- Ну вот и все, Шут, теперь ты с нами. А я так хотела, так надеялась, что ты живой останешься.
Она не всхлипнула, но когда оторвалась, и я заглянул ей в лицо, по бледной щеке сползла грязная, мутная, медленная слеза.
- Я ведь просила тебя. Ну почему ты не послушал? - и припала к моим губам. Теперь это было совсем другое. Ведь мы равны с ней. И ее поцелуй… как его описать? Если целуешь живую - с ума сходишь. Если мертвую - удивляешься. А если ты сам…? Словно весна за стеклом, курение по телевизору, секс под наркозом. Это есть, и даже с тобой, но… вот так как-то. Она не отрывалась долго-долго, будто не хотела верить, что - все, я кончился, потерян для нее. Потом резко отвернулась, и пошла прочь. Я посмотрел ей вслед, хотел вздохнуть, но это показалось лишним.
Взгляд наткнулся на Дамира. Он злорадно ухмылялся. Подошел ко мне:
- Молодец, Юрок, поздравляю! - и похлопал по плечу. Это "Юрок" стегануло, наподобие боли. Что, это… мое имя? Да нет, его больше нет. Ни у кого здесь нет имени. Имя - для живых. Мне нужно скорее привыкнуть к Смерти. Только так - с большой буквы. Я хотел подумать о чем нибудь - и не смог. Нет, оно думалось, вроде, но… по-другому, что-ли? Осознание - есть. Боли - нет. Имени - нет. Тело - деревянное. Я - этого хотел?
- Что мне теперь делать? - я подошел к Хозяину.
- Что хочешь, - пожал он плечами. Пойди вон, потрахайся, - и кивнул куда-то в сторону.
Я оглянулся. Дамир заржал, громко и злобно мне в спину. Наконец я ее заметил. За забором, по ту сторону, стояла девушка. Она была в белом платье, удивительно чистом, и печально заглядывала во двор, положив подбородок на ладони. Иссохшаяся, кожа как у мумии. И очень-очень грустная. Я подошел к ней, она встрепенулась мне навстречу.
- Почему ты там стоишь, не заходишь?
Она покачала головой, пересушенные тусклые волосы мотнулись веревками. Посмотрела куда-то мне за спину как собака, с истинно смертельной тоской. Я проследил за ее взглядом - на крыльце бабка обнимала того пацана, мальчика-звезду, внука своего. Он бросил в нашу сторону злой, даже жестокий взгляд.
- Почему? - обернулся я вновь к девушке. Она как-то отчаянно изломалась. И сев под забором, завыла. Хрипло, и будь я жив - страшно. А как вы хотели, чтобы выл мертвец? Я еще раз оглянулся - бабка смотрела на меня осуждающе и предостерегающе - мол, не говори с ней. Пацан - еще более зло. Где были остальные, я не заметил. "Не ходи к ней!" - говорила глазами старуха. Почему? Мертвушка выла, кусая руки. И я вышел за калитку. Она зловеще скрипнула, оппозиционируя меня к ним. Зато с ней. Я быстро подошел, селя рядом, обнял девушку. Она вцепилась в меня.
- Ну, что такое? - гладил я ее по голове, механически, понимая - были бы живы, мне было бы очень больно от ногтей, и я бы жутко ее хотел.
- Девочка моя бедная, ну что ты! Моя маленькая бедная девочка, - я качал её в объятьях, и она постепенно затихла. Гладил ее по спине, путался в грязных волосах. Она такая знакомая. Я ведь раньше был почти чистый кинестетик, все у меня шло через тактильность, память рук хорошая. И это, кажется, не совсем утратилось, ведь кожа рук еще вполне целая. Её плотная спина, и соски упершиеся в грудь… я не знаю, как это объяснить, но обнимая иссохшегося мертвеца, я чувствовал живую, нежную плоть. И еще - я мог девчонку в лицо не помнить, но если с ней спал хоть раз - на ощупь вспомню. Так вот, ее я точно брал. Я был пьян, было темно. Она пришла сама. И лучше ничего в жизни не было. Отстранив девушку от себя, заглянул в прекрасное вновь лицо:
- Ты! Это ведь ты! Ах ты, кошка ты моя сладкая!
Она улыбнулась, и я поцеловал ее. Да, это она приходила ко мне на печь, в первую ночь у бабки. Ах, какая она была восхитительная, и даже горячая. Увлекаясь за ней в траву, я забыл, что мертв!
