Ночами я ворочался на остывшем пляже, в больной полудрёме, а дни проводил на горячем песке, заплывая далеко в море и лёжа потом на воде, уставившись в солнце. Я был как скинутый с неба бог - бог в панике. Я был в отчаянии.
И тогда я встретил художницу Ольгу Медведеву, которую знал с гробмановских времён. Она плавала в море, и я в нём плавал, и мы стукнулись лбами. Здесь же, в волнах, мы с ней стали сношаться, а выйдя на берег, сделались сообщниками.
Теперь я жил у Оли и её слушался.
Она мне посоветовала поговорить с адвокатом по вопросам въезда и выезда из страны. Известный ей адвокат держал офис в Иерусалиме. Я поехал туда и обнаружил в коридоре громадную очередь просителей: русские евреи, марокканцы, эфиопы, йеменские евреи, грузинские евреи - кого там только не было. Кто-то из них объяснил, что у меня есть шанс попасть к адвокату послезавтра, в лучшем случае - завтра. Я понял, что ещё раз влип.
Волна беспомощности накрыла меня. Но за ней пришла мощная волна ярости. Я подбежал к двери, отделяющей приёмную секретаря от кабинета адвоката, и ударил в эту дверь кулаком. И ещё, ещё раз. Там было стеклянное окошко в двери - я его разбил, размозжил. Окровавленным кулаком молотил я по двери, пока какие-то мужчины не оттащили меня и не уложили на пол. Через минуту появилась полиция. На меня надели наручники. Потом приехала скорая помощь - осколок стекла перерезал мне сухожилие в пальце, и я истекал кровью.
Это-то и была та лапа, которую я с грехом пополам вырвал из израильского капкана. Она меня спасла.
Фантастическим образом, прямо из больницы, где мне залатали палец, меня отвезли к начальнику, ведающему делами въезда и выезда из страны. Начальник налил мне минеральной воды и попросил успокоиться. Он сказал, что поступать так, как поступил я - плохо, глупо, непорядочно. Но он меня понимает. И он готов мне помочь. Я должен подписать бумаги, что ручаюсь вернуться в Израиль и быть хорошим гражданином - и тогда мне позволят уехать. Я тут же подписал все бумаги, не читая.
В Тель-Авиве Ольга смеялась над моим рассказом.
- Ты молодец, - сказала она. - Они подумали, что ты псих, а они боятся связываться с психами. Тут уже были самоубийства, когда людям запрещали выезд. Об этом писали в газетах. Они не хотят ещё одного скандала.
Через неделю мы с Ольгой сели в туристический автобус и отправились в Синай. Там в бедуинской палатке-кафе мы ели сногсшибательный горячий хумус, пили приторный крепчайший чай с листьями мяты. А ещё через день гуляли по улицам Каира.
Каир после пляжного Тель-Авива был - мегалополис, гигаполис.
И это была - свобода.
- Куда ты отсюда? - спросила Ольга.
- Я ещё не решил.
- Поезжай в Москву, - сказала она. - Я приеду туда через месяц, повидать отца. Не хочу с тобой расставаться.
Она сама купила мне билет и проводила в аэропорт.
Она была очень искусна в кровати. А я был неловок, топорен, потому что пребывал в отчаянии. Отчаяние - эгоистично и избегает нежности. А Ольга была не только умела, но и нежна. Но я не был в неё влюблён. И всё-таки она меня прощала, была очень добра - и умна, снисходительна.
Она была также очень щедра. Без Ольги я бы из Израиля так просто не вырвался.
Женщины понимают ценность и радость бегства.
Женщины любят и прячут беглецов.
Женщины - сами беглянки, художницы жизни.
Блеск и нищета Игоря Маршанского
1.
Сейчас я хочу побольше молчать.
Но когда-то я желал говорить.
С кем?
Со всем миром, и чтоб он меня слушал и аплодировал.
