- Счастливо оставаться!
С лестницы неслось: "К чёрту!", "Скоты грязные!", "Дырки в жопе!", "Вон отсюда!", "Подонки!"… И даже, если не ошибаюсь: "В полицию бы их!"
Что ж это? Да вот: обычный репертуар угроз и ругательств - не очень-то артистический, отнюдь не поэтический.
Эх, Дилан Томас, - где ты?
Фрэнсис Бэкон, - что же это?
Люсьен Фрейд, - не грустно тебе?
Жиль Делёз, помоги!
Майк Келли, похититель свиней
1.
Из всех западных художников, встреченных мной за время моих скитаний, единственным, кто мне по-настоящему понравился, был Майк Келли.
2.
Во-первых, меня притягивали его физиономия и фигура.
Роста он был маленького, и весь какой-то нескладный.
Одевался в широкие рубашки, под которыми носил цветные футболки с изображением инопланетян или монстров.
У него была твёрдая походка. И вообще он производил впечатление твёрдости, упрямства.
Лицо его было скорее уродливым, всё в дырках и рубцах, - возможно, от юношеских прыщей. Оно напоминало маску или череп. Он легко мог бы сыграть маньяка в каком-нибудь фильме ужасов. Выражение лица было замкнутым, почти неприветливым - особенно в мире показных улыбок и фальшивого благодушия. Я видел такие лица у пациентов психиатрических больниц, когда давным-давно навещал там своих друзей. Но Келли не был надломленным человеком - он был блестящим художником.
3.
Во-вторых, мне нравились работы Келли, а точнее - опытный, испытательный характер этих работ.
Он был одним из редких художников, сохранивших веру в то, что современное искусство - эксперимент. Сколько бы об этом ни трубили другие - они врут. А произведения Келли говорят сами за себя: перегруженные смыслами, формами, образами, они не иллюстрируют какие-то идеи, не кокетничают и не удовлетворяют ожидания зрителей. Они - вопрошают, требуют внимания, задают загадки.
Он работал сериями, периодами. И каждая из серий, любой его период был основан на особом внутреннем импульсе. Этот импульс возникал в нём при столкновении с чужими идеями - с психоанализом Фрейда или Райха, с мыслями Батая, с концептами Фуко, с догадками Берроуза, с критикой журнала "October"… Он загорался от идей и начинал работать с ними как алхимик!
Точно так же он получал заряд от культурных феноменов: панк-рока, венского акционизма, порнографии, искусства аутсайдеров, шумовой музыки, сюрреализма, модернистской эстетики, трэша, научной фантастики… Всеми этими вещами он не только увлекался, но глубоко вникал в них, они оказывались фактами его жизни и материалом для его экспериментов - декомпозиций, сращений, столкновений, бриколажной игры, деструкций, художественного анализа, любовного погружения. Майк переживал культуру холодно и страстно - как личные открытия, как стратегические ходы и дикие вылазки.
Как художник, он был жаден и всеяден - настоящая свинья. Но одновременно с лихорадочным поглощением культуры и её неустанным воспроизводством он культуру отвергал. Он ей не доверял - это я в нём очень сильно чувствую, и мне это тоже нравится: Майк был иконоборцем. Он перерабатывал культуру так, как громыхающий, раскалённый завод, дымящий всеми своими трубами, перерабатывает сырьё. Но вместо производства гладких и готовых к потреблению товаров этот завод производил только сомнение. Да, сомнение - вот итог искусства Майка Келли.
Недоверие, здоровая дистанция по отношению к культуре, а вовсе не хихикающая, заискивающая интрижка с культурой, как у всех этих пошляков и спекулянтов, которые копошились рядом, лезли наверх - такова отличительная черта моего любимца Майка Келли.
Металлолом культуры у него оставался металлоломом и просился в топку.
4.
В-третьих, я приветствую боевой, архилоховский дух, который сквозил в публичных выступлениях и высказываниях Майка - особенно в последний период его жизни.
Он любил и умел говорить. Он не болтал, не мельтешил, а критиковал, размышлял, нападал, насмехался. Как задорно он атаковал, например, модную и кичливую нью-йоркскую сцену - деятелей вроде Джеффа Кунса! Нужно было иметь решимость и дерзость, чтобы заявить (как это сделал Майк), что Кунс - всего лишь хитрожопый эпигон, ничего не привнёсший в искусство, кроме своего раздутого эго. Обеззараженный кунсовский поп-арт, по словам Келли, - ничто по сравнению с тем, что было сделано Сальвадором Дали в том же направлении ещё в сороковые-пятидесятые годы. А все картины, которые штампуют Фишль, Салле, Шнабель и иже с ними - халтура рядом с Пикабиа или Бальтюсом, всего лишь жалкие субституты.
Я думаю, Майк Келли был в этих своих посягательствах тысячу раз прав, как буду прав я, если скажу, что Кошляков и Дубосарский с Виноградовым, или Давид Тер-Оганьян, или армия подобных им - пустая мотня.
Келли критиковал и нападал, ибо знал, что искусство следует понимать как поле битвы, а иначе оно моментально становится тошнотворным амбаром Гагозиана, бутиком какой-нибудь Свибловой или спальней очередного Виктора Пинчука.
5.
В-четвёртых, мне нравится смерть Майка Келли.
Этот художник, вышедший из семьи рабочих и служащих, и в результате своей карьеры оказавшийся на самом верху современного искусства, добившийся наивысшего признания и уважения, денег и успеха, взял и покончил с собой, наплевав на всё это.
Он работал одержимо и радостно, он по-настоящему любил искусство и научился высекать из него холодное пламя, а потом вдруг сам охладел ко всему этому - и послал к чертям.
Казалось бы, он в своём положении мог делать всё, что угодно, а задуманных проектов у него, по его собственным словам, было великое множество. Работай, живи, процветай в своей зрелости! Но нет - нельзя, невмоготу… Тошно вдруг сделалось… Майку Келли стало невыносимо уживаться со всей этой сволочью, ему расхотелось творить. И жить расхотелось. Вот он и убил себя.
Его самоубийство стало последним брошенным им вызовом. Он сказал этим жестом: я не ценю ничего из того, что вы мне дали. Я не могу быть с вами, не хочу… Он сказал всем им: хватит с меня!
Он сказал: no way…
6.
Я разговаривал с Майком Келли трижды, и каждый раз это была хоть маленькая, да оргия.
Первый разговор случился в Милане, в галерее Эми Фонтана. Мы пришли на открытие, но галерея была ещё пуста.
Майк сидел на стуле и читал журнал.
Мы ему сказали:
- Ты хоть когда-нибудь серьёзно думал о Ги Деборе и его неучастии в обществе спектакля?
Майк так и подпрыгнул на стуле.
- Дебор? - сказал он. - Ситуационисты? Да ведь их сейчас показывают на MTV, о них мультфильмы делают!
- Ерунда! - сказали мы. - К Дебору нужно относиться не как сраный зритель MTV, а как Антонен Арто отнёсся к балийскому театру. То есть нужно охуеть от общества спектакля, глубоко задуматься о своём месте в нём, и начать против спектакля действовать!
Майк задумался.
- Я пробую делать музыку, - медленно проговорил он. - Мою музыку. И с её помощью заглушить общество спектакля… Или вы хотите, чтобы я пошёл работать в Макдональдс?
7.
Во второй раз мы встретились с ним в галерее Яблонка, в Берлине - опять-таки на его вернисаже. Там уже толкалась куча народа и пахло духами.
Майк Келли стоял, окружённый коллекционерами, кураторами, поклонниками, дельцами. Ближе всех к нему была Изабель Грав - гламурная немецкая критикесса.
Я подошёл к великому художнику и сказал:
- Что ты тут делаешь среди всей этой шушеры?
Майк Келли насупился и выпалил:
- Не люблю, когда мне плюют в лицо!
- А я ещё не плюнул, а просто задал вопрос.
Тут возникла короткая пауза. А затем Майк преобразился - из кота в сапогах в разозлённого льва!
Глаза его засверкали, кожа на лице натянулась.
Он принял бойцовскую стойку. Прямо как настоящий панк.
Я тоже приготовился, и мы начали танцевать друг против друга.
А вся эта элита на нас пялилась.
Наконец танец мне надоел, и я взял Келли за грудки и чуточку его подтолкнул.
Он отлетел к стене.
Даю слово, я это сделал не грубо, а как логическое продолжение нашей детской игры.
Но сейчас же, откуда ни возьмись, на меня обрушился огромный чёрный охранник - и сдавил пятернёй моё горло.
Я чуть не задохнулся, но всё же крикнул:
- Майк, мы ведь играли вдвоём, зачем же тут этот мудак?
Но Майк на меня не смотрел и ничего не ответил.
Этот охранник спустил меня с лестницы.
8.
Третья и последняя встреча произошла в Париже, в Маре. И снова это была выставка Келли, и он стоял во дворике перед галереей в полном одиночестве.
Когда он нас увидел, то сказал:
- Пошли выпьем чего-нибудь.
И мы отправились в соседнее бистро.
Заказали кофе. Майк выглядел постаревшим.
Он как-то растолстел и осунулся одновременно. И глаза у него смотрели печально, рассеянно.
Он скинул на стул чёрную кожаную куртку и остался в коричневой футболке с фигуркой чудовища на груди. И оказалось, что руки Майка Келли до локтей покрыты рисунками, сделанными шариковой ручкой, как будто он был подростком, непутёвым школьником. Это были изображения монстров.
- Как ваши дела? - осведомился он, изобразив ухмылку.
- Да так, никаких особых дел. А у тебя?
- У меня?
Он задумался.
- У меня… намечалось одно дело. Довольно даже крупное. Хотите знать?
- Конечно.
- Я хотел со своей девушкой начать новую жизнь - под землёй.
- Правда?
- Да. У меня ведь есть кое-какие деньги, сбережения. Вот я и подумал, что могу с моей девушкой сбежать отсюда и построить Рай - подземный, подпольный. Ведь под землёй много места, там - целый громадный андерграунд. И художник, если он, конечно, хороший художник, как я, может под землёй создать новое небо, новое солнце, новый сад, и жить там с любимой, как Адам и Ева.
Он помолчал, затем продолжил:
- Подземный Рай, что вы об этом думаете? Конечно, там темно, странно. Но ведь кроты, насекомые там живут. Могли бы и мы, если постараться. Нужно только вложить кое-какие деньги - и создать солнце, небо, звёзды, облака… И цветущий подземный сад… И поселиться там, как первые люди… Я и сейчас думаю, что это неплохая идея. А?
- Хорошая идея, Майк…
- Значит, и вы так считаете? Вот видите…
- Так за чем дело стало?
- Да вот моя Ева не хочет… А без неё мне неинтересно… Не хочу Рая без Евы…
И он замолчал, ухмыльнулся.
Мы уже допили кофе, и Майку нужно было вернуться на свой вернисаж. Он надел чёрную куртку - закрыл свои детские татуировки.
На его выставку мы не пошли. Решили просто побродить по Маре.
Больше мы с ним не виделись.
А о смерти его прочитали в "Artforum", когда ютились в лиссабонских развалинах.
Папа, Мама
В славном городе Лиссабоне, что на задворках Европы, видели мы пару акробатов, художников-эквилибристов. Нам посчастливилось присутствовать при их акте, наблюдать непревзойдённое их искусство, оценить его по достоинству.
Назвать их имена? Нам они, по правде говоря, неведомы. В Лиссабоне все называли их запросто - Папа и Мама.
Но предупреждаю: Мама и Папа совсем не семья. Отнюдь. Никаких детишек у них нет и не было. Никакого совместного имущества или дома. Трудно даже назвать их парой в обычном смысле слова. Зато каждое утро - ровно в шесть часов - они совокупляются на маленькой каменной площадке в Альфаме, в верхней части Лиссабона, откуда открывается вид на реку Тежу, на рыжие крыши старого города. Любой лиссабонец знает эту крошечную, огороженную решётками смотровую площадку: белые камни мостовой, жёсткие кусты. Старые, корявые сосны. Скамейки.
Папа и Мама совокупляются здесь каждое утро в любую погоду, в любое время года. Делают они это уже около пятнадцати лет - такую версию мы, во всяком случае, слышали. А потом Мама и Папа расходятся до следующего утреннего совокупления. И даже "до свиданья" друг другу не говорят. Ни "здрасьте", ни "до свиданья".
Зимой в шесть утра в Альфаме странно, призрачно. Узкие улочки, запутанные переулки, в которых гуляет ветер. Шорохи какие-то, вздохи. Бывает и дождь, конечно. А бывает, туман поднимается с реки и занавешивает собой округу.
А летом небо в этот ранний час дымчатое. И всё прозрачно вокруг. И поскрипывают железные калитки, ставни.
На каменной площадке в шесть утра пусто. Туристы тут появятся позже. А те, кто пришёл посмотреть на представление Папы и Мамы, стоят перед тяжёлым приземистым храмом, ждут. Обычно зрителей немного - два-три человека. Или вообще никого.
И вот появляется Папа - ровно в шесть, без опоздания. Церковные часы не успели замолкнуть, а он уже на камнях площадки. Одет он неприметно - в какие-то серые брюки, куртку. Сух, довольно высок, немного сутуловат. Ноги его чуть-чуть подогнуты в коленях. Кажется, он слегка нездоров. Но это не физическое недомогание. Просто видно, что его душа постоянно дрожит то от того, то от другого. Внешне это выражается в лёгком сотрясении головы и конечностей. Но стоит ему оказаться на этом пятачке с видом на Тежу, увидеть Маму - недомогание исчезает.
Я думаю, что Папе, как и каждому, нужен щит, чтобы защититься от этого бездарного, враждебного мира. Пятнадцать лет назад он нашёл свой щит. Мама - это и есть его щит, великолепный и сверкающий, не хуже чем у Агамемнона или Персея. И кстати, не только щит. Мама - и щит, и меч.