- О, моя маленькая, маленькая девочка! - шептал я, целуя бесловестные губы. Возвращаясь в рай.
Когда все закончилось, я хотел было завести новую подругу во двор, где уже никого не было. Но она замахала руками, и потащила меня куда-то через бурьян. Я послушно брел за ней. Мы вышли к засохшему болотцу. Она села под дерево, я устроился рядом с ней. Она молчала, я тоже. Запрокинув голову, девушка любовалась на огромную, прекрасную луну. А я ощутил первый сильный голод. И понял вдруг, куда делись все остальные - пошли искать еды. А она - почему не с ними?
- Послушай, а почему ты за забором сидела?
Она мучительно сморщилась, поворачивая голову ко мне. Открыла рот, потом закрыла. Помотала головой.
- Что с тобой?
- Сейчас поймешь! - голос грубый, грязный, карябающий, бесформенный какой-то. Я бы сказал - отвратительный.
- А как тебя… эм-м, зовут?
- Звали, милый, звали! Сейчас никто не зовет, все гонят. Было имя - Саша. Шура. Я вешалась, думала, напишут на могиле - Александра Викторовна Хотеева, тысяча девятьсот… а, да и хер с ним. Нету у меня могилы. И тебя вот не похоронят на третий день. И дней у тебя не будет. Солнце нам нельзя.
- Почему? - снова спросил я, глупый почемучка. Она посмотрела мне в глаза, зрачки огромные, луна отразилась в грязной слезе, сбежавшей по щеке.
- Разлагает.
И уткнулась мне в грудь.
- Только ты меня не гонишь, пока! А скоро и этого не будет.
- Я не прогоню тебя! Ни за что!
- Врешь. Хозяин скажет - и отвернешься.
- За что мне тебя гнать?
Она помолчала. Затем, не глядя:
- Из-за сына. Он меня видеть не хочет. Не простил. Хочешь, расскажу?
Я кивнул.
- Ну, мне уж терять нечего. Все равно уйдешь. Слушай. Я сама из Уфы. Замуж вышла здесь. Он меня любил. А я - дура. Просто веселилась. Сына родила. А в городе гостила - загуляла. Показалось, и не было никогда другой жизни. Сына забыла, с-сука! Эх, кабы знала! Живу, значит себе, другого нашла. Мама молчит, а чего скажешь, я все равно не слушаю. А вот ночью один раз вдруг стукнуло - это как же, я здесь кувыркаюсь, а там - муж, ребенок! Что ж я делаю? Прям хоть беги пешком, тоска така-ая! Хватилась - и на электричку! К свекрухе - где мой дорогой? А он по-пьянке сгорел, по мне маялся. Я вся похолодела, и в сарай. На том же месте, где мой сгорел, новый отстроить уж успели, я там и повесилась. Думала, все, отмаялась. Ан, нет! Повисела, меня бабка и снимать не стала. А ночью сама из веревки вылезла. Вся облеванная, шея синяя. Холодно. Тускло. Че такое, не пойму! Пошла к свекрухе, стучу, она вышла, руки на груди сложила. Ну че, говорит, милая, доигралась? Пошла, говорит, вон, чтоб я тебя не видала больше, гадюка дохлая! И сына не трогай! Я ее умолять хотела - скажи мол, чего это со мной? А ни слова выговорить не могу, горло повредила. Теперь-то слышь, каркаю. Кое-как отошло. Пошла я прочь со двора. Стала где ни попадя мыкаться. С голодухи все пыталась ребеночка утащить, или девку какую. Корову на худой конец покусать. Да куда там! Не дал мне Хозяин ничегошеньки, я крыс грызла, как повезет, их тоже поди поймай!
Она замолчала, прижимаясь ко мне. Я не думал ничего, просто держал её в руках, зная одно - она мне нужна. Почему - не знаю. Но нужна. И я ей. И - никому не отдам.
- Саша?
- Что?
- А почему все-таки ты за забором, они тебя не принимают? Не утонула?
- И это тоже, - кивнула она. - А главное, старуха Хозяина попросила. Ненавидит она меня. А Хозяин ее очень уважает, одна живая - и не боится. Всех греет, всех поит, всех жалеет и поминает. У них это вроде Дня Рождения.
- И у тебя? - брякнул я не к месту.
