Так она всегда его величала, прощаясь на исходе дня, по-видимому желая исцелить вежливостью раны, которые могла нанести за день его самолюбию. Благоприятная минута прошла, и когда теперь ее ждать опять? Он чувствовал, что сегодня она была настроена уступчиво, а завтра?..
Когда он открыл дверь своей комнаты, Каросс лежал на кровати поверх одеяла, нижняя челюсть у него слегка отвисла и изо рта несся прерывистый храп. Щелчок замка разбудил его; не пошевелившись, он просто открыл глаза и посмотрел на Шарло со снисходительной полуулыбкой.
- Ну-с, - произнес он. - Перемыли мне косточки?
- Вы такой бывалый актер, а избрали на этот раз неподходящую роль.
- Не уверен, - отозвался Каросс. Он сел и погладил свой массивный, мясистый актерский подбородок. - Знаете что? По-моему, я поторопился уйти. В конце концов, вы не станете отрицать, что я вызвал к себе интерес. А это уже половина победы, мой милый.
- Она ненавидит Шавеля.
- Но ведь я же не настоящий Шавель. Этого не следует забывать. Я - идеальный Шавель, воссозданный средствами искусства. Я в гораздо более выигрышном положении, поскольку не скован скучной и наверняка некрасивой правдой, это очевидно. Дайте мне только время, милейший, и я заставлю ее полюбить Шавеля. Вы случайно не видели меня в роли Пьера Лушара?
- Нет.
- Великолепная роль. Я там циник, пьяница, негодяй и подлый соблазнитель. А как нравился женщинам! Этот Лушар принес мне больше побед, чем…
- Она плюнула вам в лицо.
- Милый мой, неужели вы думаете, что я не помню? Это было великолепно. Один из ярчайших моментов в моей жизни. На сцене все же такого реализма не добьешься. И по-моему, я тоже был совсем не плох. Как я утерся рукавом, а? Какое достоинство! Держу пари, она сейчас не спит и вспоминает этот жест.
- Ну, разумеется, - сказал Шарло. - Шавелю до вас далеко.
- Все время упускаю из виду, что вы его знали. Подкинули бы какую-нибудь правдивую черточку для убедительности.
- Совершенно незачем. Завтра чуть свет вы уйдете. Спектакль окончен. А теперь будьте добры, уступите мне мою кровать.
- Здесь хватит места для двоих, - сказал актер и немного подвинулся к стене. От всех этих треволнений он снова впал в нечистоплотную вульгарность своих молодых лет и теперь упивался ею. Это был уже не давешний вальяжный пожилой Каросс, теперь в его жилы под слоями сала почти зримо просачивалась молодая кровь. Приподнявшись на локте, он хитровато произнес:
- А вы не сердитесь на мои слова?
- О чем это вы?
- Ну, мой дорогой, тут ведь и вполглаза видно, что вы терзаетесь муками нежной страсти.
Он слегка рыгнул и посмотрел на Шарло с ухмылкой.
- Не городите вздор, - сказал Шарло.
- Но это вполне естественно. Мужчина в том возрасте, когда чувства легко возбуждаются при виде молодости, живет в одном доме с достаточно привлекательной юной особой - ну, может быть, чуточку грубоватой. Прибавьте к этому, что вы долго были в тюрьме и что вы знали ее брата. Химическая формула, мой дорогой. - Он снова рыгнул. - Вот всегда со мной так, если поздно поем, - объяснил он. - Приходится отказывать себе в ужине, когда находишься в обществе молоденькой цыпочки. Ну да, хвала Богу, амурам такого рода через пару лет придет конец, а при женщинах постарше можно быть самим собой.
- Лучше бы поспали. Завтра я подниму вас рано.
- Вы небось думаете на ней жениться?
Шарло, прислонясь к умывальнику, с глухим отвращением разглядывал Каросса - но не только Каросса: в дверце зеркального шкафа отражались они оба, двое неудачников, двое пожилых мужчин, обсуждающих молодую девушку. Никогда до сих пор он не ощущал так болезненно свой возраст.
