Он даже завел со мной разговор по поводу ходатайства в Бельгийскую коллегию в Риме о расторжении брака, но я его не поддержал. Мадам Рикэр скоро уедет домой, и ребенок останется у нее. Мистер Паркинсон получил в руки такой материал, о каком и мечтать не мог. Кстати, я очень рад, что Куэрри не успел прочесть его второй очерк.
- Но для Куэрри такой конец вряд ли можно считать счастливым.
- Вы думаете? Но ведь ему все хотелось забраться куда-то подальше. - Настоятель смущенно спросил: - Как вы полагаете, было у него что-нибудь с мадам Рикэр?
- Нет.
- Не знаю. Судя по второму очерку Паркинсона, это был человек весьма… гм!.. любвеобильный.
- Я в этом далеко не уверен. И у него самого были сомнения на сей счет. Он как-то сказал мне, что женщин он только использовал, но, по-моему, этот человек был безжалостен к самому себе. Мне иной раз даже думалось: а не страдает ли он холодностью? Как женщина, которая непрерывно меняет любовников в надежде на то, что когда-нибудь ей все-таки удастся испытать истинное наслаждение. Ритуал любви он, по его словам, выполнял исправно, даже по отношению к Богу, в те годы, когда еще верил. Но потом ему стало ясно, что любит он только свою работу, и тогда с ритуалом было покончено. В дальнейшем он уже не мог притворяться и выдавать свои чувства за любовь, а тогда и побуждений для работы у него больше не осталось. Это как во время кризиса, когда больной теряет всякий интерес к жизни. В такие минуты люди часто кончают самоубийством, но он был крепкий человек, очень крепкий.
- Вы говорите, он совсем вылечился?
- Я убежден в этом. Он научился служить людям и даже смеяться. Странный это был смех, но все же смех. Я побаиваюсь людей, которые никогда не смеются.
Настоятель несмело проговорил:
- А я так вас понял, что он начал понемногу обретать прежнюю веру.
- О нет! Не веру, а всего лишь оправдание для жизни. Вы всюду стараетесь найти шаблон, отец.
- Но раз шаблон существует… У вас нет сигары?
- Нет.
Настоятель сказал:
- Мы слишком любим докапываться до мотивов человеческих поступков. Я как-то говорил об этом отцу Тома. Вы помните, что сказал Паскаль? Что человек, отправляющийся на поиски Бога, уже обрел его. Не так ли и с любовью? Может быть, отправляясь на поиски любви, мы ее уже обретаем.
- Он был склонен, я сужу об этом по его же собственным словам, склонен ограничивать свои поиски районом женской постели.
- Ну что ж, место для этого не такое уж плохое. Сколько на свете людей, которые находят там одну лишь ненависть.
- Как Рикэр?
- Мы слишком мало знаем Рикэра, чтобы осуждать его.
- Какой вы цепкий, отец! Никого так просто не отпустите. Вам, наверно, и Куэрри хотелось бы заполучить в свою собственность.
- Что-то я не замечал, чтобы вы отступались от больного, до тех пор пока он не умрет.
Они подошли к амбулатории. Больные сидели на раскаленных цементных ступеньках и ждали, что будет. К стенам новой больницы были приставлены лестницы, последние работы шли полным ходом. Конек прогнуло во время последней грозы, но он все же держался на месте, крепко привязанный к стропилам канатом из пальмового волокна.
- Я заметил по счетам, - сказал настоятель, - что вы перестали прописывать витаминное драже. Разумна ли такая экономия?
- Я не уверен, что лечение препаратом ДДС вызывает анемию. Это все от глистов. Строительство уборных обойдется дешевле, чем покупка витаминного драже. Это первое, чем мы должны заняться. То есть должны были заняться. Сколько сегодня пришло? - спросил он своего помощника.
- Около шестидесяти.
- Ваш Бог, - сказал доктор Колэн, - должен испытывать легкое разочарование, глядя на созданный им мир.
- Плохо вас обучали теологии в детстве. Богу не ведомы ни разочарования, ни муки.
- Может быть, поэтому я и не утруждаю себя верой в него. - Доктор сел за стол и взял чистую карточку. - Первый! - крикнул он.
Первым был трехлетний малыш, совсем голенький, с раздутым животом, под которым болтался крантик. Он вошел в приемную, запустив палец в рот. Доктор стал водить рукой ему по спине, его мать стояла рядом.
- А я знаю этого молодого человека, - сказал настоятель. - Он все прибегал ко мне за конфетами.
- Болен. Все ясно, - сказал доктор Колэн. - Пощупайте… вот утолщение, вот. Но не беспокойтесь, друг мой, - сдерживая ярость, проговорил он. - Через год, через два мы его вылечим, и обещаю вам, что на сей раз увечий не будет.
Комментарии
К началу шестидесятых годов, когда вышел роман "Ценой потери" (1961, издательство "Хайнеманн"), Грин уже был известным писателем с устоявшейся творческой репутацией. Его книги издавались на 23 языках, по ним было поставлено 12 фильмов. Но несмотря на большой литературный опыт, роман "Ценой потери", создававшийся в течение полутора лет, дался писателю особенно трудно: "Никогда прежде у меня не было такого неподатливого и такого тягостного романа". Повороты его сюжетного действия, развитие коллизии, образы персонажей Грин сначала разрабатывал на страницах дневника, который вел во время путешествия по Бельгийскому Конго. В эту часть Африки романист отправился в январе 1959 г., уже представляя завязку будущего произведения: "В далекой колонии для прокаженных появляется, неизвестно зачем, какой-то человек". Дневник, вошедший потом в публицистическую книгу "В поисках героя" (1961), отразил впечатления Грина об Африке, о плавании в джунглях по реке Конго, о полученных им сведениях о проказе и способах ее лечения, за что писатель был особенно благодарен бельгийскому врачу Мишелю Леша.
Медицинский термин "burnt-out case", использованный Грином для названия романа, не поддается точному переводу на русский язык (варианты его, первое время бытовавшие в советской критике, - "Перегоревший" и "Цена исцеления"). По свидетельству писателя, приведенному им в конголезском дневнике, бельгийские врачи использовали это английское выражение для обозначения тех случаев, когда больной излечивался от проказы, уже лишившись пальцев рук и ног, уже будучи искалеченным болезнью. Во французском языке эквивалента подобному выражению нет, поэтому во Франции роман был опубликован под названием "Сезон дождей".