Я вскочил и побежал из выставочного зала наверх - в офис культурного атташе. Мне просто хотелось смыться. Но офис был заперт. Тогда я свалился в угол и стал ждать Барбару. Она появилась мгновенно. До этого она тоже ломала выставку и кидалась яйцами. Одно яйцо угодило в грудь Энтони.
Нужно было заклеить мой подбородок - кровь всё никак не унималась.
Грохот внизу наконец успокоился.
Варлам Шаламов говорил, что "Колымские рассказы" - это не только о лагерях, а прежде всего о том, как человеку вести себя в толпе.
Мало я учился у Шаламова, плохо я у него учился.
Шаламов-поэт показывает, что ГУЛАГ, концентрационный лагерь - это модель нашего мира. Такой же вывод делает и Агамбен-философ.
Та драка в культурном институте Австрии в центре толстомордого города Лондона - это была драка в мировом концлагере.
В ГУЛАГе и Освенциме тоже были клумбы и устраивались футбольные матчи.
Сразу два летатлина в галерее Саатчи
Всякий знает, что случилось в Нью-Йорке 11 сентября 2001 года.
Но кто знает, что произошло в этот день в Могадишо?
Или в Минске?
В Лубумбаши?
В Караганде?
В Джурджу?
В Корке?
Я расскажу вам о том, что случилось в этот день в Лондоне.
11 сентября 2001 года в лондонском районе Доклендз проходила "Международная ярмарка средств обороны и безопасности". На это мероприятие съехались торговцы оружием из 63 стран, чтобы продавать и рекламировать как разрешённые, так и запрещённые орудия убийства и пыток, включая тяжёлое вооружение и снаряды, пушки и автоматы, электрошоковые пистолеты и дубинки, кандалы и цепи для сковывания одного или нескольких человек.
В тот же день в Доклендзе проходила демонстрация протеста против этой ярмарки оружия. В ней участвовали различные организации и группы, начиная с Amnesty International и заканчивая никому не известными группками и группускулами. Мы с Барбарой тоже были в шествии - шагали вместе со знакомыми ребятами, в сквоте которых мы тогда жили.
Внезапно в толпе разнеслась весть о нападении на Манхэттен. В этот момент мы с друзьями как раз оказались неподалёку от паба и кинулись внутрь - взглянуть на экран телевизора. Шла прямая трансляция из Нью-Йорка: два лайнера только что врезались в башни Всемирного торгового центра. Невероятное зрелище привело в восторг наших знакомых - все решили, что это дело рук палестинцев. Кое-кто, впрочем, не радовался: на экране возникли падающие, вываливающиеся из небоскрёбов крошечные фигурки.
- Люди гибнут, - сказал наш знакомый Том.
- Маклеры, менеджеры, - сказал другой наш знакомый, Тед.
За окном моросил дождик, мы взяли по пинте пива. Возвращаться на демонстрацию не хотелось. Трансляция из Нью-Йорка продолжалась: из башен валили чёрные клубы дыма.
Всё это время у нас в кармане лежали два пригласительных билета на открытие выставки Бориса Михайлова в галерее Саатчи. Вернисаж начинался в семь вечера. Эти билеты подарил нам знакомый - куратор, издатель, художник Энтони Ауэрбах, который сам в галерею Саатчи не мог пойти - он был в Шотландии.
Как видите, в этот памятный день в Лондоне происходило много всякого, но у нас дальше речь пойдёт только о вернисаже у Саатчи.
В те времена мы страдали от безденежья, даже на еду не хватало. Поэтому мы решили потерпеть до вечера и поесть в галерее. Мы слышали, что знаменитый Чарльз Саатчи сам обычно не присутствует на своих вернисажах, зато публику угощает хорошими бутербродами и шампанским.
В Лондоне мы вели странную, разбитую на куски жизнь. Один кусок - сквотирование и пребывание в сквотах. Мы со знакомыми несколько раз захватывали пустующие дома и начинали в них жить. Сквот на первых порах требует всего твоего времени, полной концентрации и отдачи. Настоящий сквот - это форма жизни, исключающая всё остальное. Может быть, когда-нибудь я об этом расскажу, но не сейчас.