- Знаете, - сказал Каросс, - все-таки жаль, что я не могу здесь остаться. Ей-богу, я бы еще с вами потягался, даже как Жан-Луи Шавель. Вам не хватает напористости, мой милый. Надо было прямо сегодня идти к ней и победить, пользуясь тем, что я взволновал ее чувства.
- Не хочу быть вам обязан.
- Почему же? Чем я вам не угодил? Вы забываете, что я не Шавель. - Он потянулся и зевнул. - Ну ладно, не важно. - Он поудобнее устроился у стены. - Выключите свет, будьте так добры, - пробормотал он и через минуту уже спал.
Шарло присел на деревянный табурет - больше в комнате было негде примоститься. Сразу видно, что псевдо-Шавель вел себя здесь совершенно как дома. За дверью висело его пальто, с него на пол натекла небольшая лужица. Через спинку кресла он перебросил свой пиджак. Когда Шарло попробовал прилечь, что-то твердое в отвисшем кармане актера уперлось ему в бедро. Каросс перевалился на середину, и кровать под ним затрещала. Шарло погасил лампу и опять почувствовал боком груз в кармане Каросса. В окно размеренно, как прибой, ударял дождь. Радостные надежды минувшего дня умерли; он увидел свои желания распростертыми на кровати в облике потрепанного жизнью, некрасивого человека. Нам обоим лучше будет податься отсюда, подумал он.
Он опять подвинулся и ощутил тяжесть в кармане Каросса. Актер растянулся на спине и негромко, назойливо храпел. В темноте видна была только какая-то груда, будто сваленные как попало мешки с мукой. Шарло засунул руку к нему в карман и коснулся холодного револьверного дула. Он не удивился: мы вернулись к временам вооруженных граждан, револьвер сегодня так же уместен, как шпага триста лет назад. Но все же, подумал Шарло, ему лучше лежать в моем кармане, чем у него. Револьвер оказался маленький, старого образца; Шарло прокрутил барабан: пять патронов из шести были на месте. Шестая ячейка пустовала, но когда Шарло поднес револьвер к носу и понюхал, он ощутил отчетливый запах недавнего выстрела. На кровати возле груды мешков что-то шевельнулось. Крыса, что ли? Но это была рука Каросса, актер невнятно пробормотал какую-то фразу. Шарло разобрал одно только слово: "фатум". Должно быть, тот и во сне играл какую-то роль.
Шарло сунул револьвер к себе в карман. Потом подумал и ощупал карманы висящего пиджака. В одном оказалась пачка бумаг, перетянутая черной резинкой. В комнате было темно, он осторожно открыл дверь и вышел в коридор. Дверь он за собой не захлопнул, опасаясь шума; тихо включил свет и стал рассматривать свою случайную находку.
С первого взгляда было ясно, что бумаги принадлежат не Кароссу. Среди них был чек на дюжину рыбных ножей, выписанный на имя какого-то Тупара и оплаченный в Дижоне тридцатого марта 1939 года, - столько времени чеки обычно не хранят, для этого надо быть уж очень опасливым человеком, но Тупар, по-видимому, таким и был, вот его фотография на удостоверении личности: робкий, боязливый человечек, всюду подозревающий ловушку. Сколько их повидал Шарло в суде, вечно норовящих уклониться, пойти в обход, чтобы только избежать неприятностей. Как могло случиться, что его документы оказались у Каросса? Шарло вспомнил недостающий патрон в барабане револьвера. Документы теперь ценнее денег. Старый актер взялся ради ночлега сыграть экспромтом роль Шавеля, это еще понятно, но неужели он рассчитывал выдать себя вот за этого человека? Конечно, всегда можно сказать, что минувшие пять лет изменили его до неузнаваемости. К исходу войны все наши портреты устареют: робкий подержал в руках орудие убийства, храбрый дрогнул под обстрелом.
Шарло возвратился в комнату и затолкал документы и револьвер обратно актеру в карман. У него пропала охота оставлять револьвер у себя. Дверь за ним захлопнулась с громким щелчком, похожим на внезапный выстрел. Каросс резко сел на кровати, посмотрел на Шарло широко раскрытыми глазами, испуганно спросил: "Ты кто?"- но прежде чем услышал ответ, уже снова спал крепким сном младенца. "Почему все, кто убил, не могут спать так же крепко?" - подумал Шарло.