Я не стану описывать её бёдра или пупок, форму её грудей или размер сосков. Я ничего этого никогда не видел. Скажу только: Мама - брюнетка. Высокая очень брюнетка. Может быть, она не так уж хороша собой. В ней заметны нервозность и беспокойство. Возможно, в ней есть ломание, немного ломания, но есть и детство. Она при встречах с Папой извивается, как змея под рогатиной.
Когда Папа появляется в шесть утра на площадке, Мама всегда уже здесь. Лежит на скамейке, незаметно. Иногда на той, а иногда на другой. Но всегда уже тут. Заслышав приближение Папы, она садится, закидывает ногу на ногу.
Папа подходит к скамейке твёрдым шагом.
Мама смотрит на него, и её рот искривляется. Губы её всегда густо обмазаны кровавой помадой. Она улыбается и встаёт со скамейки. Можно заметить, что её передние зубы тоже в помаде. Уже целых пятнадцать лет? Или только сегодня?
Папа расстёгивает штаны. Быстро и чётко расстёгивает, маленькими движениями. И выхватывает из ширинки член.
Член его уже стоит - неизменно, всегда при этих встречах. Вероятно, он встаёт заранее от одного приближения к Маме, от одной только мысли о ней. Может, этот член встаёт как пёс, который вскакивает, когда хозяин раскрывает дверь в квартиру? Или как пёс, который слышит шаги хозяина на лестнице?
Мама поднимает пальто или юбку - в зависимости от времени года. Трусов на ней никогда нет.
Она поддёргивает одежды быстрым движением - хоп!
Папа всегда уже готов к этому.
И вот она прыгает на его член. Прыгает, как умелая, опытная кошка на стол или ствол дерева - абсолютно безошибочным быстрым движением. Легко. Элегантно. С бездумной энергией и безотчётной красотой. Или она этот прыжок разучила за пятнадцать лет и повторяет каждое утро, как балерина?
Мама повисает на Папе и обхватывает его руками. Его член уже в её вульве. Она точно попала своим влагалищем на его уд - нанизалась вплотную.
Я думаю, её плоть влажна, нежна.
Мама и Папа начинают совокупляться - медленно, ритмично.
Я предполагаю, что Папе и Маме уже довольно много лет, но в эту минуту это не имеет никакого значения. В эту минуту они - гуттаперчевые мальчик и девочка. Безвозрастные акробаты над пропастью, канатоходцы.
Выглядит так, будто Папа вовсе не ощущает веса Мамы. Она лёгкая, как пёрышко. Или он такой сильный? Или они умело прячут свои усилия?
Они словно в море и накрыты волной!
Папа полностью ушёл в свой акт, его словно нет. Только эти движения, этот танец. Ничего не осталось на Земле, кроме его ритма. Он ничего больше не знает, не хочет знать.
А Мама? Она просто великолепна! Она висит и качается на Папе, как божественная марионетка.
Каждое утро в шесть часов на площадке в Альфаме они повторяют этот виртуозный, блистательный акробатический номер - Мама и Папа.
Браво! Ура!
Они совокупляются, танцуют. Долго? По-разному. Иногда две минуты, иногда три. Может, даже и десять минут. Я не знаю, не уверен. Я смотрел на них, совершенно зачарованный. Время - ерунда.
Потом Мама спрыгивает с Папы - вжик! Одним рывком, резко. Юбка её закрывает колени. Всё!
И она уходит.
А её помада остаётся на папиных щеках. И он её не стирает.
Они никогда не кончают. Никаких выбросов, эякуляций. Никаких гейзеров и фонтанов. Чистая акробатика.
Каждое утро они проделывают этот акт - циркачи над городом, эквилибристы. Невероятно искусные и неутомимые артисты. Они подобны ожившим статуям, эротическим индусским скульптурам. Папа и Мама - оживший Лаокоон!
Браво!
И кажется, им совершенно наплевать на зрителей. Иногда они у них есть. А иногда нет. Но Маме и Папе это как будто безразлично.
Иногда проходит ранний прохожий. Или какой-нибудь бегун забегает на площадку, девушка в спортивной форме.
Папа и Мама не обращают на это внимания. И на зрителей, пришедших специально для них, тоже.
Удивительно, что на них пока никто не донёс. Уже пятнадцать лет Мама прыгает на Папу, и никакой полиции. Лиссабонская полиция в шесть утра либо спит, либо занимается чем-то другим.
Правда, иногда прилетает сорока. Я её сам видел. Большая, слегка взлохмаченная сорока, довольно старая на вид.
Птица садится на сосну или на спинку скамейки. И начинает кричать.
Кажется, эта сорока ругается. Или это только так кажется? Может, она и вовсе не ругается, а восторгается? Или смеётся, куражится?
Во всяком случае, она громко кричит или просто кашляет. Но это нисколько не мешает ритму папиного и маминого совокупления. Сорока - не помеха, а скорее элемент представления.