Другим куском нашей лондонской жизни было ничегонеделание, праздношатание. Это звучит куда проще, чем есть на самом деле: бездельничать надо уметь. Ведь я говорю о попытке умного неделания, опыте пустотного времени. Такое "безделье" - целое искусство. В Лондоне мы его осваивали: практиковали долгие прогулки по разным частям города, а также внимательное наблюдение, созерцание - и обсуждение того, что мы видели. Иногда во время этих походов мы собирали еду, одежду - в Лондоне можно найти всё, если уметь искать. В общем, мы изучали этот город - один из самых богатых и нищих, блестящих и скудных, странных и обыденных, невероятных и тусклых.
Ещё одним куском нашего лондонского существования были встречи с людьми - очень разными людьми. От других городов Западной Европы Лондон отличается тем, что в нём ты всё ещё можешь поговорить с незнакомыми людьми, познакомиться с ними прямо на улице, в пабе, в парке, завязать какие-то отношения. Чаще всего эти столкновения не имели никакого продолжения, но пару раз нам улыбнулась удача, и мы приобрели настоящих друзей.
Последним куском и фрагментом нашей тамошней жизни была художественная сцена Лондона, на которую мы совершали частые набеги. В Лондоне уйма музеев и галерей, но там меньше чопорности и стерильности, чем, например, в немецких или французских институциях. В лондонских галереях нас неоднократно били, выталкивали, не пускали, обзывали последними словами, закрывали перед носом дверь, но полицию вызвали только два раза, да и то несерьёзно. В Лондоне ты меньше боишься властей, чем в других местах. Во всяком случае, так было лет десять назад.
Поэтому-то 11 сентября 2001 года мы отправились в галерею Саатчи с воодушевлением, предвкушая приключение. Мы там на открытиях никогда не бывали, у Саатчи вернисажи строго для приглашённых лиц. Что же с нами случится?
Когда мы явились, толпа только набиралась. На белых стенах просторного помещения, похожего на ангар (это была ещё старая галерея, до переезда в Челси, неподалёку от Эбби-роуд), висели большущие необрамлённые фотографии - изображения харьковских бомжей и нищих - широкоформатные фотоснимки Бориса Михайлова из серии "Case History".
Должен сразу сказать: я не поклонник творчества Михайлова. Я его не уважаю. Я понимаю, что он очень ловкий, опытный и умелый фотограф, который распоряжается своей камерой как стрелок ружьём. Ну и что? Стрелки бывают разные. Этого стрелка я не переношу. Хотя я очень люблю фотографию. Я уважаю таких фотографов, как Гарри Вино-гранд или Ли Фридлендер. Я восхищаюсь фотографиями Джоэля-Питера Уиткина или Дианы Арбус. Я люблю многих европейских фотографов. Но Михайлова - нет. Я считаю его пошляком. Даже хуже: я считаю, что его фотографии, его искусство - самодовольно. Но всякое самодовольное искусство - отвратительно. Если бы меня попросили дать определение плохого искусства, я так бы и сказал: плохое искусство - это самодовольное искусство.
Вот и эти фотографии Михайлова в галерее Саатчи показались мне мерзкими, пустыми, лживыми. Тошнотворные глянцевые фотографии циничного захваленного манипулятора - вот что это было.
Никакого шампанского мне уже не хотелось - ни шампанского, ни бутербродов. Зато мне захотелось немедленно атаковать эту выставку, эту галерею.
А народу тем временем у Саатчи прибавилось. Публика была спокойная, приодетая: мужчины в двубортных полосатых костюмах и твидовых пиджаках с галстуками-бабочками, молодые люди во всём чёрном-чёрном, девушки со свежими стрижками, дамы с умелыми лицевыми выражениями.
Сам Борис Михайлов тоже был здесь. Он стоял в маленькой русской группке, рядом с поэтом и художником Д. А. Приговым и куратором И. Бакштейном.
Увидев их, я почувствовал себя плохо-плохо. Мне почудилось, что весь мир только и состоит, что из этой сальной публики. Меня охватила усталость, бессилие, отвращение - к ним, к себе, а заодно и к искусству. Зачем мы сюда пришли? Что я тут потерял? Какое убожество! Во мне проснулась идея смерти, идея самоубийства. Разве не прав был Генрих фон Клейст? Разве не прав был Есенин? Разве не прав был Рене Кревель? Жизнь - унижение!