Я хотел говорить ртом, животом, птичьим языком, половым органом, обеими руками, хоботом, хвостом, ногами, анусом, ушами, облизыванием, спиной, лопатками, локтями, осмысленными речами, междометиями, ключицами, прыщами, шёпотом, голосом, кашлем, ноздрями, глазами, подмигиванием, пением, стихами, шорохом бумажек, кулаками, чиханием, зубами, пуканьем, волосами, одеждой, ботинками, босыми ногами, поцелуями, шагами, приседанием, изнеможением, едой, радостью.
Что же я хотел сказать?
Всё, всё.
2.
Я был щенком, хотя мне было уже за тридцать.
И был я бесом.
В жизни своей я ничего не сделал, кроме праха.
Зато успел пролистать несколько книг, и вообразил себя всеми героями: князем Мышкиным и Свидригайловым, Шатовым и кавалером де Грие, Арамисом и Панургом, Золотым Ослом и Гулливером, Акакием Акакиевичем и Мальдорором, Муму и Фантомасом, Квентином Компсоном и Иваном Ильичом, Манон Леско и Ланселотом, Марией Магдалиной и Передоновым, Лолитой и Мельмотом, Соней Мармеладовой и Гумбертом Гумбертом, Оливером Твистом и господином Тестом, Уленшпигелем и графом Монте-Кристо.
И ещё хотел я быть то Калигулой, то Джеком Лондоном, то Одиссеем, то Хемингуэем, то Генрихом Наваррским, то Бодлером, то Катуллом, то Ван Гогом, то Адамом, то Афродитой, то Франсуа Вийоном, то Вячеславом Ивановым, то Сергеем Эйзенштейном, то Спартаком, то Андреем Тарковским, то графом Потоцким.
Каждый день мне хотелось быть чем-нибудь другим - в зависимости от настроения.
3.
Я хотел увидеть мир и убежал из СССР в Израиль.
Средств на дальнейшее путешествие у меня не было.
Зато я решил, что в моих лёгких достаточно воздуха, чтобы крикнуть на весь мир: "Ура! Долой! Браво! Ой!"
Я почувствовал себя телом без органов.
И впал на раскалённом тель-авивском пляже в чёрное отчаяние.
Я не мог больше дышать этим ртутным воздухом.
И поэтому я убежал из Израиля в Москву, чтобы стать там великим и могучим, как Цезарь, Ганди, Робин Гуд или Дон Кихот.
4.
Я прилетел в Москву, однако не знал, с чего начать.
Я хотел говорить с этим городом на всех иностранных языках.
Но ведь я не знал ни одного.
Я хотел поделиться с Москвой всеми своими открытиями.
Но были ли они у меня?
Я желал, чтобы Москва услышала, как я люблю Артюра Рембо.
И как презираю Михаила Гробмана.
И как прекрасно может быть влагалище.
И как ужасно!
И как жестока свобода.
И как могущественна растерянность.
И какой я хороший!
И ещё: как всё вокруг нуждается в переделке.
И что именно я всё переделаю.
Я хотел сразиться с Москвой, и соединиться с ней (с самыми красивыми московскими девушками), и валяться в её траве, хохотать, и ласкаться - как кот или вепрь.
Иногда мне казалось, что я - царь Додон, а Москва - Шамаханская царица.
А иногда - наоборот.
5.
Единственным моим знакомым в Москве был художник Рустам Хальфин, но он был не москвичом, а алмаатинцем.
Я жил у него в мастерской, но это была не его мастерская.
Мы пили там чай с сушками, а потом спорили о Моранди и де Кирико - кто лучше?
Утром мы сидели на Тверском бульваре, как Берлиоз с Иваном Бездомным, и спорили о Малевиче и Клее - кто лучше?
И тут к нам подошёл Боланд.
Звали его Игорь Маршанский, и он был музыкант и миллионер. Года два назад он переехал в Москву из Алма-Аты, и уже владел каким-то акционерным обществом.
В то время - шёл, кажется, 1992 год - в Москве уже были свои акционеры и миллионеры.
Но я о них ничего толком не знал и думал, что Маршанский - какой-то гитарист.
Я представлял себе его гитару - как на картине Хуана Гриса.
6.
Но Маршанский был настоящий, хоть и играющий на электрогитаре, миллионер, и он тут же обо мне позаботился.
- Слушай, - сказал он, - у меня есть личный номер в гостинице "Минск", возле Пушкинской площади. Ты можешь там жить, если хочешь.
Конечно, я этого хотел.
В тот же день я туда переселился.
Это был скромный номер с двумя узкими койками, но мне он показался царскими хоромами. В двух шагах от Кремля!
Каждое утро я плотно завтракал в гостиничной столовой. И уносил в кармане ломтики сыра или кружки колбасы - на потом.
А днём я гулял по Москве, встречался с Рустамом, сидел на скамейках.
А когда лил дождь, я лежал в "Минске" и читал Беккета.
7.
Больше всего я мечтал подружиться с московскими художниками.
Первым оказался Вадим Фишкин. Меня с ним познакомила художница Таня Каганова, которую я повстречал в Тель-Авиве.
Фишкин представил меня Анатолию Осмоловскому - на какой-то галерейной выставке. Толик показался мне гением.
Осмоловский и его друг Дмитрий Пименов навестили меня в моём номере, и мы друг другу понравились.
Толик и Дима стали ночевать у меня на свободной койке. Мы возились, лапали друг друга, ели бутерброды и говорили о Бретоне.
Маршанский тоже иногда заходил и приглашал меня в какой-нибудь ресторан. Он заказывал шампанское, уху, бефстроганов.
Однажды я побывал у него дома - в громадной пустой квартире на Кутузовском проспекте. Там была обустроена только кухня - самыми современными западными холодильниками.
А в комнатах - хоть шаром покати, только персидские ковры да огромный железный сейф в углу. И ещё музыкальные инструменты - электрические гитары, барабаны, усилители.
8.
Сам я художником быть не собирался.
А вот с Павлом Пепперштейном очень хотелось почаёвничать.
И опять Вадим Фишкин помог: дал телефон Паши, и я ему, волнуясь, позвонил.
И вот: чуть ли не в тот же вечер сидел в пепперштейновской квартире и пил чай с бубликами.
Павел показал мне свои рисунки, и я ими был очарован. Сам же художник был со мной строг и насторожен, как с каким-нибудь выскочкой или проходимцем (которым я, в сущности, и был).
Однако мне всё равно страстно захотелось обладать одним из этих прекрасных рисунков - да вот только денег на покупку не было.
Но Игорь Маршанский - московский богач - был тут как тут.
9.
При следующей встрече с миллионером я рассказал ему о блистательном художнике Пепперштейне и его рисунках.
Маршанский послушал да вдруг говорит:
- А не можешь ли ты купить для меня несколько этих рисунков? Я бы их на стенку в своём офисе повесил.
Я обрадовался. И в самом деле: почему бы не стать миллионщику Игорю меценатом и коллекционером, как Щукин или Морозов?
- Постараюсь, - говорю, - купить.
И тут мы с Маршанским поехали к нему на квартиру, где он на моих глазах вытащил из своего несгораемого сейфа мешок с деньгами.
Мешок этот был велик, но, как обнаружилось, внутри были только мелкие купюры - завёрнутые в бумагу пачки пятирублёвок, много-много пачек…
Общая сумма, однако, была не слишком внушительна: четыреста, примерно, долларов (всё тогда пересчитывалось на доллары).
10.
Я опять позвонил Пепперштейну и договорился о встрече.
Вообще, как мне показалось, П.П. редко выходил из квартиры, считая тогдашнюю Москву крайне неприятным и опасным местом. Я же этого, постоянно находясь на улицах, совершенно не чувствовал.
Увидев толстый мешок с деньгами, Паша обрадовался.
И принёс толстую папку с рисунками.
Один свой рисунок он оценивал тогда в 100 долларов.
