Более всего я завидую героям книг. Что за блаженство - чувствовать себя всегда во власти своего творца! Сочинитель - не Бог, он не оставит. Сладостные корчи под пером сочинителя длятся и длятся - и душа спокойна, потому что одиночество невозможно, когда кто-то несравнимо сильнейший непрерывно трудится над тобой - и напряжение жизни не ослабевает... Было бы смешно, пожалуй, если бы сочинитель - как Бог - создал и людей в нем - и отошел бы, сказав, что это хорошо, и уселся бы в покойное кресло, и стал бы просто ждать, что будет, наивно полагая, что его создание может быть для него интересно, что люди способны самостоятельно действовать, а события - развиваться, и что никогда уже не будет ему пусто...
Я сделала превеселое открытие - Бог не знает, что будет дальше. Промысл Божий бессилен - слишком велико сопротивление материи.
Так что же - сотворил Он меня в конце концов или я непостижимо возникла сама собою в седьмой день? По оплошности или умышленно не дал Он мне счастливой человеческой способности - быть источником новизны? Если я - творение, то весьма несовершенное. Если случайность... Если бессмысленное порождение оставшейся без присмотра материи, то, конечно, у меня нет претензий. Сколько бы я ни хулила материю, она не ответит. Я появилась на свет без призвания и без причины.
Скука становится все неотвязней.
Пропади все пропадом...
Я отбросила от себя горячую тяжелую руку. С минуту лежала она без движения, потом осторожно уползла под одеяло.
Я подошла к окну, пошире отворила его и поставила свечу на подоконник. Ветра нет. Вокруг свечи - тьма. Не видно ни звезд, ни деревьев.
Отвратительней всего, что я обязательно знаю, про все знаю, как оно должно быть. Как должно. Неужто я обречена делать теперь в одиночестве глупости, чтобы только скоротать матерьяльность, которая упруга и упряма, подобно закоченевшему трупу? Если это испытание, если скука моя - лишь врожденное чувство потерянного Рая, то это еще более нелепо. Я неспособна молиться. Чего еще просить? Развлечений? Зрелищ? Это - как бесконечное раскладыванье пасьянса. К чему испытывать? Отчего я не в Раю? Спросите о Боге - я только знаю, умом понимаю, что Он есть, но не верую.
Я завидую глине, изменяющей вид и сущность под руками искусного ваятеля, потому что, скорее всего, я и есть глина, по ошибке наделенная разумом, но лишенная воли и формы. Ничто в мире не может радовать глину, кроме прикосновения уверенной руки художника. Мне не довелось почувствовать такого прикосновения - и не доведется уже: я плохой, испорченный матерьял. Я высохла, как насекомое, как моль... Я потеряла гибкость. Что ж остается? Вдовство? Пристойное оформление, траурная рамка для непристойного одиночества... Синий чулок до бровей...
Единственное, что я могла бы сделать сама, так это покончить с собой. Отдаться чертям на милость, пообещать в пустоту, что буду молиться всякому, кто пожелает что-нибудь сделать со мною... Делайте же со мной что-нибудь... Они молчат стыдливо. Не велика честь завладеть брошенным.
Как дико мне было видеть, как бешеная собака, на моих глазах растерзавшая крестьянского ребенка и кинувшаяся было с тупой злобой ко мне, вдруг остановилась, опустила слюнявую морду и тихо поджавши хвост, ушла за деревья, и там легла - а когда подоспели люди с ружьями, то они нашли ее уже издохшей... Я тоже старалась держать глаза опущенными, когда уходила...
Я поймала себя на том, что смотрю не в землю, а на кончик своего носа, и от этого глазам было больно, все потемнело, и шла я не в ту сторону, и люди глядели мне вслед и угрюмо молчали.
Нелепость... Неладное... Да и какая я им барыня...
