- Послушайте, amigo, - начал Каэтано. - Я очень слаб. Извините меня. Кроме того, у меня сильные боли, очень сильные. Возможно, я умру. Пожалуйста, уберите отсюда этого полисмена. Я очень устал.
Он сделал движение, будто хотел перевернуться на бок, потом затих.
- Я передал ему в точности все, что вы сказали, и он просил передать вам, что, право же, он не знает, кто стрелял в него, и что он очень слаб, и просит вас допросить его после, - сказал мистер Фрэзер.
- А может быть, после он умрет.
- Очень возможно.
- Вот потому-то я и хочу допросить его сейчас.
- Я вам говорю, кто-то стрелял сзади, - сказал переводчик.
- А, да ну вас к черту! - сказал агент и сунул записную книжку в карман.
Выйдя в коридор, агент остановился с переводчиком возле мистера Фрэзера, сидевшего в кресле на колесах.
- Вы тоже, вероятно, думаете, что кто-то стрелял в него сзади?
- Да, - сказал Фрэзер. - Кто-то стрелял в него сзади. А почему вас это интересует?
- Не сердитесь, - сказал агент. - Хотел бы я говорить по-испански.
- А что вам мешает выучиться?
- Не нужно сердиться. Меня ничуть не забавляет задавать эти вопросы испанцу. Если бы я сам говорил по-испански- тогда другое дело.
- Зачем вам говорить по-испански? - сказал переводчик. - Вы можете на меня положиться.
- А ну вас к черту! - сказал агент. - До. свиданья! Я еще приду и увижусь с вами.
- Пожалуйста. Я всегда в своей палате.
- Вам, кажется, лучше? Не повезло вам. Чертовски не повезло.
- Теперь-то уж лучше. Кость срастается.
- Да, но это очень надолго. Надолго, надолго.
- Не давайте никому стрелять в вас сзади.
- Верно, - сказал он. - Верно. Ну, я очень рад, что вы не сердитесь.
- До свиданья! - сказал мистер Фрэзер.
Мистер Фрэзер не видел Каэтано очень долго, но каждое утро сестра Цецилия приносила известия о нем.
- Он совсем не жалуется, - говорила она, - а ему очень плохо. У него перитонит, и думают, что он не выживет. Бедняга Каэтано! - говорила она. - У него такие красивые руки и такое тонкое лицо, и он никогда не жалуется. Запах сейчас действительно ужасный. Он показывает иногда себе на нос одним пальцем и улыбается и качает головой, - говорила она. - Ему неприятен запах. Он смущается, - говорила сестра Цецилия. - О, он такой симпатичный больной! Он всегда улыбается. Он отказался исповедоваться, но обещал помолиться, и ни один мексиканец не пришел навестить его с тех пор, как его привезли. Русский выписывается в конце недели. Вот русского мне совсем не жалко, - говорила сестра Цецилия. - Бедняга, он тоже мучился. Пуля - она грязная, и рана была заражена, но он так кричал. И потом мне всегда больше нравятся нехорошие. Этот Каэтано - он мошенник. Он и в самом деле мошенник, настоящий мошенник. Он так изнежен, такого хрупкого сложения и никогда ничего не делал руками. Он не сборщик свеклы. Руки у него такие мягкие, и ни одной мозоли. Я знаю, что он нехороший. Я пойду вниз и помолюсь за него. Бедный Каэтано, ему очень худо, а он даже не стонет. За что они стреляли в него? Бедный Каэтано! Я пойду вниз и помолюсь за него.
Она пошла вниз и помолилась за него.
В этой больнице радио работало хорошо, только когда наступал вечер. Говорили, это оттого, что в горах слишком много руды или еще чего-то, но во всяком случае оно работало совсем плохо, пока на улице не начинало темнеть; но всю ночь оно работало прекрасно, и когда одна станция прекращала работу, можно было передвигаться дальше на запад и ловить другую. Последней был Сиэттл, в штате Вашингтон, и благодаря разнице во времени, когда кончали передачу в четыре часа утра, в больнице было уже пять часов утра, а в шесть можно было поймать утреннюю музыкальную передачу из Миннеаполиса. Это тоже возможно было благодаря разнице во времени, и мистер Фрэзер любил думать о музыкантах, приходящих утром в студию, и представлять себе, как они выходят из трамвая на рассвете, неся свои инструменты. Может быть, этого и не было и они оставляли инструменты там, где играли, но он всегда представлял их себе с инструментами. Он никогда не бывал в Миннеаполисе и думал, что, может быть, никогда не попадет туда, но видел ясно, как выглядит город ранним утром.
Из окна больницы виднелось поле с торчащими из-под снега стеблями и голый глинистый склон. Как-то утром доктор хотел показать мистеру Фрэзеру двух фазанов, которые ходили по снегу, и когда он двигал койку к окну, со спинки упала лампа и ударила мистера Фрэзера по голове. Сейчас это звучит совсем не смешно, но тогда это было очень смешно. Все смотрели в окно, и доктор, прекрасный доктор, показывал на фазанов и подвигал койку к окну, и потом, совсем как в фарсе, мистера Фрэзера стукнуло свинцовой подставкой от лампы прямо по голове. Это произошло как бы вразрез с лечением, со всем тем, зачем люди ложатся в больницу, и всем это показалось ужасно смешным, как анекдот о мистере Фрэзере и докторе. В больнице все много проще, даже анекдоты.
Из другого окна, если повернуть койку, был виден город с облаком дыма над ним, и Доусон-Маунтэнз, уже покрытые снегом и оттого похожие на настоящие горы. Таковы были два вида, доступные с тех пор, как стало очевидным, что сидеть в кресле мистеру Фрэзеру еще рано. Да по правде сказать, в больнице лучше уж лежать в постели; намного лучше, располагая временем, в палате с кондиционированным воздухом, любоваться всего двумя видами, нежели многими, если видишь их наспех из жарких, пустых палат, ожидающих новых больных или только что освободившихся, куда вас вкатывают в кресле всего на несколько минут. Когда долго лежишь в одной палате, вид, каков бы он ни был, приобретает большую ценность и значительность, и не хочется его менять, ни даже повертываться к нему другим боком. Точно так же радио: нравятся определенные вещи, и радуешься им, и отвергаешь новые. В ту зиму лучшие песенки были: "Спой мне простую песню", "Девушка-певунья", "Маленькие небылицы". Ничто так не успокаивало, казалось мистеру Фрэзеру. "Милая Бетти" тоже была ничего, но мистеру Фрэзеру все лезли в голову другие слова, до того непристойные, что никому их и не передашь; так что в конце концов он бросил ее слушать, и когда начинали ее передавать, переключал радио на футбол.
Около девяти часов утра включали рентгеновский аппарат, и тогда слушать радио, которое к этому времени ограничивалось только одной станцией в Хэйли, становилось совсем невозможно. Многие жители Хэйли, имевшие приемники, возмущались, что больничный рентген мешает им по утрам слушать радио, но так ничего и не добились, хотя многие считали, что больница могла бы пользоваться рентгеном в другие часы, когда люди не слушают радио.
Как раз, когда пришлось выключить радио, вошла сестра Цецилия.
- Как Каэтано, сестра Цецилия? - спросил мистер Фрэзер.
- О, он очень плох.
- Он без памяти?
- Нет, но боюсь, что умрет.
- А как вы?
- Я очень беспокоюсь за него, и знаете, никто не пришел навестить его. Он может умереть, как собака, а эти мексиканцы и глазом не моргнут. Ужасные люди!
- Хотите прийти сегодня вечером послушать передачу со стадиона?
- О нет, - сказала она. - Я слишком волнуюсь. Я буду молиться в часовне.
- Я думаю, что слышно будет хорошо, - сказал мистер Фрэзер. - Будут играть на побережье, и благодаря разнице во времени это будет довольно поздно, так что мы услышим как следует.
