Но Пригов не об этом. Книга Лимонова "У нас была великая эпоха" не об этом. Пелевин, Сорокин, Виктор Ерофеев - не об этом. Всё это - пойло, бидермейер, портфель издателя Иванова, Баден-Баден без Достоевского, конфуз. Хорошо, если бы они были нигилистами. Но нет, они - бидермейер, мещанский стиль, терракотовая постельная сценка. Они - мебель в литературном музее. Они - комоды, шкафы, эрзацы, матрацы, бонифации, которые забыли о шаламовской тайге и белках.
И никто не скажет как Лев Толстой: "Окружён негодяями! А самый большой негодяй - это я!"
Этот нынешний рвотный, вездесущий, деловитый бидермейер включил в себя уже всё: гражданские права, порно, хип-хоп, молодёжную моду, иронию, политический активизм, музей "Гараж", Бутырки, революцию, Платона, Платонова, сопротивление, анархизм, фашизм, православие, русский авангард, CNN, Би-би-си, боди-арт, ПЕН-клуб, Жака Рансьера, государственное телевидение, голых бомжей, Берлин, Фили, Шанхай, акварели Гитлера со вставками братьев Чепмен…
И никто не убегает белкой или волком в тайгу. Никто не висит на дереве ленивцем. Нет, все трудятся, все пашут, все роют, все куют, все бегают наперегонки в общем концентрационном лагере культуры - на благо вечному стилю бидермейер. Труд есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства!
Лимонов - это Готлиб Бидермейер, и Кирилл Медведев - Готлиб Бидермейер, и Кулик - Готлиб Бидермейер, и Юрий Альберт - Готлиб Бидермейер, и Ольга Чернышёва - бидермейер, и Давид Тер-Оганьян - бидермейер, и Михаил Айзенберг - бидермейер, и Борис Михайлов, и Герман Лукомников, и Герман Виноградов… Все, все, все - старательные Готлибы Бидермейеры. И Пименов?!
Они и мёртвых хотят тоже сделать милыми и уютненькими Готлибами Бидермейерами, то есть усыпить, как собак, успокоить, упокоить окончательно, бесповоротно.
Мёртвые ведь могут быть опасны. Хуже живых.
Нет больше литературной злости.
Нет грозящего детского кулака Державина, предупреждающего о землетрясениях, о вулканах. Нету Варлама Шаламова, сказавшего, что жизнь - унижение. Нету скандалиста Есенина.
Сейчас бидермейер, смесь ампира с романтизмом, бюргерский интерьерно-загородный стиль, который, кажется, утвердился навечно, как Зевс. Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?
А вот: 1815–1848 гг.
Возможна ли жизнь ежа без живописи?
На пути из Амстердама в Вену в особняках можно увидеть 170 000 картин. Стоит только заглянуть в окошко.
На пути из Москвы в Петербург в квартирах обнаруживается 1700 картин. Я сам считал.
От Хартума до Мапуту в хижинах развешено 170 картин.
От Лахора до Дакки - 17.
Скоро их будет гораздо больше - везде. Число почитателей искусства стремительно растёт, как, впрочем, и число произведений искусства. Кто победит в этой гонке? Народонаселение? Или искусство?
Словно бы противореча этой тенденции, я утрачиваю страсть к искусству.
Меня всё меньше волнуют выставки, картины, картонки.
Меня всё меньше интересуют художники.
И моё равнодушие мне по душе.
Что же стряслось?
Раньше меня нельзя было вытащить из книжного магазина с художественными альбомами. А выбегал я из него, обязательно украв какой-нибудь альбом или монографию.
Сейчас я в эти магазины редко вхожу. А выхожу обычно не с книгами, а с чувством брезгливости: какая громадная и тоскливая индустрия!
В музеях я тоже мало бываю.
Меня тянет в другую сторону.
Я полюбил лизать вагину Барбары.
Раньше я не очень любил вкус влагалища.
А теперь обожаю!
Это началось после амстердамской тюрьмы, и продолжается в нарастающем темпе.
Когда я лижу клитор Варвары, то уже не блуждаю, не теряюсь в тёмном лесу жизни.
И не пополняю народонаселение.
И не произвожу искусство.
Я переношусь в рай - кустистый и ветвистый рай моего детства. Там бродят Навзикая, Манон Леско, Афродита, Сисси Спейсек, неизвестные красотки, Лилит, Лейла, Годива, Семирамида, Агарь…
Там я перестаю быть собой.