Сегодня... Нет. Вчера. Вчера я обошла дом. Он ветшает с удивительной быстротой, будто в нем никто не живет. Сколько я его помню - он все ветшает. Но он ничем не изменился со времени моего младенчества. Блеклые и оттого не блекнущие краски... Когда он рухнет наконец - он будет мне могилой...
Я замужем чуть не с детства. Замужем за человеком столь малозначительным и бессильным, что я не могу назвать даже двух-трех характерных черт его...
Он был моим воспитателем. А я - дитя любви, вернее - плод случайной страсти, что-то вроде гадкой болезни - рожденная единственно от плотского желания и зачатая во хмелю, я была взята в этот дом, и росла здесь, и выросла в невесту... Для чего это все? Кто он, чтобы позволить себе такое - поселить у себя, среди хороших книг и дурных гувернанток, меня - будто бы и дворянскую дочку, но ублюдка, которого вообще вряд ли следовало учить человеческой речи?.. Сказано же - рожденное от плоти есть плоть. А человек - младенец даже - это не плоть только, это нечто еще другое, то самое, что дает право закрывать глаза руками и не совсем исчезать при этом - что уводит от боли к Богу, к смерти... Это - одиночество, более или менее изящное самоограничение, названия которому я не знаю, а у Бога оно называется душою...
И он взял меня... Будь он чуть умнее - не взял бы... И пусть он клялся моему отцу, который не от смерти умер, а от самоубийства и который считал, очевидно, что вместе с дворянским именем я обрету и благородство, и человеческую душу, и честь... Куда же пришить кобыле хвост? Не к гриве ли? Отец, который не был ни князем, ни художником... И какие же обеты тому, кого, может быть, и вовсе не было?.. И - ничего. Я завязана узлом, таким тугим узлом, что изгибы веревки во мне превратились в однородную гниющую массу... И концы веревки спрятаны во мне... Я - гадина, проглотившая свой хвост, вообразив себя символом вечности... И лишь условно я - госпожа такая-то - только потому, что г-н такой-то, мой воспитатель, будучи глупцом, отнесся ко мне так, будто я настоящая - как все - женщина, и, верный долгу, женился на мне, приученный с детства к безразличию и ничтожеству.
А у меня - был ли выбор? Бедная безродная девица, узелок, тугое завихрение, материализовавшийся родительский грех, некрасивая, трусливая и нескромная - совсем как животное - с дурными задатками, с манерами дешевой гувернантки, умная - да как-то криво... Годилась ли я для выездов? А ведь мы провели почти полный сезон в губернском городе... Я подумала бы, что это была издевка, но он не умел даже издеваться - слишком это для него изящно. Он заставлял меня ездить на балы и в театр. Для чего же? В семнадцать лет я не могла совсем не желать успеха. Но у меня не кружилась голова от запаха духов, я не испытывала возбуждения от бальной музыки, плохо танцевала или не танцевала вообще, а пряталась за колонну, чтобы не привлекать внимания к своему одиночеству... Надо отдать ему должное - мне ни разу не пришлось самой нагибаться за оброненным мною веером или остаться без мороженого, если мне хотелось мороженого... Он предупреждал все мои желания, он не сводил с меня глаз... Мы и в городе - и на бале - были как бы одни. Ему нечем было, кроме меня, заняться, он был там так же не к месту, как и я - а мне приходилось всегда смотреть на него - я так прятала глаза, чтобы не встретиться нечаянно взглядом с каким-нибудь насмешливым франтом.
Кто и зачем присылал ему билеты?..
Наше появление в губернском свете было так неприлично, что вскоре это сделалось очевидно даже для него. Надо было затвориться, чтобы не выглядеть дураками. Зима еще не кончилась, когда мы уехали в деревню.
Тотчас по приезде мы обвенчались.
Я шла к венцу, как идут на обед, когда знают, что поданы будут дурно приготовленные, лишенные пикантности блюда. Я ничего не ждала. Я не была уже невинной - там, в городе, общий стыд и скука настолько сблизили нас, что обреченность наша друг на друга обернулась в конце концов грешной страстью, - а священнику оставалось только благословить союз, который заключен был помимо него...