14
- Где вы были? - спросила Тереза.
Он соскреб ножом грязь с подошв и ответил:
- Ночью мне показалось, будто кто-то ходит возле сараев. Я пошел проверить.
- Следов не нашли?
- Нет.
- Это мог быть Шавель, - сказала она. - Я долго лежала без сна, думала. Такая ужасная ночь, а мы выставили человека. Мы тут с матушкой молились. А он бродил на холоде под дождем. Сто пятьдесят раз прочли "Отче наш". И нельзя было выпустить слова о прощении, а то она заметит.
- Лучше остаться на холоде под дождем, чем быть расстрелянным.
- Не знаю. Может быть, и нет, как поглядеть. Когда я плюнула ему в лицо… - Она замолчала, и он мысленно услышал хвастливые слова актера о том, что она сейчас не спит и вспоминает его удачный жест. Мучительно было думать, что такой насквозь фальшивый человек способен так точно угадать душевное состояние другого, даже если этот другой человек - воплощенная искренность. Но не наоборот. Искренность - плохой помощник в познании ближнего.
Он сказал:
- С этим покончено. Не думайте больше о нем.
- Как вы считаете, он нашел себе пристанище? В деревне он, наверное, побоялся к кому-нибудь попроситься. Право, ничего плохого не было бы, если бы мы его пустили на одну ночь, - укорила она его. - Что же вы-то не заступились? Вам ведь его ненавидеть не за что.
- Выкиньте лучше его из головы. Вы, по-моему, не склонны были его прощать до того, как увидели.
- Кого видишь своими глазами, труднее ненавидеть, чем того, кого воображаешь.
"Если это так, - подумал он, - ну и дурак же я".
- В конце концов, - продолжала она, - между нами гораздо больше общего, чем я думала: я ведь не смогла застрелить его, когда дошло до дела. Я не выдержала испытания точно так же, как и он.
- Ну, если вы ищете такого сходства, - возразил он, - то возьмите меня, например. Уж кажется, какой неудачник, вам этого мало?
Она взглянула на него с убийственным безразличием.
- Да, - кивнула она. - Вы правы. Но он передал мне прощальные слова Мишеля.
- Это он так говорит.
- Зачем бы он стал лгать об этом, если признался в главном? И вообще, - добавила она с вопиющим простодушием, - он не производит впечатление лживого человека.
В ту ночь мадам Манжо внезапно стало плохо: за ее могучим материнским бюстом на самом деле скрывалась немощь, и под его прикрытием произошел необратимый распад. Тут уж было не до врача, да и не хватало врачей на такие отдаленные провинциальные углы, как Бринак. Гораздо настоятельнее больная нуждалась в священнике, и Шарло впервые проник в опасную зону - в Сен-Жан. Было совсем рано, люди еще не поднялись, и он никого не встретил на пути к дому кюре. Но когда он звонил у дверей, сердце его отчаянно колотилось по ребрам. Они были близко знакомы со старым кюре, тот бывал к обеду, когда Шавель приезжал из Парижа. Конечно, теперь у него борода, и лицо за минувшие несколько лет изменилось, но старика этим не обманешь, и Шарло ждал со страхом и нетерпением: каково-то будет снова оказаться самим собой, хотя бы перед одним человеком?
Но тот, кто открыл дверь, был ему незнаком. На пороге стоял еще не старый темноволосый решительный мужчина, похожий на мастеровитого деревенского ремесленника. Он запихал в портфель Святые Дары, как слесарь запихивает в сумку инструмент, и поинтересовался:
- Полем сыро идти?
- Да.
- Тогда подождите, я надену калоши.
Шагал он очень быстро, Шарло с трудом за ним поспевал. Калоши чмокали и разбрызгивали жижу. Шарло сказал ему в спину:
- Тут раньше, кажется, был отец Рюсс.
- Умер, - отозвался молодой кюре, не оборачиваясь. - В прошлом году. - И добавил укоризненно: - Ноги промочил. - Потом обернулся к Шарло: - Вы даже не представляете себе, сколько приходских священников умирает от этого. Профессиональный риск, можно сказать.
- Говорят, хороший был человек.
- Деревенским много не надо, - высокомерно сказал преемник отца Рюсса. - Им всякий кюре хорош, если прожил на одном месте сорок лет.
Он словно причмокивал при каждом слове, но на самом деле это хлюпали его калоши.
Тереза встретила их в дверях. Держа в руке портфель, кюре поднялся вслед за нею наверх, опять как мастер со своим инструментом. Даром времени он, как видно, не тратил, потому что не прошло и десяти минут, как он уже в прихожей снова надевал калоши. Шарло в отдалении присутствовал при его деловитом, торопливом прощании.
- Если понадобится, - сказал кюре, - пришлите за мной опять, но прошу вас помнить, мадемуазель, что я, конечно, всегда к вашим услугам, однако я также к услугам всех живущих в Сен-Жане.
- Можно мне получить у вас благословение, отец?
- Разумеется.
Он припечатал воздух, словно нотариус, пришлепнувший где нужно резиновую печать, и ушел. Они остались одни, и Шарло впервые ощутил, как они безмерно одиноки. Словно смерть уже наступила и им надо было дальше действовать по своему усмотрению.
Часть четвертая
15
Великий актер Каросс сидел на огороде под навесом и обдумывал создавшееся положение. То, что он так низко пал, его не особенно смущало. Он был демократичен, как герцог, который выше классовых различий и условностей. Каросс играл на сцене перед Георгом Пятым, королем Великобритании, перед королем Румынии Каролем, перед эрцгерцогом Отто, перед специальным посланником президента Соединенных Штатов, перед рейхс-маршалом Герингом и перед бесчисленными иностранными послами, включая итальянского, русского и герра Абеца. Эти великие и монаршие мужи сверкали у него в памяти, подобно драгоценностям: он чувствовал, что любого из них всегда можно будет при необходимости заложить за звонкую монету. Но все-таки он испытал минутное беспокойство, когда ранним утром в Сен-Жане увидел на стене полицейского участка рядышком два объявления - в одном его имя фигурировало в списке находящихся на свободе коллаборационистов, другое сообщало о трупе, обнаруженном в деревне более чем в пятидесяти милях оттуда. Обстоятельства преступления были полиции неизвестны, иначе бы она, конечно, объявила о розыске злодейского, убийцы. А ведь, в сущности, он действовал исключительно в целях самозащиты, чтобы этот тупоголовый маленький буржуа его не выдал. Тело он надежно, как ему казалось, упрятал в зарослях можжевельника за деревней, а бумаги забрал себе, рассчитывая, что при поверхностной невнимательной проверке они на крайний случай сойдут за его собственные. Однако теперь от них не могло быть никакого проку - один только вред, если бы их у него нашли, - поэтому он их здесь же под навесом сжег и пепел перемешал с землей в цветочном горшке.
Когда он увидел эти два объявления, то понял, что двигаться дальше бессмысленно. По крайней мере до тех пор, пока они не полиняют и не изорвутся в клочья. Необходимо залечь, а залечь можно только в одном-единственном доме. Этот Шарло уже раз солгал своей хозяйке, когда поддержал самозванство Каросса, к тому же он нарушил закон, приютив коллаборациониста; это удобный рычаг, им можно будет воспользоваться. Но теперь, сидя под навесом на тачке и углубленно обдумывая положение, Каросс воодушевился более дерзким планом: ему рисовалась совсем уж романтическая сцена, чтобы убедительнее сыграть ее, нужно быть воистину гением актерского искусства, хотя сам замысел был и не сказать чтобы оригинален, он уже когда-то приходил в голову Шекспиру.
Через дырочку в дощатой загородке Каросс видел, как Шарло пошел через поле в Сен-Жан. На рынок было рано, и притом он явно торопился. Каросс терпеливо ждал. Бортик тачки глубоко врезался в его мягкий зад. Но вот наконец он увидел, что Шарло возвращается со священником. Чуть позже священник ушел один с чемоданчиком в руке. Этот визит мог означать только одно, и творческая фантазия Каросса сразу же использовала новый штрих, внесла изменение в задуманную сцену. Но он продолжал выжидать. Если правда, что гений - это упорство, Каросс и в самом деле выказал себя гениальным актером. Наконец его терпение было вознаграждено: он увидел, что Шарло снова вышел из дома и направился в Сен-Жан. Каросс отряхнул полы пальто от прелого листа, потопал затекшей ногой и потянулся, как большой, ленивый, холощеный кот. Револьвер в брючном кармане ударил его по ляжке.
Нет на белом свете такого актера, который бы не испытывал страха при выходе на подмостки, и Каросс, идя через огород к задней двери дома, перетрусил не на шутку. Слова роли вылетели у него из головы, горло пересохло, и звонок, так нахально и требовательно прозвеневший при его первом появлении, отозвался теперь из кухни осторожным, робким побрякиванием. Руку он держал в кармане, сжимая рукоятку револьвера, залог своего мужества. Дверь отворилась, и он дрожащим голосом произнес: "П-прошу п-прощения". Но и сквозь страх он сразу сообразил, что дрожащий голос - это удачная находка, он звучит жалостно, а жалость не даст двери захлопнуться, как не дала бы нога, просунутая в дверную щель. Девушка стояла в тени, лица ее он не видел, но, заикаясь, продолжал говорить, прислушиваясь при этом к собственному голосу и постепенно успокаиваясь. Дверь не захлопнулась, а это все, что ему пока надо.
Он говорил:
- Я успел только дойти до деревни, когда узнал про вашу матушку. Мадемуазель, я не мог не вернуться. Я знаю, вы меня ненавидите, но поверьте, у меня и в мыслях не было убить еще и вашу мать.
- Вам незачем было возвращаться. Она не знала про Мишеля.
Это звучало многообещающе. Его так и подмывало шагнуть через порог, но он сознавал, что такой шаг мог быть роковым. Как горожанин, непривычный к деревенскому безлюдью, он опасался, что с минуты на минуту у него за спиной может появиться какой-нибудь посыльный или торговец; а то еще возвратится раньше времени Шарло. Он все время прислушивался, не зашуршит ли гравий на аллее.
- Мадемуазель, - продолжал он свою вкрадчивую речь, - я никак не мог не вернуться. Вчера вы не позволили мне говорить. Я даже не до конца передал вам слова Мишеля. - Проклятье, подумал он, заврался: какие еще слова? - Он произнес их в ту ночь, когда его расстреляли, - начал он издалека, но с изумлением заметил, что последняя реплика имела успех.
- В ночь, когда его расстреляли? Его расстреляли ночью?
- Да. Разумеется, ночью.
- А Шарло говорил, что утром, на следующее утро.
- О, этот человек всегда был отъявленным лжецом, - простонал Каросс.
- Но зачем ему лгать?
- Чтобы представить меня в наихудшем свете, - сразу нашелся Каросс и горестно вздохнул, гордясь своей находчивостью, которая открыла ему доступ в дом, потому что теперь Тереза Манжо посторонилась и дала ему войти. - Ведь это еще гораздо хуже - отправить человека на смерть не сгоряча, а имея целую ночь для размышления. Мало ему, что я и без того последний негодяй.
- Он сказал, что один раз вы попытались взять свое предложение назад.
- Один раз! - воскликнул Каросс. - О да, один раз. Больше я не успел, его увели. - И со слезами на глазах он повторил умоляющим голосом: - Верьте мне, мадемуазель, это произошло ночью.
- Да, я знаю, что ночью, - сказала она. - Я проснулась от боли.
- В котором часу?
- Немного за полночь.
- В это самое время! - горячо произнес он.
- Как подло с его стороны, - сказала она. - Подло лгать об этом.
- Вы не знаете, что за человек этот Шарло, мадемуазель, а мы его в тюрьме хорошо знали. Мадемуазель, я более чем заслужил ваше презрение. Ведь я купил свою жизнь, заплатив жизнью вашего брата. Но я по крайней мере не жульничал, чтобы спасти себя.
- Не жульничали?
Он вспомнил рассказ мэра о том, как тянули жребий. И ответил: