- Эй, вы кто? - крикнул я, смеясь. Они смолкли. Я кружил на месте, пытаясь хоть кого-то уловить. "Манная каша" медленно рассеялась - я увидел людей. Они стояли вокруг плотным кольцом, страшно бледные, мокрые, кто в чем - в крестьянских рубахах, в тонких платьицах, джинсах и футболках, девицы в купальниках и шортиках, кое-кто и совсем голые. Все молодые - от 10–12 до 20–23 лет, не больше. Молчали, серьезно разглядывая, будто не зная, чего от меня ожидать. Я улыбался, но чувствовал себя уже не так-то и уверенно - чего они такие молчаливые и бледные какие-то.
- Ма-ма! - дернулся я резко - меня хватанули холодными руками за шею сзади.
- Ага, страшно! - прошептали мне на ухо, и в лицо заглянула Маша.
- Машка, убьешь ведь! Я от страха чуть не подох!
- Хорошо! - прошептала она снова, и резко впилась мне в губы. Поцелуй ее был мокрый и холодный, как и вся она, неестественный и неприятный. Я инстинктивно попытался оттолкнуть девку - не тут то было! Язык проник мне в рот и облизал нёбо, руки вцепились и держали так крепко, что я не мог и шевельнуться. Ощущение ловушки, из которой не стоит и вырываться… Правда, не стоит, и я обнял ее плотное, нежное, холодное тело. Оно совсем не дрожало - ни от холода, ни от возбуждения под моими мокрыми руками. Она жадно ласкала меня, но дыхания будто вовсе не было, оно не сбилось и не стало горячим - будто целуешь бескровную куклу. Или я чего-то недопонял?
- Маш? - отстранил я ее от себя.
- Что? - недовольно передернула плечами она, и опять потянулась ко мне. Я посмотрел поверх ее головы - они стояли все так же, и смотрели на нас.
- Маш, давай не здесь, а?
- А, ты про этих? - сморщилась ведьма, отпуская из ледяных клещей объятий. - Ну, как хочешь! - и отступила на шаг.
- Эй, зажигай!! - крикнула она, и прыгнула в круг. Собрание сразу оживилось, все засновали в тумане, быстро разложили костер.
- А ты когда утонул, недавно? Я тебя еще не видела! - спросил за спиной чистый детский голосок. Маленькая девочка с набухшей от воды косой через плечо, как колосок, в мокрой рубашонке с полураспустившейся вышивкой по рваному вороту, совершенно синяя, глядела на меня прозрачными, запавшими глазами.
- Я? Еще живой, к сожалению! А ты когда? - я сел перед ней на корточки.
- А я… не знаю, вроде давно! - улыбнулась она голубыми губами. Мороз по коже!
- Ну, и как… у вас там? - рискнул поинтересоваться. На это маленькая покойница только рассмеялась, похлопала меня по щеке противно - мокрой ладошкой, и убежала прочь, хихикая и подвывая. Проследив, как мелькают ее босые пяточки, не оставляя ни единого следа во влажной траве, я подумал: а ведь она, пожалуй, раза в три старше моей бабушки (будь она у меня), и раз в пять - меня!
А бледные фигуры нестройно, но весело, завыли-заныли-завопили что-то народное, раздолбайское, разухабисто выделялся среди них мужицкий бас. Я хотел подпеть, но песни этой не знал. Откуда-то явился Дамир в широкой рубахе, за ним - широкоплечий, здоровенный детина с бочонком на плече, так запросто, будто это пакет из-под молока. По знаку Дамира, нежить поставил свою интересную ношу в траву, чуть поодаль от всё расширяющегося круга света от костра. Осветило мужику рожу, и меня будто оттолкнуло - зеленоватая, вся в пятнах. Этот был уже совсем несвеж, и что только удерживает в нем жуткую силу? Жуткий запашок… Он встал, тупо уставясь на принесенное добро. А я вдруг почувствовал странную усталость, будто разом вынули позвонки через один, и был вынужден опуститься в сырую траву. Наблюдать, как вместе с костром разгорается веселье. Бледные, мокрые люди напевали, обнимались и болтали, носились туда-сюда и приплясывали. Это отдаленно смахивало на вылазку "на природу" большой компании. Если бы не привкус мистики, навязчивый и неотступный. А может, самой Смерти?
Обо мне тут же забыли. Я сидел в тени высокой травы, мокрый от росы. Пробирала мелкая дрожь. Хотелось выпить. В черепке быстро пустело. Запрокинув голову, посмотрел на звезды, такие низкие и острые, что кажется, протяни руку - соберешь их, и порежешься как о горсть стекла. Прямо над макушкой, едва не зацепив волос, прочертил густой воздух крупный нетопырь:
- Ш-шут!
Я вздрогнул от неожиданности, но сразу взял себя в руки: когда сидишь на сырой поляне у костра, в туче километров от родной Уфы, в ночь на Ивана Купалу в компании веселящихся мертвецов, отчего-то не гниющих - чему ж удивляться? Точно ведь - Ивана Купалы? Числа не вспомнить…
- Да?
- Что "да"? Я тебе выпить не предлагаю… пока! - уточнил кошмарик, еще раз прочертив темное пространство и уселся мне на плечо, неловко поцарапав. Говорить ничего не хотелось, и зверек видимо, это понял, сидел молча. Таращил круглые "вороньи ягодки" с уродливой вывороченной мордочки.
- Слышь, Шут, это… - начал он, хмыкнув: - Можно тя укусить? Один раз только, а? Больно уж охота.
Я повернул голову и с интересом уставился на него - смотрите, какое интересное предложение! Однако ж, мне по-хрену, хоть прям сейчас убей, раз смерти все равно нет - эти же пляшут, и ничего! Но заставить понервничать поганого мыша хотелось.
- Кровь, кровь, моя грязная кровь,
Напившись крови моей дохнет комар, -
запел я тихо, куражась - надо продать себя дороже, чем я стою.
- Шут, да я ж немножко, правда! Мне ведь и ложечки хватит, ну, не чайной конечно, но ведь нестрашно совсем! - заерзал голодный вурдалак. - Мы живого когда последний раз видали - ого-го! Да и не больно тебе будет нифига, у меня слюна альге… альгане… ну, этот короче, который обезболивает! А потом подорожничком заклеим, оно и уймется! А, вспомнил, анальгетик!
Я равнодушно молчал. Пусть еще подергается, я уже в принципе согласен, но мне нравятся его муки.
- А эти - они тебя не тронут, даже если почуют сладкое! Манька им строго-настрого запретила! Кто к тебе с вожделением подойдет - из деревни будет изгнан, и мыкайся потом, горемынушка, по просторам советской родины!
- Нету больше родины советской, - сказал я тупо.
- А насчет вожделения - это Машуля зря! Здесь, как я погляжу, отменные телки водятся, ничего, что холодные, и не такие согревались! - заржал я, хотя было нифига не смешно. Но упырек противно захихикал, подлизываясь:
- Да не, с этим-то как раз не напряг, разложишь какую захочешь, только Маньку вперед, она жадная. Я про кровь.
- Про нее, родимую, ядовитую! - кивнул я.
- Ну, так как? - пытаясь заглянуть мне в лицо, перегнулся урод.
- Валяй! - я подставил шею. Но он перепрыгнул на руку:
- Ты че, там, конечно, удобнее, но истечешь в момент, сколько зря в траву уйдет!
- А-а! - я закатал рукав: - Ну, жри, гад, враг рода человеческого!
Он аж передёрнулся весь, разинув черный ротик. Я и правда ничего не почувствовал. Глядя, как он жадно трясется, хлюпая и вздыхая, я ощутил, как время закручивается вокруг меня, распадаясь и растворяясь, будто исчезая совсем. Люди кружились у костра, кто ловко и прытко, кто тяжело и мучительно - руки-ноги разбухли от воды, слушались плохо. Особенно неуклюже и отчаянно дергался чей-то труп, сразу и не понять, кого, девушки или мужика. Что-то горестное и отчаянное было в его стараниях заставить свое гниющее тело слушаться. И будто спала вся ненужность, вся фальшь этого "праздника". Никому здесь не весело, их всех кто-то заставляет плясать, в мучительных попытках казаться, а не быть. Каким чудовищем они подчинены, кто терзает их, достает из воды, не дает естественному течению вещей взять свое? К чему им их смерть, если они ее лишены? Взглянуть один раз - и не поймешь сразу, что не так. Но… мертвое тело работает иначе. Что-то неуловимое отличает их от меня - то-ли холод тела - я вспомнил объятия Маши, то-ли что-то еще. Возможно, это и есть Смерть. А ей ведь нет объяснений.
- В вашем портвейне крови не обнаружено! - захихикал нетопырь. Сыто икнув, отвалил раздувшееся пузо от маленькой - будто бритвой сняли кусочек кожи - ранки, из которой быстро стекал ручеек. Я смотрел безучастно, как он скрывается в тяжелой от росы траве.
- Эй, ты чё, ты чё! - засуетился нечистый: - Заклей скорей!
Я упрямо покачал головой - не хочу!
- Ну, Шут, они ж могут и Маньку не послушать, растреплют тебя на кусочки, да и все!
- Буду рад! - отрезал я. Но он уже присобачивал лист подорожника.
- Отвали, я хочу умереть! - и отшвырнул его в траву. - Прямо здесь и сейчас! - уже слышу приход тихой истерики, ее знакомые легкие шаги. Я не нужен никому, ни одному живому существу в мире! А вот мертвым зачем-то пригодился.
- Ах ты, мерзавец! Хочешь без последней радости нас оставить? - взвизгнула Машка рядом и влепила мне крепкую затрещину. Я дернулся - больно все же, но легче не стало.
- Идите, идите! Нечего смотреть! - крикнула она, обернувшись, столпившимся вокруг мертвецам с жадными глазами. Они, ворча и глотая слюну, отошли к костру.
- Нет, ну надо же, стоило только его одного оставить… Эй, а ну-ка! Урод ты вонючий, вылазь! - и выволокла за шкирку одной рукой упырька, другой ловко заклеила рану листом. Тугобрюхий урод лениво отбивался, пьяно бормоча оправдания, и сваливая все на меня.
- Ай, да проваливай, ты мне мешаешь! - и раздраженно зашвырнула его подальше в траву. Села на колени, придвинулась. Распустила старую повязку, туго перемотала новую, пониже. Открылись ровные, аккуратные швы, но мне совсем не интересно, я смотрел на девушку. "Боже мой, вот что называют "прекрасной женщиной"! Завороженно следил, как она закончила, подняла огромные, как ночь, и темные, как небо, с искорками звезд от костра, глаза.
- Шут, милый, я тебя очень прошу, ну поживи еще! Ну, хоть немного, несколько дней! - уговаривала она меня, как ребенка, заглядывая в лицо и гладя по щекам. У меня щипало в глазах, я помотал головой, молча, боясь заплакать.
- Шут… Я тебя очень прошу! Ну почему ты не хочешь жить? Это же… только потом понимаешь.
Она отвела глаза, помолчала. Подняла их вновь:
- Шут, я ведь не помню уже, когда последний раз живого видела! Лет десять точно прошло…
И будто спохватившись, добавила:
- Ну, ты же уже все и сам понял. Я думала тебе потом объяснить, но, наверное, все и так очевидно! Шут, мы мерзнем, и нам плохо! Кого убили, кто сам. Я вот… Эх, да ладно! Крови хочется, Шут, крови! Она живая, теплая! Даже кот мучается, - шептала она, торопливо целуя меня. Я закрыл глаза, по щекам, обжигая, бежали горячие слезы - острый контраст с её холодными губами. Образ Король встал передо мной - властный нежный, горький…
- Солнце мое, солнце… - прошептал я, прижимая девушку к себе, путаясь в длинных волосах. Нет, это не Король, но:
- Выпей меня, выпей до капли! - шепчу я, падая в черную росу, увлекая ее за собой. Холод ее тела отступал, она будто наполнялась соком, становясь удивительно живой. Коротко простонав, она обняла меня ногами.
- Король!! - вырвалось у меня мучительно, слезы застилали глаза: - Убей меня, убей!
Острая, страшная боль вцепилась в каждую клетку, я не мог даже кричать, изгибаясь и корчась в жадных руках мертвой.
- Сожри …ме-ня…
Страшный, неизведанный доселе кайф разрывал изнутри в куски, а куски - в кусочки. Извращенческое наслаждение этой ледяной болью… горячей болью… Мне казалось, я кричал, но я не слышал крика.