Лизать вагину - это значит для меня: философствовать.
Это лучше всяких слов, всякой речи.
Когда я лижу клитор Варвары, со мной происходит реальная метаморфоза.
Я становлюсь ежом.
Ёж - маленький зверь, устойчивый к гадючьему яду.
Вы понимаете?
Читая Шаламова и Агамбена, Фуко и Делёза, я уяснил следующее: необходим немедленный антропологический сдвиг.
ГРОМАДНАЯ АНТРОПОЛОГИЧЕСКАЯ МЕТАМОРФОЗА.
Что это?
Решительный разрыв с современной мировой экономикой, с политической системой, с нынешней культурой, со всем существующим.
Необходимо бегство из мирового концентрационного лагеря, разрушающего поэтический статус человека под Солнцем.
Джорджо Агамбен говорит о неотложности мессианского сдвига.
Да он уже происходит!
Что-то подобное случилось в прошлом, когда пришёл Иисус.
Но это прошлое - оно есть всегда!
А Фридрих Ницше надеялся, что следующий такой сдвиг совершат художники.
Но этого не случилось.
Художники? Они живут сейчас в режиме унижения.
Жизнь в лагере - унижение. Так сказал Шаламов.
Поэтому художники больше неинтересны. Их слишком много. Они слишком нормальные. Они - слишком бессильные.
Художники - как грязная посуда. Их нужно мыть, мыть и мыть.
Нужны не художники, а новое искусство жизни. И придёт это искусство не от художников.
Я искал искусство в репродукциях, в музеях, среди художников, на берегу океана, на площадях городов, в кругу анархистов, в садах, в странствиях, нападая на художников - всего этого было мало.
Нашёл ли я новое искусство жизни, погружаясь языком в вагину Варвары?
Великое искусство жизни не сосредоточено в одном месте.
Нет ни начала, ни конца пути.
Копенгаген, или Праздник, который всегда с тобой
1.
Стоит мне услышать или прочитать слово "Копенгаген", и мне делается смешно. Никогда и нигде мы с Барбарой так не веселились, как в этом Копенгагене. И ничего, что веселье было прервано уже через месяц после нашего туда прибытия. Всё равно хорошо повеселились.
Дело же было так.
Смывшись из Вены и проведя смутное лето в Риге, мы сели на баржу и прибыли в Стокгольм. Контраст был разителен: Рига - бедная, растерянная, пустынная, а Стокгольм - жирный, расслабленный, наслаждающийся.
Цены здесь, однако, были для нас непомерные.
Ночь мы провели на скамейке в парке, и было довольно свежо. Я простудился. Утром, к счастью, к нам на лавочку подсел местный доктор. Он курил сигару и читал книжку Пауля Шеербарта.
Мы разговорились. Он посоветовал мне лечиться шалфеем, а потом пригласил к себе домой - пожить недельку.
Такое редко случается. Спасибо, доктор!
Жил он в центре Стокгольма, в маленьком домике, помещавшемся в уютном дворике, сплошь заросшем растениями. Нам была выделена гостевая комната с циновками на полу. Доктор слушал итальянские оперы, готовил вегетарианские блюда, а ещё у него была большая философская библиотека. Я нашёл на полке две книги Агамбена по-английски и проводил время в чтении. Здоровье вскоре поправилось.
Да и вообще было здорово!
Но вот неделя прошла. Мы не хотели обременять нашего хозяина. Стали укладывать вещички.
- Куда вы собираетесь? - спросил доктор за завтраком.
- Может, в Мальмё? - заколебались мы.
- В Мальмё скучно. Поезжайте лучше в Копенгаген, у меня там друзья, а у них - свободная квартира.
Мы, разумеется, обрадовались.
По длинному-длинному мосту мы на поезде пересекли воду и очутились в просторном оживлённом городе, где на велосипедах катались улыбчивые нимфы. Это и был Копенгаген. Здесь жизнь не так лоснилась, как в Стокгольме, зато легко дышалось.
Мы встретились с друзьями доктора - парой иллюстраторов средних лет. Они оказались ужасно дружелюбными и без долгих разговоров вручили нам ключ от своей квартиры.
Чёрт возьми, это было чудесно! Две комнаты в старом доме, увитом плющом. Дом стоял на тихой мощёной улочке, в двух шагах от канала с медленной зелёной водой. Хороша была спаленка: громадная железная кровать, занимавшая почти всю комнату, зелёные обои. И постельное бельё, кстати, тоже зелёное. И зелёные рамки с эстампами!
Мы в такой приятной обстановке никогда не жили, да и не надеялись.
2.
В первый же день в Копенгагене мы обнаружили, что это - город искусств. Вокруг было множество больших и малых галерей, выставочных залов, музеев и музейчиков, всяких кунсткамер и кунстхалле. И везде толпились кучи зрителей - на вернисажах, приёмах, концертах, докладах и презентациях.
Мы этого совершенно не ожидали, особенно после Риги. Там вместо искусства были узбекские дыни на рынке.
Больше того: на копенгагенских выставках обязательно давали бесплатные напитки и закуски. В зале с произведениями искусства непременно стоял накрытый стол с бутылками-тарелками. Браво! Мы решили, что попали в сказку: в какой-то Изумрудный город, в страну Оз. Здесь всё выглядело весело и бесплатно. Немножко странно, точно во сне.
Нам тоже захотелось вести себя по-сказочному, то есть беспечно и невесомо, забыть обо всех условностях, которые так удручали нас в Риге и прочих местах.
Вот мы и стали так себя вести.
3.
День мы провели в нашей зелёной комнатке - в кроватке. Прыгали на пружинах, дремали, ели какие-то сладости, найденные в холодильнике, смотрели в окно и на обои. А к вечеру мы изрядно проголодались и решили пойти на выставку.
Копенгаген не обманул: примерно через две улицы мы обнаружили пышный дом с кариатидами. В доме сияла витрина. В витрине висело искусство. Там был вернисаж.
Мы зашли и сразу наткнулись на стол со сладкими и солёными пирожками и напитками. Был и бармен, делавший синие и красные коктейли. Мы вкусно поели, выпили и пришли в блаженное настроение.
На этой выставке были какие-то готические объекты и картинки. Готические - не в смысле средневековой готики, а в смысле нынешней субкультурной готики. При этом, однако, никакой маргинальностью тут и не пахло: и закуски, и объекты были из области современной галерейной кулинарии.
Поэтому мы решили внести сюда собственный средневековый элемент из области низовой культуры. Как сказано у Кирши Данилова: "бездырые бегут - попёрдывают, безносые бегут - понюхивают"… Очень даже неплохо сказано.
Недолго думая, я встал в углу галереи, спустил штаны и выставил голую жопу прямо на публику. При этом я растопырил ягодицы обеими руками, чтобы явственнее был виден мой анус. А поскольку у меня нешуточный геморрой, то мой анус - самый настоящий аленький цветочек с детский кулак. И я стал шевелить этим цветочком, как только мог.
Реакция посетителей была самая поразительная. Они не схватили меня и не выкинули на улицу, как случилось бы в Вене. Они не дали мне пинка, как наверняка произошло бы в Лондоне. И не вызвали полицию, как это сделали бы люди в Берлине. Нет, в волшебном городе Копенгагене всё оказалось иначе: публика сама вышла из галереи на улицу! Ни одного человека не осталось в помещении - только я да моя милая подруга. Вот так сюрприз!
Был ли это протест местного художественного сообщества?
Или искреннее отвращение при виде моей омерзительной анальной розы?
Или смущение?
Или они решили, что тут - сумасшедший?
Или копенгагенцы по-настоящему человечны и деликатны?
А может, слабонервны?
Или произошла комбинация всех этих факторов?
Трудно сказать с определённостью.
Во всяком случае, я постоял так, загнувшись, ещё немножко, помыкал и надел штаны. Мы взяли со стола по последнему пирожку и тоже вышли на воздух.
Публика помаленьку стала возвращаться на выставку.
4.
На следующее утро мы обсудили случившееся и пришли к выводу, что Копенгаген - это рай. А в раю нужно быть как в раю.
Мы пообедали в маленькой лавочке, где подавали бублики с маслом и ломтики вкусной копчёной рыбы. Мы съели по два таких бублика, а потом выскользнули из лавочки, не расплатившись. В раю - как в раю.
Вечером мы попали на какой-то симпозиум. Здесь тоже стоял стол с закусками и красным вином. Мы поужинали и решили послушать докладчиков.
Речь шла о связи новейшей поэзии с изобразительным искусством. Звучали имена дадаистов, леттристов, говорилось о конкретной поэзии.
И тут нам пришло в голову выкрикивать отдельные слова со своих мест, словно мы в настоящем раю. Ведь там ещё не было языков, а только звуки и блаженные слова - для радости их произношения.
- Сиракузы! - крикнул я.
- Пантикопея! - отозвалась ты эхом.
- Фармакопея!
- Андромеда!
- Кулебяка!
- Эллада!
- Итака!
- Макака!
- Прозерпина!
- Мандолина!
- Агриппина!
- Ниналина!
- Вазилина!
- Тарантина!
- Карантина!
- Семолина!
Таким образом, доклад был прерван. Публика слушала теперь только нас - посланников из рая.
- Рокамболь!
- Карамболь!
- Парамболь!
- Калигари!
- Калахари!
- Шаривари!
- Шаровары!
- Бонадея!
- Эмамэя!
- Фея!
- Рея!
- Гонорея!
- Эпопея!
- Портупея!
Некоторые слушатели явно наслаждались нашими возгласами. Другие же скорее недоумевали…
- Тора-бора!
- Помидора!
- Коридора!
- Полидора!
- Исидора!
- Макарора!
- Гугу-мугу!
- Бугу-вугу!
- Угадугу!
- Будубуду!
- Додидака!
- Титикака!
- Дидобака!
- Кулебяка!
Ну и так далее.
Оказалось, что произносить блаженные слова не так-то просто. Они возникали в голове, но тут же лопались, как пузыри. А ведь нам хотелось нащупать истинно райский ритм, найти подлинно эдемские словечки, созвучия, цезуры. Хотелось обнаружить самый счастливый и беззаботный анжамбеман.
Мы полностью погрузились в эту игру, и публика нам не препятствовала.
Так продолжалось минут семь. Затем ко мне приблизилась какая-то красивая дама. У неё были седые волосы и голубые глаза.
Наклонившись к моему уху, она сказала:
- Мы вам очень благодарны. Это было великолепно. Как раз то, чего нам не хватало.
С этими словами она взяла мою ладонь и целую минуту сжимала её в своих тёплых мягких руках - и улыбалась, глядя мне в глаза. На меня эта улыбка и жест подействовали как божий лик в раю. Мне стало очень и очень приятно. Странно, удивительно.
Потом, повинуясь какому-то внутреннему импульсу, мы встали и ушли с симпозиума.
5.
Так протекало наше время в Копенгагене - в играх, прогулках и детских наслаждениях. Мы забыли обо всех заботах и тяготах, о прошлой и будущей жизни, забыли о деньгах и прочей белиберде - и просто резвились.
Упомяну ещё такой случай.
Однажды в дождь мы пришли на очередное художественное открытие. Там были раскрашенные скульптуры разных зверей, как в райском саду. И как всегда, стоял стол с угощениями. Я мгновенно влез на стол, взял в руки две бутылки кока-колы и начал ими жонглировать.
И вот какое чудо: у меня очень хорошо получалось - на протяжении целых пяти минут! А ведь я не умел жонглировать. Никогда и ничем.
Но в этом странном северном раю я смог. Смог!
Потом, правда, бутылки упали - но ни одна из них не разбилась!
6.
Нет ничего естественнее, чем разгуливать в раю голышом. Райский сад населяют детские существа, невинные и чистые. Вот мы и стали раздеваться на копенгагенских вернисажах и докладах. Чаще всего мы заголялись частично: то сосок вытащим, то пупок, то лобок. Иногда анусом поиграем, иногда фаллосом, иногда плечом поведём, иногда ключицей сверкнём. А подчас покажем им только наши носы или языки - и этого оказывалось достаточно. Люди смотрели во все глаза и приходили в восторг. Случались, впрочем, и приступы ненависти со стороны публики. Всякое бывало. Возвращение человечества в рай - явление парадоксальное, непростое, а временами и мучительное.
Чего мы избегали, так это медиальности, спектакля, зрелищности в современном смысле. Никаких контактов с газетчиками, никаких интервью, никакой саморекламы. Какая-то журналистка повадилась ходить за нами по пятам из галереи в галерею, хотела получить наши комментарии, но мы над ней хохотали - и всё.