Что это?
Ночной мотылек, мохнатый и сильный, с размаху ударился мне в грудь... Я вздрогнула от неожиданности, смахнула его, но при этом задела локтем подсвечник. Свеча качнулась и, переломившись, упала на пол. Я обернулась. Кормилица глубоко вздохнула и переменила позу.
Неслышно ступая, я подошла к мужу, опустилась возле него на колени, обняла его и положила голову ему на плечо. И снова тело его напряглось и вытянулось, а ноги и руки чуть-чуть шевельнулись.
Я мешаю его агонии. Я должна отойти.
Не я, нет, не я - несчастный случай всему виной. Однажды ранней весною мой муж упал с лошади, сильно разбился и пролежал несколько часов без сознания на обочине дороги. Он упал навзничь, шапка от удара слетела с головы его, и мокрый снег набился в уши. Он простудил голову. Когда его разыскали и принесли в дом, он был в горячке и бредил.
В первые недели его болезни я не отходила от него. Он редко бывал в сознании, а я боялась его забытья или сна не меньше, чем смерти. Я с трудом преодолевала желание его растормошить. Я сидела возле и ни о чем не думала, только ждала, когда он очнется. Я таращила глаза от скуки и усталости. А он лежал передо мною - как и теперь - горячим трупом...
Ах, Боже мой... Мне совсем, совсем не хочется спать...
ГРУЗИЯ
Весной 88-го года в длинном наклонном коридоре между станциями метро "пл.Революции" и "пл.Свердлова" поставили автоматы - обычные автоматы, какие всегда стоят в метро при выходе. У них залеплена щелочка для монеты, они пропускают всех, но только в одну сторону - с "пл.Революции" на "пл.Свердлова". Прежде я ходила всегда наоборот и за пять минут до того, как пересадка прекращалась, т.е. около часу ночи. Я никого не встречала там, я шла одна, очень медленно, и там же, а ходу, видела первый короткий сон. Почти каждая моя ночь начиналась с этого коридора. Там было светло и гулко, как в первые часы после смерти. Там был такой твердый пол, что я чувствовала сквозь сон, как каблуки вонзаются в пятки.
Призрак, имеющий национальность - вот диво!.. Потусторонние голоса с акцентом (поверьте!) по эту сторону (добра и зла? или чего?) звучат странно и кощунственно, а я люблю стены - именно за то, что обратной стороны у них нет. Четыре стены - лучше всего - если замкнуть три, то закружится голова, а если больше четырех, то можно вовсе заблудиться. Я люблю церкви. Они все повернуты к востоку - и я не ошибаюсь, я стою лицом куда надо, а Страшный Суд за спиной - как спинка кресла, как теплый плед, накинутый на плечи, как вредная, но сладкая привычка... Коридор же этот - двухстенный (а правая стена - любимая: я всегда жалась к ней и слегка по ней размазывалась, и рукав пальто истрепался, стал тонким и почти прозрачным) - тоже хорош - был хорош, тем хорош, что по нему можно было пройти на "Пл.Рев." - а оттуда мне уже по прямой до "Щелковской". Сейчас так ходить нельзя. Там, правда, есть еще два перехода на "Пл.Рев.", но это совсем не то. Да и незачем они мне - я никуда не езжу.
А если стоять в церкви, то где Грузия? Там... Погодите, не могу сообразить... Справа, кажется. По ту сторону церковной ограды... А у меня правый бок особенно чувствителен, и пальто тоньше батиста... Пальто... Да...
Я москвичка? Да? Господи, какая ей еще нужна Грузия... Я так много времени провела с нею, так долго и страстно унижалась - а потом поняла, что писать от ее имени все рано не смогу - для меня это все равно, что писать по-грузински... Еще раньше я убедилась в том, что заставить ее самое рассказать о себе словами написанными также невозможно. А жаль... Жаль?!