Всплывёт ли в громадном, чудовищном океане литературы книга, которая по своей волнующей силе могла бы соперничать с такой вот газетной заметкой: "ВЧЕРА, В ЧЕТЫРЕ ЧАСА ДНЯ, МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА БРОСИЛАСЬ В СЕНУ С МОСТА ИСКУССТВ"?
Читали ли вы "Шагреневую кожу" Бальзака? Помните ли вы сцену в самом начале этой повести, когда проигравшийся в лоск Рафаэль де Валантен, готовясь к самоубийству, стоит на парижском мосту и смотрит в грязную, холодную реку - и вдруг замечает, что какой-то носильщик запачкал рукав его фрака чем-то белым? И самоубийца Рафаэль ловит себя на том, что тщательно стряхивает эту белую пыль, словно он не пришёл сюда покончить счёты с жизнью, словно новый день ещё впереди…
Так же и я вдруг стряхнул с себя навалившуюся усталость. У меня возникла новая, блестящая идея. И я тут же поделился ею со своей подругой.
Тогда нам сделалось смешно, и мы схватили с подноса бокалы с шампанским и залпом выпили. И тут же бросились, сломя голову, в наше детское развлечение.
Как угорелые, стали мы носиться по галерее Саатчи, растопырив руки наподобие крыльев, издавая звуки, как пикирующие бомбардировщики!
Нью-Йорк в это время ещё дымился.
А мы бегали, гудя и вопя, задевая гостей Михайлова и Саатчи, сея недоумение и панику. Кого мы изображали? Кем стали? Осами? Асами? Ангелами-истребителями? Двумя лайнерами, врезавшимися в небоскрёб? Двумя летатлинами? Я тогда об этом не думал, но сейчас предпочитаю последнюю интерпретацию.
Однако не все в галерее приняли нас за отголосок русского авангарда. Я услышал отчаянный женский крик:
- Вы только посмотрите! Они над нами издеваются! У нас сегодня траур, а они издеваются!
У кричащей был американский акцент.
Мы продолжали кружиться, метаться и пикировать, прилагая все силы, чтобы толпа обалдела. Она и обалдела уже, и колыхалась, и голосила, и плескалась шампанским. Я пронёсся мимо Бориса Михайлова, вперив взгляд в его белое, как брошенный на сковородку блин, лицо. Он выглядел болезненно, раздражённо, зло. Но я не успел его пожалеть - пронёсся мимо.
Проделав в зале нечто вроде мёртвой петли, я пролетел на бреющем полёте мимо Пригова - он посмотрел на меня как на буйнопомешанного. Я ему улыбнулся.
Внезапно я увидел, что мою подругу, моего близнеца-летатлина, схватил за крыло какой-то тип. Сначала за крыло, а потом и за хвост.
Кубарь кубариком, жарким шариком - хрясть!
Не позволю взять летатлина в неволю, сучья пасть!
Этот тип выглядел как олигарх, как клиент Саатчи, как урка - в синем двубортном костюме, в красном галстуке, с напомаженными волосами. Он был толст, большого роста, с толстыми ногами. Он уже душил моего товарища-летуна, сжимал горло моему напарнику-птенчику, и мой напарник бледнел. Тогда я, недолго думая, прыгнул на этого олигарха и повис на нём.
От уркагана пахло спиртным, и он был в полном очумении. Казалось, он вообще не может соображать - а только сдавливать горло, крушить мою подружку. Я стал колотить его кулаками, пинать его, но он был как скала, как бревно, как кусок мёртвого мамонта.
Мой дорогой летатлин хрипел и хрустел в лапах этого человеконосорога, сука-блядь!
Тут, к моему несказанному облегчению, на этого вора в законе (или кто он там был) накинулись какие-то ребята, кричащие по-испански. Потом выяснилось, что это были наёмные работники Саатчи, буфетчики и официанты, а на самом деле - студенты художественных колледжей, учащиеся из Латинской Америки. Они были единственными, вставшими на нашу защиту. И они уже думали, что пахан в галстуке просто-напросто задушит мою подружку. Он ведь был невменяем.
