В школу Кинтель подгадал нарочно к самому звонку - так, чтобы не столкнуться с Салазкиным, если тот ищет встречи. На переменах старался поменьше крутиться в коридоре. Раза два он замечал Салазкина в толпе, и однажды показалось даже, что Салазкин поспешил навстречу. Кинтель укрылся за дверью кабинета истории. Туда, к семиклассникам, Салазкин сунуться, видимо, не решился.
На последней перемене они все-таки столкнулись у туалета. Кинтель растерянно замигал, у Салазкина расширились зеленые глаза - в них и надежда, и во-прос, и виноватость. Но в этот миг загремел звонок, толпа ринулась из дверей, оттеснила Салазкина, и Кинтель вбежал в кабинет русского языка, в "Дианово царство".
Весь день Кинтель был в сумрачно-рассеянном настроении, а сейчас появилась злость. Из-за того, что так по-дурацки растерялся (струсил даже!) при встрече. И вообще это глупо! Все равно ведь никуда не спрячешься, раз в одной школе. Не сегодня так завтра Салазкин подойдет. И что тогда?.. Может, послать его подальше теми словами, которые в ходу на улице Достоевского и в школьном туалете? Чтобы сразу все оборвать… Но Кинтель представил, как беззащитно замигает Салазкин, виновато затопчется на тонких ножках… А в чем он виноват-то? Мама виновата, оберегает сыночка…
Точила еще и мысль, что виноват сам он, Кинтель. На кой черт надо было боязливо линять из денисов-ской квартиры? Ну покосилась бы Санина мать на подозрительного гостя, а потом, глядишь, и привыкла бы. Увидела бы, что не юный рэкетир, не наркоман и не шпана, и все наладилось бы. И "Морской устав" оказался бы под рукой!.. А теперь под откос! Дерну-ла нелегкая чужой разговор подслушивать. Мало ли про что мать и сын говорят наедине. Самолюбие заело идиота…
"Ну и заело! - огрызнулся на себя Кинтель. - Приятно, что ли, когда смотрят, как… на вражеского агента. Ах, завербует милого мальчика в хулиганы…"
"А жил бы ты сам с матерью, и было бы тебе не двенадцать, а десять лет, и привел бы ты в дом неизвестно кого… Думаешь, она не затревожилась бы?"
И тут Кинтель наконец перестал скрывать от себя, что дело не только в самолюбии, в стыде за свою неотесанность. Дело все в той же давней зависти, в сладковато-ревнивом чувстве, с которым он смотрел на Салазкина и его мать еще на теплоходе. Как она поправляет ему воротник и прическу, как волнуется, когда он акробатничает на бревнах. И как другие матери тоже "пасут" своих пацанов. Это был счастливый, недоступный мир. И вчера этот мир по закону своей природы оттолкнул Кинтеля, угадал в нем чужака…
Это понимание стало наконец таким ясным, что у Кинтеля зачесалось в уголках глаз - где рождаются жидкие соленые горошины. Кинтель часто замигал, глядя за окно - там солнце насквозь просвечивало желтые клены.
- …Все смотрим на доску! Кто скажет, какой в этом слове суффикс? Не вижу рук… Рафалов, ты смотришь на доску или витаешь в облаках?
- Витаю, - тихо сказал Кинтель.
- А если это обернется двойкой?
- Дать дневник? - спросил Кинтель. Все так же негромко, но уже напружинив нервы. Загоревшаяся искорка конфликта спасительно уводила мысли от горькой темы.
- Охамели вы все, - сообщила Диана Осиповна. - Что за время… Когда я училась, невозможно было представить, что школьники могут так разговаривать с педагогами.
- Это было во времена Иосифа Виссарионовича? - осведомился Глеб Ярцев - интеллигент, язва и любитель эпиграмм.
- Нет, Ярцев, я не столь древняя мумия и родилась уже после кончины "отца народов". Но должна сказать, что мы напрасно отказались от всех без разбора завоеваний той эпохи. Строгая дисциплина и порядок в делах ох как были бы полезны в наше время…
- Это точно, - подал голос Артем Решетило, сын директора местной телестудии. - Раньше в каждом бараке каждый знал свои нары… И опять кой-кому порядка захотелось, в августе.
