Воробьи, как говаривал Серж Шаршун, с детьми ведут себя тоже по-детски. К сожалению, Паша повёл себя со мной как старшеклассник с молокососом, по-учительски.
Кстати, мне всегда нравился и Пашин отец - художник Виктор Пивоваров. Он, как и Паша, понимает ценность картинки, знает, что в основе истинной картинки - ребяческая тайна.
Не потому ль, что я видел на детской картинке
Леди Годиву с распущенной рыжею гривой,
Я повторяю ещё про себя, под сурдинку:
"Леди Годива, прощай! Я не помню, Годива…"
Настоящая картинка - это волшебный мир, куда хочется сбежать, но пути туда запечатаны, и чтоб они открылись, нужно волшебное слово: "Сезам, откройся!" Нужна правильная абракадабра!.. А вот Константин Звездочётов этого не понимает, поэтому его картинки - иронический бидермейер.
В далёком 1992 году я напросился не к Звездочётову, а именно к Пепперштейну - из-за волшебства Пашиных картинок. И думал: вот взгляну на эти рисуночки - и стану с ним в этом чарующем мире жить-поживать.
Это было замечательное свидание.
Я шёл к нему, как волхв Бальтазар, - чтобы положить перед Пашей дары восхищения. "Пепперштейн" - это слово звучало для меня как имя Вифлеемской звезды. После израильского разочарования Пашин многоэтажный дом - московская высотка - виделся как истинная земля обетованная. Башня Готфрида Бульонского, крепость Хасана ибн Саббаха…. Ух, как я любил Пашу!
Он открыл дверь. И стоял в её проёме - святой старичок-младенец. Он не улыбнулся, но всё-таки пригласил меня в своё жилище. А я смотрел в Пашин рот, как в пещеру, из которой вот-вот засветит волшебная лампа Алладина. Но вместо лампы оттуда вылезла рука Ильи Кабакова и погрозила мне пальцем.
Паша не принял мою любовь.
Мы пили с ним чай, сидя на кухне. Стол был усыпан хлебными крошками, исполосован кухонным ножом, и это тоже выглядело пленительно, чарующе. Я думал, что вижу перед собой гения. В самом деле, в Паше проступали смутные черты гениальности: его очаровательное косоглазие, его сбившиеся в колтун кудри, его голос, похожий на гудение пчелы. Но, увы, он этим голосом не пел, не шелестел, а только вещал - как учительница геометрии.
Настоящие гении не вещают!
Когда он вышел из кухни в туалет, я представил его член, и мне захотелось попробовать его на вкус, на запах. Но я испугался, не попросил его об этом.
Потом, когда я стал бегать по Москве и хватать людей то за нос, то за жопу, Паша объявил меня гладиатором. Это была полуправда: да, я - пролетарий, плебей. Но я хотел не только театра жестокости, я хотел также и рекорд нежности. Мои гладиаторские бои не были заказаны никаким цезарем, и я не сражался на забаву толпы. Я был восставшим гладиатором, Паша. И хотел войти через игольное ушко бунта в царство нежности - с тобой, с Осмоловским, с Рембо. Ты, Пепперштейн, очень умный, но тебе иногда не хватает мозгов. Ты должен бы понимать, что есть на свете такое, чего ты не понимаешь. Возможно, тебе нужен не ум, а - мысль.
Вот так. Мне с моим принцем П.П. оказалось не по пути.
Но ведь я-то думал, что он - и принц, и нищий! Это было бы так здорово! Но нет.
Паша, как я его сейчас вижу, никогда не был Вифлеемской звездой или Хасаном ибн Саббахом, но он был, конечно, самым талантливым и артистичным среди московских малодушных художников. Он был настоящим умницей. Гений - это Кафка. А Паша - милейшая, тончайшая, слегка снобистская художественная добавка. Шавка, малявка, прибавка, разбавка? Нет. Это Лейдерман рядом с ним - дисциплинарная топорная шавка. А Паша - талант.
Монастырский, зачем же ты связался со всей этой кликой?