Ребята насели на носорога-олигарха, и он ослабил свою хватку, и моя напарница высвободилась из тисков.
Больше мы не летали. Толпа нас ненавидела и ничуть этого не скрывала. Она дышала на нас зловонно и жарко, как дракон или Лернейская гидра. Но наши новые друзья - латинские студенты - помогли нам прорваться сквозь эту кипящую саатчиевскую чернь.
Мы вышли из галереи и снова оказались нигде - на пустынной лондонской улице, в безвоздушных пространствах земной Луны.
Но как передать это мгновенное блаженство полёта, эти переливы аэропланктона, это доисторическое чудо птерозавра, эти волшебные прыжки летучих рыб, это замирание крылатого сердца, этот взгляд ястреба, этот аэродинамический трепет, сопровождающий удивительный полёт двух летатлинов, их стремление, зависание, низвержение, вибрацию, их слитное гудение - более выразительное, более сладостное, нежели самые лучшие песнопения? Как описать?
Могу сказать лишь одно: этот полёт был похож на любовь. Да, на любовь - наивный, маленький ручеёк, что струится по камешкам, меж трав и цветов, но который постепенно, незаметно для себя становится речкой, рекой, могучим потоком, Нилом, Волгой, Гангом, Енисеем, Амазонкой, и меняет свою природу от каждого нового притока, а потом вдруг впадает в неизмеримый океан, который никаким умом не обнять, который могут почувствовать и уяснить только великие, детские души, которые он, этот океанище, погружает в бесконечный покой-созерцание.
"The Colony Room": неведомый шедевр
Однажды в Лондоне писатель Зиновий Зиник пригласил нас на закрытие легендарного питейного клуба - "The Colony Room".
Мы, не раздумывая, согласились.
"The Colony Room" находился в Сохо, в старом кирпичном здании на Дин-стрит, 41.
Это было место богемных сборищ и баснословных загулов, куда пускали только своих - членов клуба и приглашённых ими друзей.
Небольшая комната с несколькими столиками и баром, покрашенная зелёной краской, сплошь увешанная рисунками знаменитых и не столь знаменитых художников - вот и весь прославленный клуб.
Но истории о нём ходили смачные: о его задорной хозяйке и буйных завсегдатаях, их проделках и шутках, а также о коллекции произведений на стенах клуба.
Заведение открылось в далёком 1948 году и просуществовало до 2008-го. Членами клуба, среди прочих, были Фрэнсис Бэкон, Дилан Томас, Люсьен Фрейд, Фрэнк Ауэрбах, а позже - художники вроде Трейси Эмин, Дэмиена Херста, Сары Лукас…
И вот из-за финансового давления клуб закрывался - и никто его не хотел спасать.
Зато назначена была прощальная вечеринка, и народу собралось невпроворот.
Мы сами туда ни за что бы не проскользнули, при всей нашей изворотливости.
Но Зиник был членом клуба, он нас провёл. Спасибо ему за это!
Вышибала у входа посмотрел, кивнул и отвернулся.
Трудно было протиснуться к бару и заказать напитки - толпа давила и клокотала.
Играла какая-то оглушительная рок-группа, кричал в микрофон какой-то певец в жабо.
Публика была в угаре, в нездоровом возбуждении.
Вообще-то место ничем не отличалось от какой-нибудь дыры в Ист-Энде - за исключением своей неповторимой ауры.
Эта аура висела в воздухе гуще табачного дыма, горячила головы сильнее рома и виски.
Мы почти сразу потеряли Зиника в толпе.
К нам пристал какой-то неизвестный и всё пытался впечатлить рассказами о прошлом этого вертепа.
- Вот в том углу, - кричал он, - Дилан Томас чуть не захлебнулся в собственной блевотине.
Нам, конечно, стало интересно.
- А вот тут, - указал парень, - стоял обычно Бэкон, пока он не напивался. А напившись, он толкал и задирал людей, а потом валился на пол.
Мы слушали - ушки на макушке.
- Люсьен Фрейд приводил сюда уголовников. Он ведь знался с настоящими гангстерами. Мюриэль (хозяйка клуба) не одобряла этого, но Фрейду было наплевать. Сам он не упивался и не буянил. Но его спутники однажды чуть не зарезали Джеффри Бернарда.