- О нет, я не могу. В международную встречу я чуть было не умерла. Когда вышла команда "Атлеты", я прямо-таки в полный голос читала молитвы: "О боже, помоги им попасть в цель! О боже, ну, дай же ему забить! О боже, дай им выиграть!" А когда третья игра подходила к концу, тут уж я совсем не выдержала. "О боже, пусть он пробьет хорошенько! О боже, дай ему силы". А потом настал черед бить "Кардиналам", это был сплошной ужас. "О боже, не дай ему попасть! О боже, избави ты нас от их ударов. О боже, ну пускай они промахнутся!" А это состязание еще хуже. Это команда "Notre Dame" - "Пресвятой девы"… Нет, я пойду в часовню. Они играют за пресвятую деву. За "Пресвятую деву"! Написали бы вы что-нибудь для пресвятой девы. Ведь вы можете. Вы и сами знаете, что можете, мистер Фрэзер.
- Я не знаю о ней ничего, что мог бы написать. Уже почти все написано, - сказал мистер Фрэзер. - Вам не понравится, как я пишу. Ей тоже не понравится.
- Вы когда-нибудь о ней напишете, - сказала сестра. - Я знаю, что напишете. Вы должны написать о пресвятой деве.
- Лучше приходите и послушайте состязание.
- Я не выдержу этого. Нет, лучше я пойду в часовню и помолюсь.
В этот вечер, не прошло и пяти минут с начала игры, как стажер вошел в комнату и сказал:
- Сестра Цецилия просит узнать, как идет игра.
- Скажите ей, что один гол уже забит.
Немного погодя стажер снова вошел в комнату.
- Скажите ей, что наши сшибают их с ног, - сказал мистер Фрэзер.
Немного позднее он позвонил дежурной сиделке:
- Не будете ли вы добры спуститься в часовню или передать с кем-нибудь сестре Цецилии, что "Notre Dame" выиграла четырнадцать - ноль к концу первого хавтайма и что все в порядке. Она может больше не молиться.
Через несколько минут сестра Цецилия вошла в комнату. Она была сильно взволнована.
- Что значит четырнадцать - ноль? Я ничего не понимаю в футболе. Для бейсбола это было бы очень хорошо, но в футболе я ничего не смыслю. Может быть, это ничего не решает. Я сейчас же иду обратно в часовню и буду молиться до самого конца игры.
- Исход ясен, - сказал Фрэзер. - Я ручаюсь вам. Останьтесь и послушайте со мной.
- Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет, - сказала она. - Я сейчас же иду обратно в часовню молиться.
Мистер Фрэзер посылал ей сказать каждый раз, как "Norte Dame" забивала гол, и наконец, когда уже давно стемнело, сообщил окончательный результат.
- Ну, что сестра Цецилия?
- Она всё в часовне, - сказала сиделка.
На следующее утро вошла сестра Цецилия. Она была очень довольна и весела.
- Я знала, что они не смогут обыграть "Пресвятую деву", - сказала она. - Не смогут. Каэтано тоже лучше. Много лучше. К нему сегодня придут. Он еще не может их видеть, но они придут, и ему станет легче, и он будет знать, что он не забыт своими. Я пошла в полицию к О'Брайену и сказала ему, что он должен прислать каких-нибудь мексиканцев навестить бедного Каэтано. Он пришлет кого-нибудь сегодня днем. Тогда бедняге станет лучше. Это дурно, что никто не пришел навестить его.
В тот же день около пяти часов в палату вошли три мексиканца.
- Можно? - спросил самый высокий, с мясистыми губами и очень толстый.
- Конечно, можно, - ответил мистер Фрэзер. - Садитесь, господа. Может, выпьем чего-нибудь?
- Большое спасибо, - сказал толстый.
- Спасибо, - сказал самый черный и маленький.
- Нет, спасибо, - сказал тощий. - Вино мне в голову ударяет. - Он постучал себя по голове.
Сиделка принесла стаканы.
- Подайте им, пожалуйста, бутылку, - сказал Фрэзер. - Это из Рэд-Лодж, - пояснил он.
- Из Рэд-Лодж- это самое лучшее, - сказал толстый. - Много лучше, чем из Биг-Тимбер.
- Ясно, - сказал самый маленький. - И дороже.
- В Рэд-Лодж есть на все цены, - сказал толстый.
- Сколько ламп в приемнике? - спросил тот, который не пил.
- Семь.
- Здорово! - сказал он. - Сколько он стоит?
- Не знаю, - сказал мистер Фрэзер. - Его взяли напрокат. Вы, господа, друзья Каэтано?
- Нет, - сказал толстый. - Мы друзья того, кто ранил его.
- Нас прислала сюда полиция, - сказал самый маленький.
- Мы с ним держим небольшой кабачок, - сказал толстый. - Вот с ним, - кивнул он в сторону того, который не пил. - У того тоже небольшой кабачок, - кивнул он на маленького черного. - Нам в полиции сказали прийти, мы и пришли.
- Я очень рад, что вы пришли.
- Мы тоже.
- Хотите еще по рюмочке?
- Пожалуй, - сказал толстый.
- С вашего разрешения, - сказал самый маленький.
- Мне не надо, - сказал тощий. - Вино мне в голову ударяет.
- Вино замечательное! - сказал самый маленький.
- Почему не попробовать? - спросил мистер Фрэзер тощего. - Ну, покружится голова, и всё.
- А потом болеть будет.
- Вы не могли бы прислать к Каэтано его друзей? - спросил Фрэзер.
- У него нет друзей.
- У каждого человека есть друзья.
- У него нет.
- Что он делает?
- Он игрок.
- Хороший?
- Еще бы!
- У меня, - сказал самый маленький, - он выиграл сто восемьдесят долларов. Теперь во всем мире не найдешь ста восьмидесяти долларов.
- У меня, - сказал тощий, - он выиграл двести одиннадцать долларов. Вы только представьте себе такую сумму!
- Я никогда не играл с ним, - сказал толстый.
- Он, должно быть, очень богат, - предположил мистер Фрэзер.
- Он беднее нас, - сказал маленький мексиканец. - У него только и есть что рубашка на плечах.
- Да и та теперь ничего не стоит, - сказал мистер Фрэзер, - прострелена пулями.
- Ясно.
- Тот, что ранил его, тоже игрок?
- Нет, рабочий-свекольщик. Ему пришлось уехать из города.
- Только представьте себе, - сказал самый маленький. - Он был лучшим гитаристом во всем городе. Самым лучшим.
- Какая жалость!
- Еще бы! - сказал самый крупный. - А как он играл!
- И больше не осталось хороших гитаристов?
- Ни одного.
- Есть один, он на аккордеоне играет, ничего себе, - сказал тощий.
- Да еще кое-кто играет на других инструментах, - сказал толстый. - Вы любите музыку?
- Как же!
- А что, если мы придем как-нибудь вечером поиграть вам? Как вы думаете, сестра разрешит? Она, кажется, очень симпатичная?
- Уверен, что разрешит, когда Каэтано сможет слушать музыку.
- Она что, сумасшедшая? - спросил тощий.
- Кто?
- Эта сестра.
- Нет, - сказал мистер Фрэзер. - Она милая женщина, очень умная и симпатичная.
- Я не верю ни попам, ни монахам, ни монахиням, - сказал тощий.
- Он на них насмотрелся в детстве, - сказал самый маленький.
- Я был служкой в церкви, - сказал тощий с гордостью. - Теперь я ни во что не верю. И в церковь не хожу.
- Почему? В голову ударяет?
- Нет, - сказал тощий. - Это спирт в голову ударяет. Религия - опиум для бедняков.
- А я думал марихуана - опиум для бедняков, - сказал Фрэзер.
- Вы когда-нибудь курили опиум? - спросил толстый.
- Нет.
- Я тоже, - сказал он. - Кажется, это скверная штука. Начнешь - и уже не можешь бросить. Это порок.
- Как и религия, - сказал тощий.
- Он, - сказал маленький мексиканец, - большой противник религии.
- Необходимо быть противником чего-нибудь, - вежливо сказал мистер Фрэзер.
- Я уважаю верующих, даже если они невежественны, - сказал тощий.
- Это хорошо, - сказал мистер Фрэзер.
- Что вам принести? - спросил крупный мексиканец. - Вам что-нибудь нужно?
- Я с удовольствием купил бы пива, хорошего пива.
- Мы принесем вам пиво.
- Еще одну copita перед уходом?
- Вино замечательное.
- Мы у вас все выпили.
- Я не могу его пить. У меня голова кружится. Потом начинается головная боль и тошнота, - сказал тощий.
- До свиданья, господа!
- До свиданья, спасибо!
Они ушли. Был ужин, а потом радио, поставленное как можно тише, но так, чтобы было слышно, и станции выключались в таком порядке: Дэнвер, Солт-Лейк-Сити, Лос-Анжелос и Сиэттл. У мистера Фрэзера не создалось никакого представления о Дэнвере по радио. Он мог видеть Дэнвер только в "Дэнвер Пост" и пополнять картину по "Роки Маунтен-Ньюз". Он никогда не мог почувствовать и Солт-Лейк-Сити и Лос-Анжелос по передачам. О Солт-Лейк-Сити он знал только то, что там было чисто, но скучно, а Лос-Анжелос ему не хотелось и видеть, потому что оттуда рекламировали слишком много дансингов и слишком много крупных отелей. Дансинги он не любил. Но Сиэттл он изучил очень хорошо, его компанию таксомоторов с ее большими белыми машинами (каждая машина радиофицирована), на одной из них он каждую ночь выезжал в ресторан на Канадской стороне, где следил за ходом вечеринок по тем музыкальным номерам, которые они заказывали по телефону. Он проводил в Сиэттле каждую ночь с двух часов, слушая номера, которые требовали разные люди, и это было так же реально, как Миннеаполис, где музыканты каждое утро покидали свои постели, чтобы совершить поездку в студию. Мистер Фрэзер очень полюбил Сиэттл в штате Вашингтон.
Мексиканцы пришли и принесли пиво, но пиво было плохое. Мистер Фрэзер принял их, но ему не хотелось разговаривать, и когда они ушли, он знал, что больше они не придут. У него пошаливали нервы, и когда он был в таком состоянии, ему не хотелось видеть людей. К концу пятой недели нервы расходились, и хотя он радовался, что они продержались так долго, он все же не хотел подвергать себя экспериментам, когда уже заранее знал их результат. Мистер Фрэзер испытывал это и раньше. Единственно, что было для него ново, это радио. Он слушал его всю ночь, приглушив его так, что было едва слышно, и приучал себя слушать, ни о чем не думая.
В это утро сестра Цецилия вошла в комнату около десяти часов и принесла почту. Она была очень красива, и мистеру Фрэзеру нравилось смотреть на нее и слушать ее, но почта, пришедшая как бы из иного мира, была важнее. Однако среди писем не оказалось ничего интересного.
- Вы гораздо лучше выглядите, - сказала она. - Вы скоро уедете от нас.
- Да, - сказал мистер Фрэзер. - У вас сегодня такое счастливое лицо.
- Да, так оно и есть. Сегодня мне кажется, что я могла бы стать святой.
Мистер Фрэзер даже растерялся.
- Да, - продолжала сестра Цецилия. - Это моя мечта. Быть святой. С самых ранних лет я мечтала стать святой. Еще девочкой я думала, что, если я откажусь от мира и уйду в монастырь, я буду святой. Я хотела быть святой, я думала, что я должна все сделать, чтобы стать святой. Я так и думала, что стану святой. Я была совершенно уверена в этом. Как-то раз на одну минуту мне показалось, что я уже святая. Я была так счастлива, мне казалось, что это так просто и легко. Когда я утром проснулась, я была уверена, что я уже святая, а оказалось - нет. Так я и не стала святой. А я так хочу стать святой. Больше ничего не хочу. Да и не хотела никогда ничего другого. А сегодня утром у меня такое чувство, что я могу быть святой. О, я уверена, что стану святой!
- Конечно, станете. Все добиваются, чего хотят. Мне об этом много твердили.
- Я еще не знаю. Когда я была девочкой, мне казалось, что это очень просто. Я знала, что буду святой. Но когда я увидела, что так сразу этого не случилось, я поняла, что это требует много времени. А теперь это кажется почти невозможным.
- По-моему, у вас все шансы.
- Вы правда так думаете? Нет, я не хочу, чтобы меня ободряли. Не ободряйте меня. Я хочу быть святой. Я так хочу быть святой!
- Конечно, вы будете святой, - сказал мистер Фрэзер.
- Нет, вероятно, не буду. Но если бы только я могла быть святой! Я была бы совершенно счастлива.
- Три шанса против одного, что вы будете святой.