Я тут же выбрал три самых красивых, на мой взгляд, рисунка.
А мешок с деньгами остался у Паши.
Я, правда, прикарманил себе несколько пачек, но это был излишек, и Маршанский об этом никогда не узнал.
11.
Рисунки миллионеру пришлись по вкусу. У него даже глаза загорелись. Он их взял и увёз с собой в чёрном мерседесе.
Он тогда ездил на мерседесе с шофёром.
За работу он мне отвалил пару сотен долларов, и мы их вскоре проели с Пименовым и Осмоловским. Толик тогда очень любил свиные отбивные и кока-колу.
А жил я по-прежнему в гостинице "Минск", и очень был этим доволен.
С утра читал в койке роман Нормана Мейлера или трагедии Шекспира, читал своего любимого Фолкнера, читал московские газеты, в которых много уже писали о заказных убийствах "новых русских" богатеев.
Убийства происходили прямо на улице, днём, в переулках, в подъездах…
12.
Через некоторое время Маршанский опять пригласил меня в ресторан на узбекский плов, и говорит:
- Купи у Пепперштейна 7 рисунков, я их в офисе повешу. Я, конечно, обрадовался: ещё раз к Паше съезжу, побеседую с ним… И пара пачек мне опять перепадёт…
В мерседесе, пахнущем одеколоном, вручил мне миллионер два мешка синих пятирублёвых купюр и высадил у гостиницы "Минск".
Я отнёс мешки в номер, принял душ и отлично выспался.
13.
Паша продал мне рисунки.
Теперь у Игоря Маршанского была небольшая (10 рисунков тушью), но ценная коллекция работ Павла Пепперштейна.
А потом случилось вот что.
14.
Был ясный предновогодний денёк. Чистый снежок заметал Москву.
Я только что позавтракал в гостинице "Минск", поднялся в свой номер, и вот: Игорь Маршанский сидит у меня на кровати - в отличном настроении, с бутылкой дорогого виски, надушенный.
- Как ты? Good?
- Good.
- Не скучно без телевизора?
- Да я читаю.
Мы выпили, а потом он говорит:
- Поехали ко мне в офис. Покажу тебе, как я оформил работы Пепперштейна. Очень хорошие рамки достал.
Вот мы и поехали.
15.
Офис Маршанского находился в районе Чистых прудов, в уютном старом особняке, на первом, кажется, этаже, в нарядном подъезде.
Комната была просторная, с высокими потолками.
У окна стоял массивный письменный стол - с телефоном, факсом и кое-какими письменными принадлежностями. А на полу, прислонённые к столу, стояли в золочёных музейных рамках и паспарту рисунки Паши Пепперштейна.
Я сказал, что мне нравится оформление.
Игорь глядел на рисунки любовно, и я подумал, что из него, возможно, выйдет хороший коллекционер.
Он достал из шкафа другую бутылку виски, и мы ещё выпили - на этот раз из красивых хрустальных стаканов.
Игорь вообще выглядел хорошо: в меру упитанный, с мягкими русыми волосами и мягкими же азиатскими чертами, сдержанно и умело одетый в какой-то твидовый пиджак. Совсем европеец, с лёгким монгольским оттенком. Трансформация из музыканта в бизнесмена прошла довольно гладко, в нём легко уживались обе эти ипостаси, и на это было забавно смотреть.
Он стал расспрашивать меня о современном московском искусстве, о том, какие ещё есть художники, кого бы он мог купить.
И я уже заикнулся об Осмоловском, ему ведь очень нужны были деньги, и я его обожал.
Но тут кто-то постучал в дверь офиса.
Игорь удивился:
- Кто бы это?..
И пошёл открывать.
16.
В комнату быстрым шагом вошёл крайне неприятный крупный человек и нервно осмотрелся.
Был он высокого роста, одутловат и бледен, с резкими движениями, и с головы до ног одет в Versace. На голове его красовалась серая бархатная кепка с черным пластмассовым козырьком.
Скинув на кресло бежевое длиннополое пальто, он остался в ярко-жёлтом костюме, розовой рубахе и цветастом галстуке, украшенном медузами Ронданини.
Меня он даже не заметил, но быстро прошипел, указывая на рисунки:
- А это ещё что за херня?
Я взглянул на Игоря - он был бледен как смерть.
- Я тебя спрашиваю! - возвысил голос пришедший. - Что это тут стоит на полу?
- Это подарки, - выдавил из себя Маршанский. - Подарки на Новый год…
Человек в Versace не был впечатлён этим ответом. Он издевательски скривился и передразнил дрожащий голос миллионщика:
- Па-да-рки! Па-дар-ки, говоришь?.. А где деньги?.. Где деньги, тварь?!
Его охватило бешенство.
Он брызгал слюной и прыгал по комнате.
Он матерился.
Потом он кинулся к рисункам и стал крушить их ногами. Не знаю, была ли его обувь тоже Версаче, но он разбил острыми концами своих ботинок все стёкла, покалечил все рамки, и разорвал пару рисунков.
Игорь даже не пытался их защитить.
Но я вмешался:
- Что же вы делаете?!
Тут он меня заметил. А как заметил, то в воздух подпрыгнул, исказился и завизжал:
- Что? А?! Какая! Херня?! Кто? Он? Гнида! Бля?! Кто? Тут? У! Тебя?
- Это знакомый… - промямлил Игорь.
Урка - а человек в Версаче несомненно был уркаганом - пришёл в дикое, полунаигранное, полуистинное исступление. Он кинулся ко мне и схватил рукою за горло. На губах его выступила пена:
- Гы-ыыы! Убью!
Он задёргался, замельтешил - и полез к себе за пояс, откуда вдруг извлёк большой блестящий пистолет, сделанный из белого металла. Он приставил пистолет к моему виску, надавил, сделал мне больно, а сам продолжал брызгать слюной и материться.
Я не очень-то испугался: думал - это театр, блеф. Зато сильно испугался за меня Игорь. Он вдруг рухнул на колени перед вором в законе и молитвенно сложил руки:
- Сеня… только не это… прошу… только не здесь… не надо…
- Не надо, сволочь?! А деньги мне надо отдать?! Ты что, охуел?! Картинки собираешь?! Да ты кем себя возомнил?! Да ты же - говно, ты - тля, ты - срань говённая!..
И он снова начал пинать рисунки.
Маршанский был рад, что урка оставил меня в покое. Кажется, он и вправду опасался за мою жизнь.
Балаган продолжался ещё минут пять.
Потом гость чуть-чуть остыл:
- Выкинь его отсюда на хуй, пока я его не пришил.
Игорь подал мне нервный знак: смойся.
Я ушёл.
И больше никогда не видел Маршанского.
17.
В гостинице "Минск" я прожил ещё с неделю - до самого Нового года, и ещё чуть-чуть.
Утром пришла женщина из администрации и объявила, что номер должен быть освобождён в течение часа. Я пытался выведать у неё, в чём дело и что с Игорем, но она ничего не сказала.
Я собрал пожитки и поехал в мастерскую к Хальфину. Он познакомил меня с миллионером - может быть, он что-то знает.
Рустам выслушал мой рассказ, покачал головой, поцокал:
- Вот так Игорёк… вот так музыкант… вот так коллекционер…
Оказывается, Маршанский приобрёл не только графику Пепперштейна, но и несколько холстов Хальфина.
Позднее, от того же Рустама, я услыхал: Маршанский исчез - с концами, словно в прорубь провалился.
Говорили, что он с 5-ю миллионами убежал в Швейцарию - но слухи остались неподтверждёнными. Якобы давненько уже был он связан с бандитами, платил им, угождал, и вот - попал в немилость.
Слухи, домыслы.
Ясно, впрочем, что ни Щукиным, ни Морозовым бывший музыкант Маршанский не стал.
Зато я вскоре сделался московским художником.