Мы слушали и глотали пиво.
- А вон там на стене, видите, - продолжал он, - это рисунок Фрэнка Ауэрбаха. А вон там - Рон Китай. А вон там - фотография Сэм Тэйлор-Вуд. А вон - Дэвид Хокни. Над стойкой есть и работа Херста.
Тут к нам подошёл Зиник со стаканами. В стаканах был джин.
Мы выпили, ещё поболтали и потолкались в толпе.
Парень отстал. Зиник с кем-то беседовал. Мы остались в сутолоке одни.
И вот что нам пришло в голову:
- Ну, хорошо, пусть все эти великие люди веселились здесь и позволяли себе мелкие вольности. А почему бы и нам не пошутить, не покуражиться? Надоело что-то слушать эту громкую музыку, смотреть на этих милых кретинов. Давай-ка тоже позабавимся.
Сказано - сделано.
Мы протолкались к высокому камину, красовавшемуся посреди зелёной стены, и я помог моей партнёрше влезть на каминную доску.
Ей это удалось без особых усилий, да никто в толкучке и не смотрел.
Мы оба уже основательно возбудились, так что Варваре ничего не стоило спустить с себя штаны вместе с трусами.
Она стояла на узкой каминной полке, держась одной рукой за стенку, а другой приподняла рубашку и куртку, чтоб все видели, какой у неё пупок, лобок.
А голая задница её отражалась в зеркале, висящем над камином.
Тут уж люди на неё уставились, некоторые - с интересом, большинство - без малейшего одобрения.
Она слегка пританцовывала и поводила бёдрами - высоко-высоко над всеми этими энтузиастами погибшего клуба.
Великих художников поблизости, кажется, не было, или мы их просто не заметили.
Тут я подставил пустую бутылку из-под пива под её промежность.
И вот моя дорогая взяла и пописала.
Горячая струя ударила в мою руку, покрыла брызгами. Я постарался укрепить бутылку так, чтобы моча попадала внутрь, но мне это не очень-то удалось.
Брызги летели, каминную доску слегка залило.
В бутылку, впрочем, тоже кое-что попало.
Я приложился к горлышку, выпил до дна - на вкус было не хуже пива.
- Эй, что происходит? - раздались возмущённые голоса.
Нас уже обступили дяди и тёти. Вид у них был обескураженный и не вполне дружелюбный.
Ну и что из этого? Чем мы хуже Фрэнсиса Бэкона в минуты его дебоширства? Конечно, мы не умеем так хорошо рисовать, но ведь отличных картин уже и так много на свете, а жизнь на Земле от этого не расцвела.
Или вы думаете иначе?
Моя партнёрша уже поссала, поддёрнула штаны и - спрыгнула ко мне на плечи. Ловко.
Теперь мы с ней медленно танцевали - конь и всадница. Или это был кентавр - двуполый, забывшийся?
Я к тому же ещё и стрекотал под музыку, вроде как цикада.
- Эй! - закричал кто-то. - Гоните к чёрту этих полячишек!
- Вон отсюда!
- Долой!
Вот оно что, оказывается, - "полячишки"!
Мы упирались, хватались за людей, выкручивались, хохотали.
- Выбросьте их, выкиньте к бесу!
Ах, как несправедливо получается! Дилану Томасу можно было блевать и валяться, а нам даже погарцевать не позволено… Какое всё-таки пресмыкательство перед знаменитостями! И какое пренебрежение к простым смертным!
Лондон, Лондон, где твоя чернь, которую уважал Рембо?
Где твой знаменитый плебс?
Вместо плебса появился вышибала.
Он полз к нам сквозь толпу умело, как громадный питон.
Потом довольно бесцеремонно стащил Варвару с моих плеч, сгрёб в охапку, повлёк к выходу.
Ему со всех сторон способствовали.
На меня же сыпались тумаки.
Под возгласы ликования детина спустил нас с лестницы.
- Гы-гы-гы! Полячишки!
- Проваливайте!
- Чтобы мы вас тут не видели!
- Вон!
Но мы всё-таки на ногах удержались и даже похохатывали: