9.
Все эти дни в Нью-Йорке я думал о Казимире Малевиче (в самом деле, не о Комаре же, не о Меламиде мне было думать!).
Малевич пришёл ко мне во сне и сказал: "Чепуха. Просто стой на горизонте, как безликая фигура. Внизу - земля, наверху - небо. Возьми шпагу и проведи в воздухе знак. А воздух - это я".
Потом Малевич отвернулся и ушёл. На нём был плохой, ветхий костюм. И я помню его лицо: фактурное, дырчатое, как изношенный мешок или кусок драной кожи.
Целыми днями я размышлял, что этот сон значит. И понял, что должен нарисовать знак доллара на картине Малевича в музее МоМА.
Почему знак доллара?
Потому что мне нравилось рисовать его с детства!
Я никому не сказал об этой идее - за исключением Горана Джорджевича. Горану мой план понравился. Он заверил меня, что это классно, что это встряхнёт Нью-Йорк.
Я стал ждать, когда у меня кончатся деньги - чтобы нечего было терять. А пока просто болтался по Бронксу и Гарлему, пил Dr Pepper, ел куски горячей пиццы. Нью-йоркский тяжёлый воздух впрыскивался в меня, как сперма сутенёра - в неумелую проститутку.
10.
В эти дни я встретился с парнем по имени Юджин Садовой. Он был русским американцем, с оранжевым загаром и искусственными бицепсами, откуда-то из Лос-Анджелеса, работал там то ли журналистом, то ли агентом ФБР. Он стал водить меня в тайские рестораны, в джаз-бары, в отель Челси, в дискотеки, в стрип-клубы, в какие-то кокаиновые притоны, на садомазохистские шоу. С ним было смешно и уютно, в нём совмещались взрослая пошлость и детский порок.
Однажды мы переночевали в неряшливом отеле на Таймс-сквер, и там, в постели, я рассказал ему о своём жгучем желании вписаться в холст Малевича.
Юджин прямо-таки завёлся от этой идеи.
- Здорово! - хихикал он, ворочаясь. - Здорово!
11.
В Нью-Йорке стояла сорокаградусная жара. В полдень мы с Юджином пошли в китайский ресторан, а потом - на встречу с Алленом Гинзбергом, с которым Юджин условился по телефону.
Гинзберг сидел в кондиционированном кафе и пил апельсиновый сок со льдом. Он выглядел как кусок забытого на солнце сыра: одновременно затвердевший и покрытый каплями мутной влаги. У него было полчаса на беседу. С ходу он пожелал, чтобы я зачитал ему одно из своих стихотворений.
- Хорошо, - сказал я и процитировал большой кусок из пушкинского "Утопленника".
- Неплохо, - сказал Гинзберг.
Потом он спросил, что я думаю о Евтушенко.
- Это - литератор, - промямлил я. - А как литератор он - колхозник-кооператор.
Гинзберг спросил, что я думаю о Ярославе Могутине.
- Это - дуэт, - сказал я. - И в этом дуэте один голос - как у невропата, а другой - как у технократа.
Гинзберг поинтересовался о Пригове.
- Пригов - лауреат Нобелевской и Пулитцеровской премий и кавалер Ордена дружбы народов.
Гинзберг посмотрел на меня сквозь затуманенные очки, а потом уставился на свои часы:
- Мне пора.
На прощанье я попросил у него сто долларов, но он сказал, что у него с собой только тридцать.
Я взял тридцать и поблагодарил.
12.
Примерно в те же удушливые дни мне приснился второй сон о Малевиче. На этот раз Казимир Северинович выглядел как сова - заросший до глаз, с круглой дёргающейся башкой и странными незрячими очами.
Он сказал:
- Искусство - дело седых детей.
И это было всё.
13.
В конце концов мне надоело ждать и томиться, и я решил пойти в МоМу на рандеву с Малевичем безотлагательно. Граффитистский баллончик с зелёной краской был уже куплен и стоял на тумбочке. Я смотрел на него и дрожал от возбуждения в горячей квартире киевской тётушки.
Знак доллара - на картине Малевича!