Павел Пепперштейн - человек деликатный, чувствительный, нежный и изощрённый, а художник он - полуночный, послеконцертный, посттелевизионный, меланхолический. Он любит сказки и поэзию, а искусство считает удовольствием. Правильно, так думал и Пикабиа! И Дюшан! И Бродэрс! А ещё, в отличие от болтающих об истории учителишек вроде Гутова, у Пепперштейна есть истинное чувство истории и её конца. Отсюда его невыдуманная меланхолия и все эти девочки, офицерики, попы, цари, шерлок холмсы, руины, могилки, белочки, баночки… Искусство Паши - интеллигентская изысканная ностальгия, продукт высочайшей гастрономии из ресторана "Прага".
Меланхолия Пепперштейна - это мандельштамовская тоска по мировой культуре, разбавленная советским, пионерским киселём. Поэзия Мандельштама была страстью и тоской по Логосу. А Паша просто тихонько, уютненько ностальгирует - между своими холостяцкими удовольствиями. Он - похотливый безвозрастный интеллигент, изнывающий по горней Лолите. Мандельштам же назвал себя разночинцем. Тут - между интеллигентом и разночинцем - грандиозная разница. Автор "Камня" противопоставил себя всему дворянскому и интеллигентскому. Разночинец для Мандельштама - то же, что пролетарий для Маркса. Это не какой-нибудь сельский учитель или фельдшер, а мессианская гипотеза, конструкт нового существа. Разночинец, пролетарий - это тот, кто не имеет своего места ни в одном классовом раскладе. Он - тварь в становлении, плебей на Олимпе. Пепперштейн же по своему языку, по всем своим частнособственническим жестам - интеллигент, парящий в меланхолическом воздухе современной культуры, как космонавт - в невесомости орбитальной станции. Очень даже мило.
Но интеллигенция, хвалёная и хулимая интеллигенция - она ведь мертва, как Нефертити. Акулы капитала и пираньи мелкой буржуазии оторвали голову интеллигенции, сожрали её мозги. Остались только интеллигентские рожки да ножки.
Как же тут быть, что Паше делать?
Он не придумал ничего лучшего, этот наш Орфей, чем отдать себя на растерзание пуделям молодёжной попсы, завитым софистицированными щипцами современного искусства. Эти пудели лижут Пашины пятки и ляжки, сосут яйца и жопу, обслюнявили с ног до головы. Они могут его дососать, как леденец, - до смерти, до палочки. Они греют замёрзшее сердечко Пепперштейна, они размораживают его русский холодец до советского киселя… Форель разбивает лёд?.. Ковбои разбивают лёд?.. Пудель Фауста разбивает лёд?.. Берегись, Паша!
Недавно в берлинской галерее я с умилением рассматривал маленькие вещицы Паши - чёрно-белые псевдоиллюстрации, псевдоминиатюры на ватманских листочках. Красиво, деликатно. Тонко! Это как бы картинки к Пашиному бесконечному роману-эссе о злоключениях Духа в мире беспамятной ядерной катастрофы. Сладко! Грустно! Спектрально! Но этот пепперштейновский роман-эссе в подмётки не годится другому роману-эссе, а именно ясному, мудрому, первопроходческому "Человеку без свойств" Роберта Музиля, потому что Паша - приятель Гройса, а Музиль был другом Спинозы.
Паша почему-то решил, что просвещать читателей глянцевых журналов почётнее, чем сидеть в горах анахоретом и разговаривать с духами. Видимо, опять его попсовый пудель попутал.
Паша, ты - любимый художник Ким Кардашьян и Ольги Свибловой!
Интересно думать об адресате пепперштейновских работ - и сравнивать его адресата с адресатами других талантов и гениев. Думать об адресатах разных художников - полезное занятие.
А ну-ка, посмотрим!
Адресатом Андрея Монастырского является секуляризованный и компьютеризованный монастырь господа нашего Малларме.
Адресатом Малевича были эскимосы и матросы.
Адресатом художника Дубосарского является охотнорядский Щукин.
Адресатом Константина Вагинова было Мёртвое море в теле его.