У меня от вечного сидения дома в халате подмышки, кажется, спустились до локтей, и руки растут от пояса, а это еще больше затрудняет работу. Я даже не чувствую влаги под мышками - я не могу поднять руку - два слоя кожи и два слоя фланели между предплечьем и ребрами теперь все равно что мясо. Пот и кровь одно и то же - воздух в комнате стал кислым и розовым - отцовские книги разбухли и покрылись густой и кустистой, как мои волосы, плесенью. Так густо, так вязко все, что кирпичную стену, наверно, запросто можно продавить пальцем. Мне страшно открыть форточку, я боюсь выпустить теплый воздух - и сама я не хочу выходить: здесь я одна, здесь мой дом, здесь я надышала себе баню. С Наной мы теперь говорим только по телефону.
Первая среди придурков - аристократка, волшебница, любимое уродище, счастье ваше, кусок живого несвежего мяса, только на четверть грузинка - и от этой четверти больна и неуклюжа, потому что кровь в ее жилах плохо смешалась - там две крови...
У нее короткие ноги, толстая скрипучая шейка, подбородка нет вовсе, и нос по-собачьи вздернут. Она мала и полновата, кожа ее - жирная, пористая и сильная. И руки сильные: однажды она меня чуть не задушила.
Я не родилась слабоумной, потому я и не могу жить со своим слабоумием в согласии и мире. А оно именно живет, движется, оно появилось, как маленькое зернышко - а потом развилось, выросло, стало большим и тяжелым; оно у меня - взрослый сын в животе: я краснею, мычу и никак не могу разродиться. Если мне случается думать - то я совсем как во сне, когда надо идти, а ноги врастают в землю, руки становятся травой, а голова - тяжелым вонючим цветком на тонком стебле. И - шумный шабаш ассоциаций, вызванных всего лишь неточностью мысли. При малейшем моем шевелении они возникают из ничего, толпятся вокруг меня, пялятся, а я стою одна перед ними в недоумении и нестройности и не знаю, что делать дальше и как продолжать.
Нана свободна от этого. Она, когда закрывает глаза, видит коричневую темноту, а не сны. Ту самую коричневую темноту, которая была до рождения и которая подтверждает для нас бессмертие души: если мы помним даже небытие - то как же умереть... Будь я ею, Наной, я сжала бы темноту ресницами, от этого она сделалась бы яркой и тонкой, как юмор - как небесный юмор, когда говоришь нечто и подразумеваешь то же, и нет дела до того, поймут или выбранят. Я не боялась бы красок, боли, вони... Нет, не браните меня. У меня нет спасительного сюжета... Если бы Нана не была немножко грузинкой, она была бы само совершенство, потому что глупость - ее природа, глупость - как лень-матушка - появилась на свет прежде Наны, и не грозит этой маленькой розовой богатырше нехорошая драма расставания тела с разумом. Нам бы кой-чем поменяться... Я так мечтаю о не-болезненном слабоумии (я знаю, даже капризы его замечательны и оригинальны, потому что из-за отсутствия фантазии они и на капризы-то не похожи), я не глядя отдала бы взамен и чистоту крови, и сны, и прочие развлечения.
Или хоть небольшой моветон - роман с грузином, имитация падения - то, что было у Наны и никогда не удастся мне. Почему? Ведь это было нужно мне, а не Нане - ей стало плохо от этого, для нее такой сюжет чуть ли не катастрофа, а для меня стал бы спасением... Поймите же - я не цирковой дурак, и всякая нелепица и несуразица (а также дикий голос - пластинка не на той скорости) - не мое издевательство над вами, а чье-то (природы, я полагаю) надо мной.
Для того, чтобы возникло у дурака переживание (а я не только переживать, я еще писать обязана), одних ассоциаций мало - надобен еще грубый эффект или эффектность - а именно, роман с грузином. Моим мучениям это придало бы своеобразный артистизм... А так - я в одну секунду, посреди глупости, могу сорваться и разреветься, и тогда мой рассказ перестанет быть одновременно связным и привлекательным.
Самая неполноценность, самая глупость моя ставит мня в особое положение и дает мне некое абсолютное право, похожее на право слуги ронять сопли в тесто для господского пирога. А пользоваться этим правом я не умею - не приучена. Зачем же было так учить? Есть же на свете ничтожества, и надо разрешить им хоть рабство... Будь проклята ваша гуманность... Рабы веселы, ленивы, уродливы и безнравственны, но гораздо лучше господ: могут не думать о завтрашнем дне и земную жизнь свои посвятить спасению души - кастовой порочности ведь есть предел, и этот предел - раскаяние, почти спасение... Бывают такие покойники, которые слишком привязаны к этому свету - слишком тепло и остро им было жить, чтобы после смерти они могли вот так сразу выбрать между раем и адом - это те, которые решаются и мертвыми остаться здесь и развлекаются, являясь нам изредка, и дразнят. Я ни в коем случае не хотела бы оказаться, как Нанин грузин, среди них. Я очень надеюсь теперь на смерть - хорошую, правильную, без последствий.
Потому я и мечтала, чтобы Нана высказалась, что она, на мой взгляд, являет собой живое посрамление человеческой мудрости. Ее глупость - это не просто отсутствие ума, в положительная сила, не качество, а субстанция - следовательно, она не трагична.
Такая глупость не хуже разума может выражать себя в терминах, определениях и сентенциях, т.е. она - явление того же порядка, что и разум: абстрактно они равноправны, как А и В, как глаз и желудок. Не троньте меня, мое "В" живо, оно вызывает лихорадку, болезненный подъем духа, без которого я не в состоянии работать. И в то же время я вечно буду в ученицах у Наны, которая в этом смысле здорова, которая только тем, что она есть на свете, подтверждает все права глупости - нет, она не смешной апологет вроде меня - она могла бы стать ее живым голосом в мировом мыслительном хоре. Поймите же, ради всего святого поймите, изверги: в нашем с Наной случае речь идет не о грубой (бытовой) глупости, а о примечательном феномене мыслящего слабоумия. Просвещенное ничтожество может (вполне, вполне!) создать альтернативную философию. И культуру. Только мораль останется общей для всех, ибо она дана нам свыше.
Но Нана горда - и молчит, и вам придется немного напрячься и слегка наморщиться (Нана морщить лба не умеет, у нее вообще не бывает складок на лице), и тогда - я очень надеюсь на это - даже сами по себе комбинации пустот и срывов, из которых преимущественно состоят мои записки, произведут хоть в ваших (если моя дурна) головах умственный эффект, похожий на мысль.
Попробуйте же...
Что есть ханжество? Нелепая, но трогательная вера в возможность осчастливить и спасти мир и друг друга через обращение к какой-то естественной морали, якобы присущей человеку как человеку (чтобы не сказать: как биологическому виду - ссылка на подобие Божие здесь не к месту, потому что вера эта принципиально нерелигиозна). Мы с Наной живем там же, где и все, т.е. в России, где это самое ханжество существовало испокон веку, было основою имперских амбиций и публичного самобичевания... Не правда ли, забавно? Однако я не собираюсь дальше развивать эту тему - мне не стыдно сознаться в своей некомпетентности. Так вот. Ничего естественного нет у человека, или оно так же грязно и наивно, как поклонение солнцу. А что взамен? Откровение было или нет? Возможно. Возможно, было и прямое указание. Но мораль зависит от слишком многих факторов, в том числе, как оказалось, от национальности партнера по морали (латинское В может означать все, что угодно, а русское б... - всем ясно, что значит). Грузин (который умер) был моралист, каких Европа не видела с тех пор, как Вертер застрелился. Но...