Знак доллара - орфический знак неповиновения доллару!
Зелёный знак доллара - в знак солидарности с Казимиром Малевичем, в этом проклятом городе жёлтого дьявола!
Утром я проснулся от телефонного звонка. Это был Юджин Садовой.
- Мы должны как можно скорее встретиться!
Его голос звучал встревоженно.
- Хорошо. Давай возле МоМА в два.
Я ждал его на улице и рассматривал толпу. Она была пёстрая, полуголая в этот жаркий день, и в ней то и дело мелькали красивые ноги, зубы, ключицы, задницы.
И вдруг в этой американской толпе я увидел старого друга!!
14.
Его звали Даниил Парнас.
Он был моим лучшим другом давным-давно, в другой жизни. Мы чуть ли не каждый день виделись в Алма-Ате, когда оба ещё были щенками, и Даниил мечтал стать великим режиссёром - как Ингмар Бергман, Робер Брессон или Андрей Тарковский. Он стремился к этой цели всей душой, всеми помыслами… Но он так и не смог поступить во ВГИК, хотя пробовал несколько раз - сразу после школы и уже учась на журналистике, и снова пробовал, и опять. Он страстно хотел стать кинорежиссёром, и читал всё об этом ремесле, об этом искусстве… Но он так и не стал им… В последний раз мы встретились в Ленинграде в конце 80-х, и тогда Даниил сказал мне, что у него есть дядя-миллионер в Америке и, вероятно, он уедет к нему, в Штаты.
- А как же режиссура? - спросил я.
- Посмотрим.
И больше я о Данииле Парнасе не слышал.
15.
И вот теперь, перед нью-йоркским Музеем Современного Искусства, я, пришедший сюда на встречу с Малевичем, увидел вдруг Даниила - друга юности. Бывает же такое!
Он шёл не один, а с каким-то американским знакомым. Они разговаривали, улыбались. Даниил двигался прямо на меня, он уже почти со мной поравнялся, и наши взгляды скрестились, встретились. И конечно, он меня узнал, вне всякого сомнения… А я уже раздвинул рот в улыбке, раскрыл пасть, чтобы его приветствовать… но он - не может этого быть! - прошёл мимо меня, проскользил, обдав меня ветерком, прошёл со своим спутником. И уже удалялся, растворялся в толпе.
Я обалдел.
- Даниил!!!
И опять:
- Даниил!!!
И тут произошло нечто невероятное. Даниил Парнас, друг моей юности, не поворачиваясь, сделал мне из-за спины знак рукой. Это был скрытый жест, словно Даниил не хотел, чтобы шедший с ним человек этот жест увидел. Даниил показал мне ладонью, чётко и ясно: отстань, отвяжись. Дай мне уйти!
И я застыл на месте, как идиот.
16.
Тут меня дёрнул за руку Юджин Садовой - благоухающий деодорантом, в солнцезащитных зеркальных очках. Он был в яркой гавайской рубашке, но его лицо подёргивалось от нервности.
- Привет, - сказал я, всё ещё оглушённый.
- Послушай, - зашептал Юджин. - Ты хочешь это сделать сегодня, да? С Малевичем, в МоМА?
- Да.
И я указал ему на баллончик, который оттопыривал карман моих рабочих штанов.
- Так знай, - выдохнул Юджин. - Я вчера виделся с адвокатом, и он уверил меня, что тебе за порчу Малевича дадут минимум восемь лет тюрьмы.
- Восемь?
- Да, и это - минимум.
- Ооох…
После такого известия, да ещё после встречи с Парнасом, я решил отложить свидание с К. С. Малевичем.
В тот день стояла страшная жара, и я совершенно обессилел.
17.
Ночью Малевич явился в третий раз. Он был одет в какую-то странную белую рясу, или это была грязноватая тога, или просто мешок - с дырками для рук и головы. Он был похож на себя, но одновременно - на сошедшего с ума Климта.
Он выглядел странно, рассеянно. Он то ложился на землю, то вскакивал. В руке он держал спящую мышь.
- Эй, - сказал он. - Я преобразился в нуле форм и выловил себя из омута дряни Академического Искусства. Художники были чиновниками, но Три Квадрата указали путь. Цель всех гармонических овладеваний заключается в достижении покоя. Покой есть единственная необходимость человека. Труд не является совершенством человеческой жизни, которая по существу ленива. Я хотел сделать лень не матерью пороков, а матерью совершенства. Но дети будут всегда, они - правильное состояние жизни. Поэтому будь ребёнком и играй шпагой. Фехтуй землю, небо, горизонт, мои картины. Тебе дан дар существования для того, чтобы играть и увеличивать бег гибкой жизни.
Потом Казимир Северинович положил мышь на землю. Она уже не спала, а умывалась.
- Мы не можем победить природу, - сказал он. - Ибо человек - природа.
Тут мышь кончила умываться - и убежала.
Исчез и Малевич.
18.
Я проснулся и понял, что Америка и Нью-Йорк для меня кончились, исчерпаны. Я уже повидал Чикаго и пустыню, Аризону и Техас, Гранд-Каньон и Лас-Вегас, встретил Хельмута Ньютона и прекрасную стриптизёршу, Константина Кузьминского и пьяных индейцев, встретил Аллена Гинзберга и даже Даниила Парнаса…
Мне вдруг страстно захотелось вон отсюда - с этого континента с укатанными дорогами, из пропахшего гамбургерами Бруклина, из этой одинокой кровати с измятыми простынями, прочь из раскалённого, заплёванного Манхэттена… Захотелось фехтовать, прыгать, играть, следовать советам Казимира Севериновича - моего единственного друга и водителя.
19.
И я пошёл и купил билет в Европу.
Миланское инкогнито
Попав из Америки в Милан, я сошёл с ума, по-настоящему спятил.
Я остановился у приятеля - полурусского, полуитальянца. Его звали Игорь Франча. Он редко ночевал дома - жил у любовницы.
С ним я истратил все свои сбережения - в барах. Я не напивался, а просто сидел со стаканом пива и надеялся познакомиться с какой-нибудь привлекательной девушкой. А потом я хотел поселиться у неё и начать новую жизнь. Я всегда мечтаю начать новую жизнь.
Но вместо счастливого знакомства я захворал - заразился гриппом в одном из баров. У меня резко поднялась температура. Я перестал мыться и совсем не мог дышать. В носу образовалась пробка, полная закупорка. Я мог дышать только ртом, но это было невыносимо мучительно. Я задыхался! Я лежал на диване в большой неопрятной комнате Игоря, и меня охватывала паника.
Я не спал уже несколько ночей, вскакивал, смотрел в окно и бегал по комнате. Наконец я окончательно спятил.
Я ПРЕВРАТИЛСЯ В ОЗЛОБЛЕННОГО ХУДОЖНИКА!
Девяносто пять процентов всех художников - озлобленные существа, неудовлетворённые разносчики ресентимента. Ещё четыре процента - успешные карьеристы. И оставшийся один процент - настоящие художники.
В Милане я узнал, что значит принадлежать к 95-ти процентам.
Это было так.
Я решил, что я - инкогнито. У меня нет ни имени, ни фамилии.
У меня нет никакой физиономии.
Я - тень, грандиозная тень Возмездия.
Я - тень статуи Командора.
У меня нет формы. Нет содержания - одно желание мщения. И я без устали летаю по Милану, и город гудит от меня, как от русских или американских истребителей: у-у-у-у!
Я решил, что я - тот ревизор из комедии Гоголя, которого никто не видел, никто не знает, но все ожидают. Может, его даже и вовсе нет и не будет. А он всё равно ходит, как тень, по городу, и замечает все подлости, все несовершенства, все гнусности, всю несусветную ложь. И вдруг выскакивает к народу на одну только секунду и обрушивает свой грандиозный гнев на обманщиков и лицемеров:
- Суки! Проходимцы! Халтурщики!
Я именно так решил действовать. А потом исчезать.
Я не мог сидеть в комнате Игоря - мне было там страшно. Я стал ходить и бродить по Милану и отмечать в уме все мерзости и козни власть имущих и их прислужников. В Милане были одни только интриги, подлости, свинства и несправедливости. Милан был, как Вавилон - мусорный, смердящий. Настоящая бездонная клоака.
Желание справедливости стало желанием мщения.
Возмездие! Да, возмездие!
Я спятил.
Я бродил, еле дыша, задыхаясь, и инспектировал этот город. Я заходил в какой-нибудь ублюдочный ресторан - они все были ублюдочные! - и хватал с чьей-нибудь тарелки горячую пиццу или отбивную. Я обжигал себе пальцы. Потом, чтоб меня не схватили, я выбегал на улицу и кусал эту пиццу - настоящая она или халтура? И ответ всегда был один, неизменный, вечный: халтура. Халтура! ХАЛТУРА большими буквами!
Так я им и кричал с улицы:
- Халтура! Суки! Дураки! Халтурщики!
И убегал.
Да, пицца всегда была халтурная, но не только пицца. Рыба и креветки - тоже. Салаты - тоже. Панини - тоже. И паста. И даже яблоки и груши. И апельсины. И даже мороженое! В этих ресторанах всё было - халтура, обман, вопиющая посредственность!
И кофе, разумеется, тоже.
После пиццы я забегал в супермаркет и прятал под куртку бутылку кьянти - чтобы нейтрализовать халтурный вкус пиццы во рту И что же? Кьянти, хвалёное итальянское вино, тоже было халтурой. Абсолютной и законченной Халтурой!
Потом я чуть-чуть остывал и заходил в какой-нибудь магазинчик с одеждой. Много их было в Милане, в этом модном Вавилоне! И все они были - тупые, хамские, претенциозные! Я примеривал какую-нибудь шапку или фуражку - дрянь она или не дрянь? И ответ всегда оказывался один: дрянь! ДРЯНЬ! Абсолютная дрянь!
Тогда я плевал в эту шапку и выскакивал на улицу. И кричал на прощание:
- Суки!
После бутиков настала очередь галерей. Они были точно такими, как бутики - никакой разницы. Искусство - товар, искусство - халтура. Я заходил внутрь и обливался горячим потом - моя высокая температура никак не падала. Я начинал сморкаться, хрипеть и издавать неприятные звуки. Если мне удавалось, я громко пердел. Служащие галерей смотрели на меня в ужасе, в отвращении.
Однажды я прижался носом к наружной витрине галереи. Нос мой сплющился. Я корчил чудовищные рожи людям, стоящим внутри. Они старались не замечать меня, но я начал молотить по стеклу кулаками. На улицу выскочила галеристка, она угрожала мне полицией, карабинерами. Я закричал:
- Поркамадонна! Поркамадонна!
На помощь галеристке подоспели какие-то толстые дядьки. Они вопили на меня. Я почувствовал дикую слабость и смылся.
Однажды я шатался в центре, рядом с их хвалёным собором, тоже превращённым в бутик-галерею. Я зашёл в местечко, где продаются всякие журналы - на итальянском, английском и даже японском языках. Я просмотрел двадцать, тридцать, сорок журналов - абсолютное ничтожество и пустота. Я вырывал и комкал страницы. Ни одного приличного журнала - только убогие, фальшивые фотографии голых баб и товаров. Без всякой выдумки и фантазии. Всё украдено у Родченко, у Брассая, у Фридлендера, у Аведона. У Хельмута Ньютона или у Роберта Франка. Всё - халтура и сучество! Я комкал и рвал страницы, пока продавец не заорал на меня страшным голосом.
Тогда я решил наведаться в книжный магазин.
Этот книжный магазин, видимо, недавно открылся на модной отмытой улице. Внутри он был весь пластмассовый, белый. Он выглядел как зубоврачебный кабинет.
Как сортир министра пропаганды Геббельса!
Я вошёл и стал рассматривать обложки книг. Инспектировал всю эту продукцию. Но это были не обложки. Это была реклама! Соблазнительные или стерильные постеры! Это была пошлая и подлая реклама всех этих писателей и издателей! Это была реклама литературной рекламы! Дрянь! Сучество!
Даже издания классиков выглядели как упаковки с бельём или презервативами. Даже Эсхил и Вергилий, даже Марк Аврелий! Даже маркиз де Сад!
В ярости выскочил я на улицу. Что же тут было делать?! Что?!!
Мне захотелось выпить граппы, крепкой прозрачной граппы. Я задыхался, почти не дышал. У меня наверняка была очень высокая температура - 39! Я взмок, у меня подгибались колени.
За углом оказался винный магазинчик. Чёрт возьми, это был роскошный магазин - чуть не винный подвал Германа Геринга!
Я вошёл в магазин и осмотрелся. Тут были деревянные полки - с белым и красным пойлом из Франции, Италии и Испании. В основном из Италии. Была и водка, виски, граппа - в разных бутылках, с разнообразными этикетками. Я решил взять самую дорогую бутылку.
Граппа, граппа - этикетки выглядели тупо, вульгарно. Этикетки важны так же, как и содержимое. Но сейчас все этикетки либо совершенно бездарные, либо непомерно крикливые. Либо это подделки старых этикеток. То есть опять халтура, нищета, надувательство!
И вообще: никакому вину, никакой граппе больше нельзя доверять. Весь этот алкоголь отравлен химикалиями. Старые методы приготовления забыты и фальсифицируются. То есть опять - ложь и растление!
Я приложил руку ко лбу - лоб горел.
Наконец я выбрал бутыль граппы, которая стоила 120 евро. Мне пришлась по вкусу этикетка на этой бутылке - в ней было изящество. Сдержанность и изящество. И старинное очарование. И форма бутылки мне тоже понравилась - несовременная форма и чуть-чуть причудливая. Такую форму мог бы оценить Джорджо Моранди, если бы он стоял со мной в этом магазине.
Я огляделся по сторонам. Моранди здесь не было. Хозяин заведения болтал о чём-то с покупателем, видимо, пытался одурачить его, как водится.
Тут я быстрым движением опустил бутылку во внутренний карман моей куртки. Этот карман я, кстати, вшил в куртку сам, для специальных надобностей и ситуаций. И вот очередная ситуация представилась.
Куртка у меня была довольно широкая, вместительная, но бутылка тоже оказалась пузатенькая и с длинным горлышком. Так что у меня вдруг появилось какое-то остренькое брюшко с правого бока. И поэтому я постарался собственное моё брюшко втянуть, чтобы бутылка поменьше выпирала.
Проклятые соглядатаи!
Я ещё потолкался в магазине минутку, чтобы не было подозрительной спешки и нервозности, а потом решительно устремился к выходу. И тут слышу:
- Сеньор! Сеньор!
Я даже не оглянулся.
- Сеньор!
И ещё какие-то крики, но я не понял, что именно.
Тут я повернулся и говорю по-английски:
- Вы ко мне обращаетесь?
Хозяин - человек с волнистыми чёрными волосами и висячими щеками - размахивает руками и что-то орёт.
Собеседник его тоже на меня уставился.
Тут я осознал, что разговоры с этими сеньорами ни к чему не приведут, и одним прыжком сиганул на улицу. Сразу же и побежал.
Слышу - они за мной. И орут:
- Эй! Эээй!
Я бегу, бегу куда-то по каменной мощёной улице - напротив меня собор, сбоку - банк. Трамвайные пути. Бар. Табачная лавка. Аптека.
А они - за мной. И, кажется, их уже не двое, не трое, не четверо, а ещё больше - целое множество!
Толпа упырей и халтурщиков! И все - за мной!
Я начал уставать, сердце стучало молотом. Дышал только ртом, широко распахнутым. А бежать всё-таки надо, ничего не поделаешь.
Тут я бутылку из куртки выхватил и швырнул в сторону. Она, как настоящая бомба, об стену ударилась и лопнула: бум-дзынь-бооооомбс!
Прощай, траппа, к чёрту!
Халтура! Ах!
Я бегу, хотя уже больше не могу. А они - за мной, и кричат:
- Полиция! Полиция!