Адресатом Бертольда Брехта был неродившийся пролетарий.
Адресатом Эдварда Мунка была менструальная красавица леди Макбет.
Адресатом Клее было племя орфических пигмеев.
Адресатом Модильяни была монмартрская кошка Зузу.
Адресатами Сутина были ночные деревья в Венсенском лесу.
Адресатом Пикассо были атланты и кариатиды Эрмитажа.
Адресатом стихов Бродского была студентка в ленинградской ванне, потерявшая в эту ночь девственность.
Адресатом Рогинского был парижанин из ГУЛАГа.
Адресатом позднего Белого был труп Гоголя.
Адресатом Блока была Мария Магдалина.
Адресатом Гранвиля были цветы на Луне.
Адресатом Дюшана была его прапрабабушка, когда она надевала подвенечные панталоны.
Адресатом Гутова был комсомольский вожак из Урюпинска.
Адресатом Лейдермана был Делёз, пропущенный через мясорубку литератора Скидана. А потом - национальный украинский гимн.
Адресатом Осмоловского является группа "Sex Pistols" на пенсии.
Адресатом Курбе был мексиканский мальчишка, возможно, Сикейрос (до его покушения на Троцкого).
Адресатом позднего Гойи был Наполеон - на острове Святой Елены.
Адресатом Одилона Редона был воздушный шар над Сахарой.
Адресатом Константина Звездочётова являются усы запорожцев с картины Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану".
Адресатом Петра Павленского является всё прогрессивное человечество (в Интернете) и говняная газета "The Guardian".
Адресатом Джотто был семилетний Пьер Паоло Пазолини.
Адресатами Надежды Толоконниковой являются столетний Ричард Хэлл и пятнадцатилетняя Хиллари Клинтон, а также все пети верзиловы мира.
Адресатом художника Литичевского является Мизиано, прикинувшийся Буратино.
Адресатом Эдуарда Лимонова является вечность-бесконечность с бюстами Сталина, Селина, Горького, Лимонова и Молотова.
Адресатом Марины Цветаевой был гром.
Адресатом Гоголя сначала был Пушкин, а потом - Данте.
Адресатами Ричарда Принса являются призраки Уильяма Берроуза и Марлен Дитрих.
Адресатами Уоллеса Бермана являются Жаклин Кеннеди и Ли Харви Освальд, занимающиеся любовью.
Мой адресат - мальчик-с-пальчик.
Адресатом Тарантино является Тарантино.
Адресатом Андрея Тарковского был подросток Аркадий Макарович Долгорукий.
Адресатом Катулла был воробьишка, сражавшийся с римским орлом.
Адресатами Караваджо был мальчик с ананасом и карлик с контрабасом.
Адресатом Павла Пепперштейна постепенно стала Красная Шапочка в плиссированной юбке, с подбритой пиздой.
Адресатами Паши стали читатели журнала "Сноб" и южнокорейские школьницы.
Так что я больше не хочу кушать с Пашей бублики, не хочу трогать его за ухо, не хочу лежать с ним в постели и читать под абажуром рассказ Пришвина, не хочу купаться с ним в нашампуненной ванне. Как все пролетарии, я предпочитаю душ. Да и Паше моя компания не к лицу.
Художников больше не существует
Человек, если он тёмен в голове, может уговорить себя на что угодно: что он художник-концептуалист, живописец, акционист, экспрессионист, конструктивист, иллюзионист.
Человек, если он трус и глупец, может присоединиться к любой стороне в споре: к сталинистам, анархистам, эстетам, православным, атеистам, фашистам, прогрессивистам, фундаменталистам, либералам, молоканам, бесам…
Маркиза де Сада не так-то легко было одурачить. А вот Алексея Цветкова или Александра Дугина - легко.
Человек - это чебурек, как сказал один поэт.
И поэты, как сказал Ницше, слишком много врут.
Человека, если он не упрямится, можно поставить в какую угодно позицию: в офис, на трибуну, раком, на колени, на стройку, сторожем в концлагерь, барменом в Кремль, президентом в Академию наук, секретарём в политбюро, коммуникатором в интернетовскую сеть, на конвейер, на шпионскую службу…
Аргументы в раздаче должностей и рангов - палка, муштра, промывка мозгов, морковка, миллион долларов, кусок колбасы, квартира на Арбате, лесть, хамство, поглаживание по жопе…
Средства принуждения или поощрения - зуботычина, обещание вечности, надежда на место в истории, длинный рубль, приглашение на телевидение…
Но ведь на самом деле всё это чепуха!
На самом деле человек вовсе не это!
Человек - одуванчик, с млечным соком внутри, и его парашютики-семянки могут лететь в разные стороны.
И вообще: человека не существует!
И художников - тоже!
Только философия спасает, мысль.
Когда я увидел московских художников в 1992 году, то меня сразу, в тот же день, осенило: ерунда всё это. Мысли не хватает. Лучше бы я улетел на Луну, как Клейст. Лучше бы я влюбился. Лучше бы убежал с любимой нимфой на голый пляж и трахался в прибое, пугая крабов. И весь свой срок в качестве художника я только об этом и мечтал.
Современная литература, искусство - это всё морок.
Когда смотришь на девушек голых, на детей в парке, на цветы - вот это праздник! Истина-естина во плоти! У них такие красивые ноги, лепестки, крапинки…
А с художниками - скучно… С девушками можно трахаться - в ухо, в пупок, между ног… И просто радоваться… Или есть что-нибудь вкусное и смотреть друг на дружку… И снова сношаться… А потом уехать.
Хорошо уехать - от литературы, художников, музеев, от трусости и вони человеческой.
В Италию.
В Триест.
В Неаполь.
В Монтескальозо.
На пустынные пляжи.
На Сицилию.
В Португалию дикую.
На ничейные пляжи.
В Испанию, где можно спать на скамейках.
Там везде - море, море.
И фонтаны, в которых можно мыть гениталии.
И снова обниматься: на берегу, в солёной воде.
И плевать тогда на всех художников в мире.
Это - правильно.
Но в Москве, я, к сожалению, стал художником. Ведь я слаб головой, как Калигула, как Нерон. В морок попал, в туман. И не в "тёмный морок цыганских песен", как сказал Блок. Нет - ещё хуже. Я попал в морок современного искусства.
Там, в Москве, была целая армия художников. Они все служили просветительскому делу современного постконцептуалистского салона.
Какая это всё была тягомотина.
Я одурманился, растерялся, деморализовался, мобилизовался. Искусство ведь требует мобилизации. А ведь истина, естина - в демобилизации, в уходе из этого мира, как хотел Иисус. Но я не стал его Павлом, а стал полным дураком на каких-то полгода.
А потом я снова одумался - и стал художников атаковать!
Философия, мысль, помоги!
ИСКУССТВО МЕРТВО. Вот что нужно зарубить себе на носу, а я всё не могу, всё обольщаюсь им, маленький.
И я ходил на выставки и семинары, интересовался Кунсом, Жижеком, Тер-Оганьяном, Ольгой Чернышёвой и группой АЕС, хотя они - пни (по сравнению с Агамбеном и Иисусом).
Потом я всё-таки очнулся и стал нападать на них всех.
Нападать, как туареги, как пигмеи, как аланы и роксоланы - это весело. И конечно без всякой дурацкой документации!
И чтобы это не было "искусством"!
ИСКУССТВО МЕРТВО.
Незадолго до своего самоубийства Майк Келли, честный художник, сказал: "Если бы я знал, как всё вокруг обернётся, то никогда бы не стал художником".
И Пикабиа давным-давно говорил: "Хватит искусства, давайте заниматься удовольствиями и наслаждениями".
И злился на Макса Эрнста, на Андре Бретона, ведь они продолжали делать своё убогое, удручающее, нудное, мнимо-освобождающее искусство.
Но Пикабиа сам позже устал, усомнился. Морок сгущался.
Но ясен был Ги Дебор.
И Малевич тоже сказал: будем лениться.
И Рембо - сбежал.