- Нет, ты что? - фыркнула она. - Я не с ними. Для меня это самый страшный день. Я будто снова умираю! Залазию в дупло, или еще куда, и катаюсь там, вою. Больно заново. Худо, очень худо!
- Ломка, - сказал я. Она кивнула, хотя вряд ли знала, что такое ломка.
- И у тебя будет, если Хозяин боль не снимет. Поэтому иди, - и попыталась отстраниться.
- Ну что ты, я с тобой!
- Дурак, - покачала она головой.
- Сам не знаешь, на что идешь! Со мной останешься - и Хозяин тебя лишит милости. Будешь голодать, и выпить никто не даст. И… ну, иди! - оттолкнула она с неожиданной силой.
- Нет! Саша, я не уйду! Пусть, но я не уйду! Ты не можешь, в конце-концов указывать мне! Я сам решаю!
- Ну, иди, пожалуйста! - в глазах ее снова отразилась тусклая мука, замогильная тоска. И вдруг снова принялась меня целовать, обжигая холодом.
- Шут, я скоро кончусь! Как больно, но наконец я буду мертва. Все. Я не могу жить, и потому лучше сдохнуть насовсем. Но ты, тебе еще очень долго мыкаться! Иди, пожалуйста! - и вцепилась в меня, не оторвать.
- Саша… ну, Саша же! Я не могу! - прошептал я.
- Почему? - спросила она, с робкой надеждой, и даже голос ее прозвучал мягче, чище.
- Я… я с тобой! Понимаешь? Будто теперь у меня никого нет.
- А… они?
- Что - они?
- Ты их теперь.
- Да, но… Бросать тебя - не могу!
- Но, знаешь, ты ведь можешь тайком приходить? - она даже дрожала.
- Да, так и сделаем, - и пожал ее плечи. - Я тебе поесть принесу, хочешь?
Она кивнула, улыбнувшись:
- Завтра ночью!
- Хорошо! - я потянулся поцеловать ее, но она отстранилась.
- Иди, Шут! Утро скоро. Хозяин вернется с… охоты. И всех считать будет. И нам нельзя солнце, не забывай! - шепотом, и все-же поцеловала. Потом встала, и побежала куда-то в сухие заросли, не оглядываясь. А я встал, и побрел обратно в деревню. Надо быть там, я это знал. Нельзя злить Хозяина. Нельзя ему не нравиться. Ноги сами несли, будто зная, куда идти. И конечно, я пришел туда, куда надо: в этот старый дом. Прошуршал травой, роса на ней, должно быть, холодная, я не чую. На крыльце оглянулся - луна сползла и гасла, скоро, очень скоро рассвет. Да, мне и в самом деле, пора!
Он сидел в темноте, сверкая глазами.
- Хочешь есть? - и утер губы рукавом.
- Я…? Да! - и в самом деле, голод проснулся страшный. Но не тот голод, а… Я знал, что никогда больше не буду сыт, и спокоен. Этот голод не утолить. Он - другой. Одно слово - смертельный. Хозяин бросил к моим ногам дохлого кролика, не очень большого. Я схватил его жадно, и не осознавая, что делаю, вцепился зубами в горло, начал трепать и грызть. Ничего не помогало, а я бесился - есть! Хочу-у есть!!! Он зло засмеялся и протянул мне гвоздь. Я вырвал его, и проткнул зверьку шею. Потекла кровь, еще теплая… о-о, я никогда так ничего не хотел, как этой густой, теплой, сладкой крови!!! Рыча и вздрагивая пил и пил, пока не иссяк живой источник. Озверев, я выжимал сколько мог, но нет, пусто! В ярости отшвырнул трупик к черту, и подступился к ухмыляющемуся Хозяину:
- Еще!!
- Нет, - спокойно оттолкнул меня.
- Еще!!!! - схватил я его за грудки, безумие застило глаза. Кровь, кровь, еще, ну еще же!
- Я ХОЧУ ЕСТЬ!!! - заорал я: - Я ХОЧУ-У-У!!!!
- Не ори, Шут! - скривился он. - Сядь!
Я сел на пол у его ног, умоляюще глядя снизу вверх. Я готов ползать на брюхе, целовать ему ноги, только еще!! Слезы выбежали из глаз, и прокатившись по щекам, упали на руки. Я плакал и едва не скулил.
- К-крроовви-ииии!! - зашелся я в вопле, кусая руки. И получил по башке. Это немного привело в себя. Хозяин схватил меня за волосы и поднял лицом к себе:
- Слушай сюда, мальчик! - прошипел он, сузив глаза. Я замер:
- Ты будешь жрать не больше, чем я позволю! А я - не бог! И у меня нет на всех до отвала. Только для тех, кто отличится. А ты пока только непотребствуешь, - и равнодушно оттолкнул меня. Я упал на локти, не отрывая глаз от него.
- Что делать?
- А вот это лучше! - и скрестил руки на груди. Я подполз к нему, на коленях.
- Ну, скажи же! - жалко прошептал, корчась. ГОЛОД.
- Скажи-ка мне, милое дитя, для начала, вот что! - и он принялся разглядывать свои когти. О, нет!
- Хозяин, что? - я весь дрожал.
- Вот, ты уже совсем не человек, а вроде свежий! - задумчиво посмотрел он мне в лицо. А я ловил каждое его движение. Пусть что угодно, только есть!
- Да, кого в жизни унижали, тому и в смерти легче подломиться, - вздохнул он. - Ну, так вот! - и вдруг озлобился:
- Зачем к Шурке-сучке бегал? Быстро говори!!
- Я? - не понял сразу даже, о чем он. - А-ах, ну да. Я… это…
- А-а, да ты, видно тупой у нас совсем? Мозги отмокли! Не понимаешь ни хрена, да? - он отпихнул меня ногой. Я отполз в уголок, и там скорчившись, затих. Он ведь со мной, как с помойной собакой обращается. А мне пофиг. Я же мертвый. Я именно сейчас это понял, по-настоящему. И вдруг стало очень и очень все равно. И даже на ГОЛОД - забить. Тупое равнодушие, какое посещало меня при жизни после недели на денатурате. А что еще может быть, когда не дышишь и сердце не бьется, и это - навсегда?
- Значит так, к Сашке больше не ходить, - бесцветно велел он. Я кивнул. Да вот сейчас, облезешь! Она хорошая, от себя не гонит. И не пользуется, как Машка.
- Нет, ты не понял, мальчик Шут! - вкрадчиво начал он: - Мертвый мальчик Шут! - смакуя, повторил он: - Повтори!
- Мертвый мальчик Шут, - сказал я. - Ну и что?
- Ты - мертвый, - терпеливо разъяснил он. - И разница между тобой живым и тобой же мертвым - пропасть, океан! Марианская впадина! Оттуда - сюда ты мог. А отсюда туда - никак! Осознай это! - и он замолчал, давая время прочувствовать сказанное. А я думал о Саше. Красивая, теплая, милая. С грубым, грязным голосом. Панкушистым голосом. И сухие ошметки кожи, и вылезающие волосы. И черно-багровые вспухшие полосы на шее.
- Почему она теплая? - спросил я.
- Потому-что самоубийца, - механически сказал он. - Что-оо? - вспылил он вновь. - Я тебе что велел? Значит так, сейчас ты быстро соображаешь: ты - мертвец, тебя убил я, по твоей же воле. Ты отдался мне, и теперь ничего, запомни, ни-че-го не можешь делать сам! У тебя больше нет воли! Запомнил? И ты будешь делать то, что скажу тебе я, твой Хозяин! Повтори!
- Я буду делать, что скажет Хозяин, то есть ты! - а пошел ты!
- Стоп. Соображай дальше. Если ты меня не устроишь как слуга, я вышвыриваю тебя из деревни. Считай, что ты только лишь кандидат в жители моих пределов! Приперся к нам сам, никто не звал, ты не из наших. И я вообще не должен тебя брать. Но взял. Скажи спасибо Маше. А теперь погляди на себя. Ты - кусок дохлятины. И если я тебя лишу покровительства, ты враз сгниешь. Уже остываешь, хотя и поел. Назавтра окоченеешь, и тело перестанет тебя слушаться. Потом, на третий день начнешь покрываться пятнами, потом кожа набухнет и осклизнет. Мухи отложат в тебя яйца, выведут личинки и черви выжрут дыры в твоей плоти. А ты - ты не думай, что это мимо! Ты ведь, дитя моё, будешь всё, всё ощущать, всё понимать. Душа, не отлученная от мертвой плоти, будет стонать выть и корчиться, не в силах покинуть гнилых оков. Ты продал себя неестественному злу, отвернулся от Бога, и это всё, что тебе останется. Поверь мне, так и будет!
Он умолк, а я… я понял всё, представил и ощутил до последнего слова! Поднес к глазам ладони - порезаны. Это же я сам их порезал на берегу, чтобы убедиться, что кровь не течет. Кровь… нет, не о том я должен думать! Я и в самом деле сгнию? … Да!!! Нет! Что-то вроде паники закралось в душу - значит, она и в самом деле еще во мне? Со мной?
- О, боже! - прошептал я бесильно.
- Что ты сказал? - рассмеялся глумливо он: - Вот это слово забудь! Понял? У тебя нет другого Бога, кроме меня! Даже Дьявол на тебя плюнет! Ты - червь земной. Не потому что я крутой, а ты грязь. Я тоже грязь, червь, просто я - большой и жирный. А ты - мерзкая личинка, вонючий опарыш. Привыкни к этому.
Я содрогнулся от отвращения, он говорит правду. Но что теперь, как дальше… быть? Или что это?
- Я тебе отвечу. Во-первых, ты уважаешь законы деревни, и не общаешься с изгойкой, которой мало осталось. В ней одна видимость цельности, она же вся прогнила. Ты этого не понял, потому что она все органы из себя вытащила и теперь сохнет. Запомни - изгойка есть изгойка. Хочешь с ней разлагаться - иди! Но чтобы мы больше тебя не видели. Каждый плюнет тебе в спину, и свихнешься от голода, сам себя растерзаешь. Ты уже почувствовал его страшную власть.
Я кивнул, передернувшись - больше не хочу.
- Это первое. И если говорить о голоде, вот второе: ты должен работать. Как и все. Таскаться по окрестностям и ловить всякого, кого придется. Людей, животных. Свежие трупы тоже годятся. Только аккуратно, не давай голоду сбить себя с толку. Живые бывают всякие, могут навредить нам. Особенно охотников за вампирами избегай. Да, и такие бывают - кивнул он на мой удивленный взгляд.
- И про осиновый кол - не сказки. Быстрое разложение обеспечено, он ломает мою защиту на вас, моих людях, так скажем. Кресты и прочая мишура - фуфло. А вот в дома не входи, это лишнее, могут плоть повредить. Детей не воруй, лучше девок. Ксати, - тут он ухмыльнулся, - если хочешь - насилуй. Вернее, если сможешь. Потом - придуши. Но не рви и не убивай - кровь свернется, пока доташишь. И не увлекайся, ты должен делиться со всеми. Узнаю, что один целого человека сожрал - накажу.
Я жадно кивал, воображая в деталях это "пособие для маньяка", и меня трясло от вожделения - ку-шать!
- Ну, что еще? А, да! В одно место постоянно не ходи, а то заметят, что повадился, изловят - и кирдык! Шатайся везде, где можешь, не заблудишься, ноги сами домой принесут. Обитать будешь… ну, завтра посмотрим. Сегодня здесь переднюёшь, потом определим. Да, девки в деревне все общие. Все твои, никто не откажет. Ты еще совсем свежий, пользуйся пока по-быстрому. Кроме Шуры. Ну, это ты понял.
Я снова кивнул. Ага, понял! Посмотрим.
- Так, все сказал? Нет, погоди! - он поднял палец. - Вот еще что! Рожу от крови отмывай, она быстро разлагается, и тебя попортит. Раны зашивай. Солнце - яд. Тебе нельзя ни солнца, ни холода, ни сырости! Ты - не утопший, вода вредно. Умылся - вытрись как следует.
- Как - не утопший?
- Так. Ты - захлебнувшийся. Мертвецы - они тоже разные бывают.
Он заботливо похлопал меня по плечу, и добавил.
- Ну, теперь все! Запомни, - ухмыльнулся, - намертво! А теперь - спать.
Что было и как потом, я не знаю. Но открыв глаза, не понял - прошло сколько-то времени или совсем нет? В доме так же темно, я лежу в уголочке, свернувшись эмбрионом. Я не спал, меня будто вовсе не было. А сейчас… очнулся? Или как назвать? В общем я поднялся, тяжело держась за стену. Противное деревянное тело не давало забыть о произошедшем. Попробовал шагнуть - неудобно. Кровь стыла буквально, и внутри прочно угнездился сырой холод. Такой же неизгоняемый и цепкий. Я знал - это навечно. Надо идти, это велит голод. Искать пищи. Крови.