Не знаю, сколько это длилось, но я вдруг понял, что лежу навзничь, глядя в небо, ставшее еще ниже, надвинувшееся как крышка беспредельного гроба. Мирового гроба. Мне не было плохо, нет. Скорее пусто, очень пусто. Зато в пустоте этой не было ничего, даже желания умереть. Машка выпила меня всего, как я и просил. Приподняв голову, я поискал ее глазами - ага, вот она, скачет в ритме дикой пляски, голая ведьма, волосы хлещут по бокам, на лице лихое блаженство, в руках - кружка. А костер - до небес, единственное живое, что здесь есть. Я слабо пошевелился, меня заметили. Дамир подошел неспешно и даже чинно, в каждой руке по баклажке.
- Выпьешь?
Я кивнул. Он сразу бросил чиниться, плюхнулся рядом, едва не расплескав ношу. Мы чокнулись под примитивный и совсем неуместный тост истинных алкашей:
- За здоровье!
Отхлебнули крепкой, вонючей бурды. Это ж бражка! Пошлая деревенская бражка.
- Точно! - кивнул Дамир: - Бабка ставила, еще зимой начала, три бочки наготовила, пока мы подо льдом лежали.
Я удивленно посмотрел на него - а дом?
- Ну, мы-то с Манькой в доме как раз и были, а вот все эти, - он кивнул на веселящихся, - эти по местам. Потом уж, как оттаяло, начали шляться, к бабке приставать.
- Слушай, Дамир, а почему вы с Машей в доме, а эти - под водой?
"Где утопился - там и пригодился"! - криво усмехнулся он: - А мы-то не топились, зарезали нас.
"Кто, когда?" - я уже понял, что он слышит и так, и открывал рот только для выпивки.
- Ой, да давно! Еще до войны, в коллективизацию. Машкиных всех раскулачили, а она женой моей назвалась, все равно думали жениться, по сеновалам сколько кувыркались уж… Он тяжело вздохнул, глядя в кружку.
- А потом не дала одному работничку партийному, он ее и чиркнул, несильно, для страху. Тут я забегаю, он как метнется к двери! Я его ловить, да на Манькиной крови-то оскользнулся, а он ножик выставил. Эх, и пропорол же он меня, знатно! Долго я подыхал, мучился. А когда изошел весь, Машка и реветь не стала, р-раз себя под ребра перышком, да и на грудь мне упала, голубка моя. Ох, и кровищи было, знать бы тебе! Постель вся насквозь, под кроватью лужи собрались, как весной на дороге!
Он помолчал, глядя пристально и нежно на бесноватые пляски своей прекрасной мертвой ведьмы. Я напряженно ждал самого главного в его рассказе - что же было потом … даже выпивши, понимал, что лучше не спрашивать, раз он молчит. Между нами стена, толстая, хоть и зыбкая и легко преодолимая. Мы существа противоположного порядка, но мне давно очень хочется на его сторону. И если бы не проклятый инстинкт самосохранения! Но я его понемногу ломаю, и надеюсь скоро перейти эту грань …
- Нас и похоронить не успели, - бесцветный голос Дамира заставил меня вздрогнуть. - Этот гад сбежал, а деревню объявили вымершей, и как советская административная единица, несуществующей. Война прошла мимо, Хозяин постарался. Я хотел было спросить: "какой Хозяин?". Но, уловив тень благоговейного трепета на его лице, промолчал.
На мой мысленный вопрос он или намеренно отвечать не стал, или просто не понял.
- Потом обнаружили нас - Хозяин по свежей крови соскучился. Деревню заселили молодежью, детишки пошли, вкусные, - тут парень зло усмехнулся.
- Не сдержались мы, люди и давай опять бежать отсюда. Да как раз перестройка, или чё у вас там началось. В общем, в то время ты только родился, примерно. Молодежь со всех деревень в города неслась, культурные все, бля! Последней бабкина сноха была. Ну, ты понял, про которую я бабку! Она нам всем как родная, хоть и в дочки мне годится, а кому и в правнучки. Только одна живая здесь, не бросила нас: бражку ставит, пирожки печет, новости про вас, живых, рассказывает!
- Ты про сноху чё-то говорил? - напомнил я. Почему-то мне казалось это важно узнать!
- А, про сноху-то! Ну, она за сына бабкина вышла. Одна радость у ней была, сынок. Он и отца не знал. Старуха все печалится и досе, что далеко мужика убили, в войну еще, сгинул где-то. Кабы здесь притонул, так бы с ней и остался. Вот. А тут городская нагрянула, синеглазая, на каблучках. Сын-то и пропал. Поженились. Этого вот родили. Он указал кивком на парня лет семнадцати, с лицом вздорным и капризным, но очень красивым, даже я не мог не признать. "Мальчик-звезда"
Так ведь это, стало быть, он приходил - "Бабка, открывай"!
- А потом ей здесь не глянулось, по городской жизни тоска заела! Сбежала домой. Мужичок и запил. Сгорел по-пьянке. Даже не приходит - чему там приходить-то, кости одни горелые. Сноха помаялась с годик, и обратно бежит: где мой дорогой, любимый? Старуха ей: "Ах, ты блядь, сына моего сгубила!" Та развернулась, пошла в сарае да и повесилась. Дитю три года было, нет бы его пожалеть!
- Сука-баба! - кивнул я, наливая еще.
- А где она?
- Где-где… в п…де! Не показывается она здесь, на людях-то! Стыдно, мол! Да куды там, ни хрена ей не стыдно, просто сын ее так и не простил, видеть не хочет, - тут он зло сплюнул.
- А это кто? - указал я на длинного типа, в драной-передраной рубахе, совсем белого и с перерезанным горлом. Он разевал рот, но не мог издать ни звука, только мутная жижа вытекала от натуги из гнилой раны.
- Этот, зарезанный? Яшка-студент, в городе в общежитии жил, в университете учился. С бандитами какими-то связался, задолжал чего-то, они его - чирк! - и в помойку. Да не захотел он там пропасть, на родную землю запросился. Ну, Хозяин пустил! А он, вишь, не каждого пускает.
- А-а, ясно.
Меня все еще доставал один вопрос, и я, хлебнув для храбрости еще, решился:
- Дамир, а Хозяин-то - кто?
- Хозяин - кто? - он хмыкнул, и вдруг согнувшись, затрясся. Я не сразу понял, что он смеется.
- Дурак ты, Шут! - сказал он, когда успокоился.
- А че сразу "дурак"? Начал, так уж заканчивай! Сказал "а", так и "б" скажи! - вспылил я. Ишь, деловой, сам помер, так другим не надо, что-ли?
- Бэ! - поиздевался он. - Ну, а ты че, костылями на Восток собрался лечь? Так это не трудно, можем организовать!
- Организуй, будь другом! - почти крикнул я, уже чувствуя, что теряю грань между сознанием и беспамятством, уплываю в полное несоображение. Я испугался вдруг, что все эти пляски утопленников и зарезанных вокруг, девка-труп, с которой я вот только трахался, мертвый чувак - собутыльник, упырек в траве - все это чушь, бред, пьяный сон, и меня так никто и не убьет! Ужас взял так и остаться в живых, я крикнул снова:
- Убейте же меня, кто-нибудь!
Сонм мертвых лиц снова обернулся ко мне: вот сейчас кинутся, им ведь так хочется! Но нет, отвернулись, заплясали дальше.
- Куда же вы? - жалобно позвал я.
- Шут, Шут, тихо, что ты разорался? - рука Дамира тяжело легла мне на плечо, надавила: - Сядь!
Я упал в траву, надо мной закачались свинцовые начищенные звезды.
- Почему… почему меня ни…никто не трогает?! Дамир, послушай, я… я больше… не могу! Кругом одни гопы, я не нужен даже своей матери! Король… она меня не любит, да, совсем не любит. Я не нужен ни… никому… Но это херня, а глав… главное, я не нужен сам себе! Я себя… "I hate myself, I want to die!!!" - снова заорал я. - Я хочу к Курту, к Юре Хою, к Янке… Я к вам хочу, Дамир!
- Шут, ты меня слышишь? Уймись, ладно?
- Ну, унялся, и что? Слушаю! - я затих, замер от тупой бессмысленности собственного живого "я" в этом мире мертвых. Меня будто тащило, башкой по доскам, зацепив ногой за карусель.
- Хозяин запретил нам тебя принимать. Ты - первое живое существо на этой территории за последние… В общем, очень долгое время!
- Ну, и че? - уже равнодушно спросил я. Какая разница, чего он скажет, если ничего не изменится?