И Арто - не мог больше терпеть всего этого искусства.
И Бас Ян Адер.
И Артюр Краван.
И Игорь Терентьев: "Творчество - цыц!"
И Феликс Фенеон - умный и твёрдый: "Я стремлюсь лишь к молчанию".
И Жюльен Купа: "Не нужно вообще замечать искусство".
И Хельмут Ньютон - искушённый, опытный: "Искусство - грязное дело".
Но никто их не слушал, не вслушивался, кроме неизвестных мудрецов, святых, детей и счастливцев.
И Пастернак ведь тоже: "Позорно, ничего не знача, быть притчей на устах у всех". А ведь Шиш Брянский и Кулик, которые всё время что-то слабоумное базарят, - это о них и сказал Пастернак!
И вообще, не лучше ли, как пропето у Цветаевой: "Так: Лермонтовым по Кавказу прокрасться, не встревожив скал"?
Да, именно: прокрасться, индейцем промелькнуть, проскочить - и исчезнуть из поля зрения злой культуры, которая живодёрствует, губит, отравляет, иссушает, растлевает, старит.
Лучше не пишите и не лепите, а прокрутитесь на турнике да прокатитесь на велосипеде, как советует Александр Кушнер, бывалый поэт.
Лучше вспомните, как кувыркнулась в речку Мушетт…
Не орден славы, а безымянная кошка
Меня превозносили, называли, обзывали, клеймили скандалистом, скандальным однодневным мотыльком. Но все мои критики - базарные торговцы ярлыками - представления не имели, что означает скандал, какова его ягодная, алчущая солнца, плодоносная природа. А ведь в России, на её сказочном яблоневом дереве, вырастали когда-то лихорадочные фрукты скандала.
Скандал - это баядерка, прекрасная, юная, никем не запланированная, раздевающаяся, чтобы оскорбить, невинная баядерка. Вот как я понимаю скандал.
Русская культура, где скандал был ребяческим жестом и отчаянным криком из бездны заброшенности, невнимания, равнодушия к живому существу, - эта русская культура забыта сегодняшними бездарными критиками.
Да, я скандалист, но - не ваш.
Я принадлежу культуре Мандельштама, русских мальчиков и "тучек небесных" Лермонтова.
Я хочу быть с той русской культурой, о которой имел понятие Аполлон Григорьев:
Нет, не рождён я биться лбом,
Ни терпеливо ждать в передней,
Ни есть за княжеским столом,
Ни с умиленьем слушать бредни…
В русской литературе апология скандала ясно прослеживается далеко вглубь, внутрь - от Блока к Пушкину.
Великая свято-профанная, демонически-газетная поэзия Блока вся держится на сдерживаемом, но неудержимо прорывающемся аффекте скандала. Такие вещи, как "В дюнах", "Унижение" или "На железной дороге", - это ритмизированная стихия скандала, как и знаменитая "Незнакомка", как "Двенадцать". Носителем скандала у Блока всегда является женщина - Афродита Площадная, становящаяся в скандале, через скандал - Афродитой Небесной. Скандал у Блока - это момент метаморфозы существа: из проститутки, мещанки, нищенки, прихожанки, девушки в хоре - в Прекрасную Даму, Кармен, Богоматерь, богиню мщения!
Русские поэты знали приглушённую, как пощёчина в перчатке, звонкость скандала.
Русские поэты умели кричать как распоясавшиеся дети: "Не хочу!", "Не умру!"
Русские поэты - все были истеричками.
Я говорю о лучших русских поэтах, а не о тряпках или эстетах.
Я тут не говорю о ничтожных или фальшивых поэтах, как Кибиров, Могутин, Жданов, Скидан или какой-то Сатановский.
Из настоящих русских поэтов только Кушнер и Кенжеев боятся истерики и скандала. Это выдаёт в них академиков.
Или они преодолели своё скандальное поэтическое "я", и научились тихо любить и жалеть?.. Может быть…
Но ни Блок, ни Есенин, ни Кузмин, ни Цветаева, ни Олег Григорьев не боялись скандала.