- Ой, только не надо, не надо о политике! Теперь каждый готов речи говорить, лишь бы делом не заниматься. А между прочим, старые методы кое-где возвращаются. И приносят весьма ощутимые плоды. Как, например, в Ставропольском крае…
- А что в Ставропольскм крае? - слегка кокетливо спросила Алка Баранова. И стрельнула в Кинтеля глазами.
- Не читали в газетах? Жаль. Там казачий круг постановил воспитывать разболтанных подростков дедовским способом. Приводят в исполком и в присутствии родителей и комиссии по делам несовершеннолетних велят снять штаны. И нагайкой… Говорят, в окрестных школах очень укрепилась дисциплина.
- Тут ведь навык нужен, - заявил Артем. - У них, у казаков-то, традиции, а у нас в школе кто пороть будет? Лично вы?
- Тебя, Решетило, с а-агромнейшим удовольствием…
Чтоб закрутить режима гайки,
Лишат тебя штанов, Артем,
И всыплют двадцать две нагайки
Демократическим путем! -
стремительно сочинил Глеб Ярцев.
Девчонки зааплодировали. А когда утихли, Кинтель проговорил, ощущая нервный холодок:
- Это полумеры. Лучше уж вывести полтыщи виноватых на майдан и очередями из "максимов". Как большевики пленных офицеров Врангеля в Крыму…
- И Крым стал с той поры солнечным, - заметил Ярцев уже прозой.
- Да, - сказал Кинтель. - И сейчас тоже сразу будет дисциплина. Как на братском кладбище.
Диана Осиповна скрестила руки на бюсте. Покивала:
- Да-да. Вы готовы до бесконечности развивать любую тему, лишь бы не заниматься учебной программой… - В это время затарахтел звонок. - Всё! Идите на перемену. Задание запишете на классном часе. В этом же кабинете…
Негодование овладело демократически настроенным обществом.
- Какой классный час?! В расписании нету!
- Сейчас последний урок!
- У меня дома пес целый день не гулял! Он знаете что наделает?
- Заранее надо предупреждать!
- Чуть поспоришь на уроке - сразу классный час!
- Ти-хо! - Диана Осиповна тренированным голосом покрыла всплески неорганизованного протеста. - Никто не собирается обсуждать ваши споры, есть оргвопрос, это распоряжение директора! А кто сбежит…
- Пусть без родителей не является!
- Или нагайки…
- Дети, без шума! "Вы в школе или кто?! Вы ученики или где?!"
- Гусары, ма-алчать! Поручик Ржевский, как не стыдно при дамах!
Темою данного классного часа
Будет, ребята, устройство фугаса…
Рады теперь тишине педагоги:
Всюду развешаны руки и ноги…
Но это уже так, в пространство. И в дверь, которая закрылась за Дианой Осиповной.
Кинтель не пошел из кабинета. Так за партой и до-ждался звонка с перемены.
Тема классного часа оказалась вовсе не "фугасная". Просто идиотская: судьба пионерской организации. Той, которой на самом деле уже не было (даже вожатая уволилась). Но Диана сказала, что необходимо "расставить все точки". Ученики сами ("Понимаете, сами!") должны решить, нужна ли в школе общественная работа и в каких формах она будет развиваться. Директор Таисия Дмитриевна считает, например, что пионерскую дружину следует сохранить. Только…
- Я не понимаю, почему морщится Рафалов! Один из немногих, кто еще носит красный галстук и должен, казалось бы…
Кинтель морщился своим горьким мыслям о Салазкине. И с облегчением отвлекся от них. Сказал, что галстук носит как память о светлом пионерском детстве.
- Неуместная ирония… Таисия Дмитриевна считает, что дружину надо сохранить, но прежние формы деятельности и, конечно, имя Павлика Морозова сейчас оставлять неуместно.
- А за что его так, Павлика-то? - вдруг спросил сосед Кинтеля, безобидный Бориска Левин.
- Неужели надо объяснять?! Он стал символом доносительства, которое в прежние годы было государственной политикой! А теперь, когда восстанавливают извечные моральные принципы…
- С нагайками, - сказал Кинтель, удивляясь тому, как тянет его на скандал.
- Помолчи, Рафалов! При чем тут нагайки? Я говорю про общечеловеческие нормы. Никогда нельзя предавать отцов!
- А детей?! Их можно, да?! - взвинтился Кинтель. Словно сорвалась пружина. - Отцам детей предавать можно?! - Теперь он помнил, как беспомощно и тоскливо смотрела вчера Регишка.
- При чем тут это?..
- А при том! - Кинтель подался за партой вперед. - Только и делают, что предают…
Артем Решетило (он, видать, часто слышал отцов-ские разговоры на такие темы) сказал обстоятельно:
- Сперва задурили парнишке голову светлым будущим… Это я о Морозове. Потом зарезали. Родственнички, за папу заступились. Потом сделали героем. А теперь поливают дерьмом каждый день. Великая страна сводит счеты с одним своим пацаненком…
"Дед так же говорил", - вспомнил Кинтель. Все почему-то притихли. Диана Осиповна кашлянула:
- Никто не спорит, гибель мальчика… и его братишки - это трагедия. Но нельзя же по-прежнему оправдывать неправое дело, за которое он погиб.
- Он погиб, потому что его предали, - сказал Кинтель.
И тут подал свой негромкий голос Бориска Левин.
- Афган - это тоже неправое. А солдаты, которых туда послали, разве виноваты?
- Может, их тоже как Павлика Морозова? - спросил кто-то с задней парты. - Всех подряд…
- Ты не сравнивай! - возмутилась Светка Левицкая, главная красавица класса.
И пошло:
- А почему не сравнивать?
- А в Южной Осетии по ребятишкам стреляют! Они-то при чем?
- А по телику казали, как в интернате воспитатели…
- А когда в дневник про всякое пишут, это доносительство или как?
- Нет, если взрослые про ребят, это пе-да-го-ги-ка…
- Тихо! Да тихо же, я вам говорю! - надорвалась Диана.
И стало наконец тихо. Но в этой тишине Алка Баранова задумчиво вспомнила:
- А в прошлом году физрук Ленчику Петракову ка-ак даст пинка. Тот заплакал и пошел к завучу. А физрук вслед кричит: "Иди, иди, доносчик! Павлик Морозов нашелся!" - И она опять быстро глянула на Кинтеля.
Тогда Кинтель сказал:
- Понятно, почему "Тараса Бульбу" изучают…
- Почему же, Рафалов? Изложи. - Диана Осиповна поджала губы и разомкнула опять. - Можешь не вставать…
Но Кинтель поднялся. Зашевелилось в нем что-то похожее на песенку о трубаче. Плюс все горечи прошедших дней. Плюс щекочущая глаза обида. И он выдал - спокойно так и убежденно:
- Потому что написано, как можно убивать сыновей. Не моргнув глазом. "Я тебя породил, я тебя и убью…" Шарах из берданки, и никаких вопросов…
- Ты что? Оправдываешь преступление Андрия?
- А убийство без суда - это тоже преступление, - сказал Бориска Левин.
- Левин, я знаю, что твой папа адвокат и ты подкован… Однако тогда были другие условия и права. Другая эпоха…
- Чего в ней другого-то? Сейчас тоже о нагайках тоскуем, - сказал Артем Решетило.
Кинтель, глядя через стекло на листья клена, выговорил раздельно:
- Этот Бульба просто трус.
- Ты, Рафалов, соображаешь, что говоришь? - Это она даже не с возмущением, а с жалобным страхом.
- Конечно, соображаю… Испугался, что казаки его к ответу потянут за сына: "Как ты допустил, что он к полякам переметнулся?" Вот и решил, чтобы концы в воду: "Я его своей рукой! Видите, какой я сознательный!"
- Ты… У меня даже слов нет!
Красивое лицо Дианы заполыхало. Да такое ли уж красивое оно, если злое? "Некрасивая красота, - мелькнуло у Кинтеля. - Как у матери Салазкина". И он добавил с ощущением сладкой мести:
- А старшего сына он тоже предал.
- Как предал?! Он, рискуя жизнью, пробрался в Варшаву! Чтобы поддержать его в последний миг!
Кинтель пренебрежительно шевельнул губой:
- Ничего себе поддержал. "Слышу тебя, сынку!" - и скорее ноги уносить… Уж выхватил бы тогда саблю - да на выручку. Бесполезно, конечно, да все же легче, чем слышать, как сыну кости ломают…
Диана Осиповна потерла щеки. Вроде успокоилась.
- Ты легко рассуждаешь о вопросах жизни и смерти. В твоем возрасте это вроде игры…
- Ну а если мы такие глупые, зачем это изучать… в таком возрасте.
- Не "мы", а ты… Я понимаю, каждый может иметь свою точку зрения на классиков, но должен же быть предел… Уважение какое-то!..
- Дать дневник? - сказал Кинтель.
- Нет… Но я очень хотела бы встретиться в ближайшие дни с твоей матерью.
Кинтель молчал, ощущая тишину. Опять посмотрел на листья. Потом объяснил - миролюбиво так, даже устало:
- Я думал, что в учительской всем известно, что моя мама утонула на пароходе "Адмирал Нахимов". Помните, была катастрофа в восемьдесят шестом году…
"А теперь держись. Чтобы ни один волосок не намок на ресницах…"
- Ну… извини, - с придыханием попросила Диана. - Ты… сам довел меня почти до стресса… Извини.
Кинтель смотрел в окно. Красиво там было. Золотисто.
- Рафалов, ты вот что… иди-ка домой. Это не в порядке возмездия, а… просто так. Ты какой-то не такой сегодня, тебе надо успокоиться.
- Да, наверно… - И Кинтель потянул из парты портфель.
Почему она его отпустила? Устыдилась нелепых своих слов о матери? Увидела, что Кинтель весь на нервах? Или испугалась дальнейшего спора о Гоголе?.. Ну и фиг с ней. Кинтелю не хотелось больше думать ни о чем. Пришло к нему ленивое успокоение. Потому что не может человек все время быть натянут, как тетива у лука. И в этом успокоении ни школьным делам, ни даже мыслям о Салазкине уже не было места. Зато, когда Кинтель побрел к дому, шевельнулась в нем и повела мелодию музыка - тот самый скрипичный романс.
И Кинтель понял: чтобы окончательно успокоить душу, надо поехать туда.
Кинтель не стал сопротивляться этому зову. Свернул на Красноармейскую, к трамвайной линии, сел на "четверку" и через двадцать минут сошел на остановке "Детский парк".
По правде это был не парк, а сквер, где гуляли с внучатами бабушки да устраивались на скамейках дядьки с добытым в боевой очереди пивом. Но такое случалось днем, а теперь на главной аллее были тишина и пустота. Верхушки тополей были оранжевыми от уходящего солнца, стало прохладно. Бронзовый Павлик Морозов - маленький, ростом с обыкновенного мальчишку - стоял на гранитном пьедестале. Прямой, тощенький, со сжатыми кулаками опущенных рук и вскинутой головой. Голова, плечи, распущенная рубашка были облиты грязно-серой краской. А на постаменте кто-то нарисовал суриком фашистский знак. В позе Павлика, в повороте его головы было отчаяние и упрямство…
Кинтель глянул на памятник и отвел глаза. Словно в чем-то виноват.
Аллея, что тянулась от главного входа, через сотню метров упиралась в забор из решетчатого бетона. В нем была калитка, она вела на улицу имени того, кому стоял в сквере памятник, - П. Морозова. Но Кинтель не пошел туда. Метрах в десяти от выхода, у пыльных кустов желтой акации стояла скамейка. И Кинтель привычно сел на нее.
Над решетчатым бетоном и кустами виднелся верх пятиэтажной панельной хрущобы. Она стояла на другой стороне улицы П. Морозова. Солнце пряталось как раз за этим домом, и он казался на фоне светлого неба почти черным.
Кинтель отыскал глазами второе с краю окно на верхнем этаже. Окно было открыто. Значит, она там…
"Та-а… та-та, та-та-та…" - прошелся по невидимым струнам ласковый смычок. Повел мелодию плавно, с хорошей такой грустью. Кинтель отдался этой грусти без сопротивления, поплыл как в прогретой летним солнцем воде… Вот шевельнулась штора, зажегся за окном неяркий свет… А может быть, она сама покажется в окне? Пускай темным, плохо различимым силуэтом, все равно… Да нет, вечером ей не до того, чтобы стоять у окна. Небось дел по хозяйству выше головы… Ну ладно, все равно она там, в этой комнате с желтым светом. И ниточка от Кинтеля тянется туда. Вернее, такой тонкий невидимый луч. И может, однажды она ощутит этот луч, почует что-то…
Зашуршал под осторожными шагами сухой лист. Не шевельнувшись, Кинтель досадливо скосил в сторону глаза. У края скамьи стоял виноватый, с опущенной головой Салазкин…
Трудно сказать, чего больше испытал Кинтель - досады или радости. Только одного не было совсем - удивления.
- Следил, что ли? - спросил Кинтель устало.
Салазкин переступил на шелестящих листьях. Головы не поднял, объяснил шепотом:
- Да… я шел следом. И ехал… Извини…
- Ладно, извиняю… - хмыкнул Кинтель, хотя насмешничать не хотелось. - Садись, раз… догнал.
Салазкин быстро глянул из-под волос, присел на край скамейки. Бросил к ногам сумку. Потрогал на коленке похожую на горошину бородавку.
- Понимаешь… я был там, у школы. За деревь-ями. А ты вышел… такой… ну, будто у тебя что-то случилось. И пошел не домой, а к трамваю… Я и подумал: когда человек в таком состоянии, он… мало ли что…
- Решил, что я голову положу под колеса? - Кинтель не сдержал язвительной нотки.
- Ну… я понимаю, что это глупо. Только я… ужасно мнительный. Это все говорят.
- Салазкин, не валяй дурака, - прямо сказал Кинтель. - Тебе просто надо выяснить со мной отношения.
- Ну… и это тоже…
Кинтель покорно вздохнул:
- Давай.
- Что?
- Спрашивай: "Почему ты ушел ни с того ни с сего…"
Салазкин понажимал бородавку, словно кнопку.
- Я знаю. Ты слышал наш с мамой разговор и обиделся…
- Да не обиделся я. Не в этом дело.
- Нет, ты обиделся. И совершенно справедливо… Даня, ну что я могу сделать, если она такая?!
- Ты на мать бочку не кати, - сурово сказал Кинтель. - Она хорошая.
- Да! Я знаю, конечно! Только… у нее ряд предрассудков… Вот и ты ушел из-за этого…
- А ты представь себя на моем месте.
- Я представил… - Салазкин опять поник головой. - Я понимаю… Но мне-то что делать теперь? На моем месте…
Это он совсем тихонько сказал. И Кинтель опять ощутил притяжение к доверчивому и отважно-беззащитному Салазкину. То самое, которое испытал впервые, услышав песню о трубаче. Тут была и готовность защитить его от врагов, и желание узнать у него какую-то тайну…
- А ничего не надо делать, - буркнул он. - Обойдется…
- Я уверен, что мама все поймет.
- Вот и хорошо… - Это получилось у Кинтеля совсем неласково, с недоверием, но Салазкину оказалось достаточным и того. Он засмеялся. Потом нервно подышал на ладони, потер ноги и локти. Вместе с сумерками подкралась неуютная зябкость. - Продрог небось, - ворчливо заметил Кинтель. - Не лето уже.
- Чепуха… А у тебя руки тоже голые.
- Я привычный.
- А я, думаешь, нет?! Приходится закаляться с весны.
Кинтель хотел спросить, почему это такой домашний Салазкин должен закаляться? Неужели мама велит? Но не решился, сказал о другом:
- Тебя небось уже ищут. С фонарями по всем улицам…
- Я позвонил маме на работу, что задержусь… с одним товарищем. И что он меня проводит.
- Нехорошо обманывать маму, - не удержавшись, поддел Кинтель.
- Я… собственно говоря, я не обманывал, просто не уточнил. Я ведь не сказал, "с лучшим другом". А товарищем назвать… можно и того, с кем плавал однажды на теплоходе.
В этом было что-то вроде жалобного, неумелого отпора. И Кинтель слегка устыдился. Встал:
- Пойдем.
- Куда? - почему-то испугался Салазкин.
- Домой. Ты же обещал, что товарищ проводит. Надо выполнять.
- Но… ты, наверно, здесь чем-то занят. Мне показалось…
- Чем занят, то уже… всё. - Кинтель попрощался с окном глазами. - Пошли.